Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Мне в сердце жалость, как змея,
Вползает, если вижу я
Ваш гурт в пыли, —
Идете вы в свой путь предсмертный
Как будто с тайною заветной.
Какой надежды смутной твердость
Вы под горбами скрыть могли,
Откуда мужество и гордость
Вдохнули вы, что так пошли
Без содрогания, спокойно
К закланию в загоны бойни?
Иль, может быть, слепая ярость
Больших изогнутых рогов,
Как бури Нигера, разъялась
У топких низких берегов?
Иль вас бичи гуртовщиков
Сквозь толщу стертых спин, боков
Не могут в ярость привести?
Иль после трудного пути,
Лесов, степей, песков бесплодных
Стремитесь вы покой найти
В приморских городах голодных?
Вот в чем мое недоуменье:
Иль только длинный нож и дрожь
Покончат с тупостью терпенья?
 

 
В ту ночь, когда паромщика мы ждали,
Скажи, что взволновало так тебя.
С тех пор прошло пятнадцать половодий,
Когда ты на долбленке,
Средь плывшего по Нигеру латука,
Меня порывисто вдруг обняла;
Иль ночью той в бурливом бормотанье
Вчерашнего дождя,
Ломавшего тростник прибрежный,
Чтоб напоить поток ненужный,
Услышала ты крики свар и ссор
И темное хитросплетенье сплетен
В жилье отца, где было много жен?
Иль это было чудо звезд падучих,
Которые в падении лучистом
Вдруг наделяли илистое дно
Под мутною и мелкою водой
Бездонной глубиною неба?
 

 
Какое время ночи – я не знаю,
Но, словно рыбу,
Меня взметнула глубина,
И я барахтаюсь
В потоке сна.
Не голосит петух во тьму.
Я сквозь дремоту ясно слышу,
Как барабанит что-то
По нашей камышовой крыше.
Стук барабанный неустанный
Летит по балкам к молниям неярким.
Что это? Капли крупные воды,
Набухнув, падают иль, сбиты ветром,
На землю осыпаются плоды
С деревьев апельсиновых иль манго?
Ведь капли – словно четки,
Чтоб счет вести при их паденье
В то несуразное нагроможденье
Посуды глиняной и деревянной,
Что мать заботливо так расставляет
По нашей комнатушке на полу.
Хотя совсем темно,
Но по ее шагам я замечаю,
Как движутся горшки, ушаты, кадки,
Спасаясь от потока дождевого,
Так муравьи цепочкою из леса
Бегут и, рассыпаясь, заполняют
Весь пол… Но ты не бойся их повадки,
А братьев потесни. Украдкой, ловко
Найди себе местечко на циновке,
Где спят другие кучей.
Нас этой ночью сон заворожил,
Как сов ночных и как мышей летучих,
Намокли крылья их, летать нет сил,
Они во мрак растерянно глядят
И на деревьях ироко [286]286
  Ироко– тиковое дерево.


[Закрыть]сидят,
У них нет сил летать, нет, нет, —
И лишь когда блеснет рассвет,
Они найдут в дупле приют.
Мы тоже спим под барабанный
Шум ливня, дробный, неустанный, —
Он льется полною рекой
И всей стране дает покой…
Под шум прибоя многоводный
Мы спим по-детски мирно и свободно.
 

Статуя предка. Народность чокве (Ангола). Дерево, покрытое черной патиной. Высота 37 см. Частная коллекция, Париж

[287]287
  Олокун– божество вод. Иногда олицетворялся в образе девушки.


[Закрыть]

 
Я люблю гладить пальцами
(Как водоросли морские – прилив)
И папоротником вайей
Овевать пряди твоих волос.
А пальцы – как ночь, покрывало месяца.
Я ревнив и яростно-страстен,
Как Иегова, бог иудеев.
Я хочу, чтоб ты поняла,
Что любить тебя так, как я,
Никто из мужчин не может.
 
 
Разве может глаз человека,
Возникший из праха земли,
Заметить прикосновенье мечты,
Увидеть дивное сновиденье
В одном только взгляде твоих глаз?
 
 
Вдруг, дрогнув, как древние стены,
Мы падаем ниц к твоим ногам,
А ты, как морская наяда,
Несешь драгоценные дары
И, нищих, нас возносишь из праха.
 

 
Под круглой шляпой месяц нелеп,
Как нетопырь, одетый в креп;
Из всей его свиты звезда одна
Мерцает, бледна.
Покинула свита двор.
Как пламени вождь, царек,
Скрывает месяц позор,
Лишен почета и власти;
Он скрыл под зонтом ненастье,
На сумрак себя обрек.
 
 
Я в сердце моем весь день
Ношу от месяца тень,
Ночную темень —
Как нетопыри в темноте дупла, —
Но в ущелье груди моей снова
Песня светла
И к звездам взлететь готова
Из мрака, где ухают совы, —
Но песню я, грустью томимый,
Таю от своей любимой.
 

 
Первый дождь
После долгого бездождья,
Первый дождь,
Дышащий тяжко, торопливо,
И грома раскаты, и гулкий грохот,
И листьев трепет, и лепет, и шепот,
Земля ждала, ждала терпеливо,
Была бесплодной и окаянной.
И вот, вызывая дрожь,
Хлынул дождь
Долгожданный…
Он плещет
и хлещет ее неустанно,
Прохладная влага вглубь льется, как благо…
Вот ярость дождя
наконец стихает,
Земля размягченная
отдыхает,
И, отягченная,
чует она,
Как новой жизни растут семена.
 

 
Осыпайте блестками брызг корму,
Веселей и дружней налегайте на весла,
Бороздите и вспахивайте море.
 
 
Ведь вскоре солнце канет в океан,
Торопятся белки забрать свой корм,
И в белую пену ныряет киль.
 
 
Зимородок торопит вас, рыбаки,
Веселее гребите: родное селенье
И пристань с народом видны вдали.
 

 
Ибадан —
как ржавчина с золотом,
Рассыпан, раскинут, разбросан
Средь семи холмов и расколотым
Фарфором блестит на солнце.
 

 
Больное дерево застыло в безмолвии,
Самое могучее во всем лесу,
Не сожженное меткой стрелою молнии,
Сохранившее веток зеленых красу.
Но чья-то рука сквозь кору древесины
(То был лесник иль лесной старожил)
Поранила дерево до сердцевины,
Пустила кровь из древесных жил.
Под деревом тем, как в беседке ветвистой,
Всю ночь мы лежали, и тихо во мрак
Оно источало
свой сок душистый,
А утром упало,
и сок
иссяк.
 

 
Мост,
устремленный в даль голубую,
Стрелой – дорогой
Большого пути,
Изогнут радугой,
Как можешь безропотно ты такую
Тяжесть людскую
на спине нести?
Наше дитя, ты вперед
Устремил гигантский пролет,
Учи нас, как выстоять перед бедой —
С каменным грузом,
С тяжкой обузой
Взлетая, как ты,
над бурной водой!
 

 
Укажите мне дом, где не было мертвых.
Смерть – единственное, что нам не подвластно.
Сын убит, дочери больше нет,
Из единого семечка дерево встанет…
Дерево срублено безумным жестом,
Неужто и целому лесу рухнуть вместе с ним?
Земля станет пустыней,
Где разбросаны камни да кости.
Слезы – родник, бьющий из сердца.
Слезы – не вода, которую ждет земля.
Страх – нежеланное дитя сердца,
Собирает камни, собирает кости,
Строит руины.
О, давайте зажжем погребальный костер.
Но не мы будем для него сухими ветвями.
Пусть безумные рубщики пылают в нем.
О, не будем рубить людскую поросль.
 

 
Автобус брал с ревом подъем. Прижаты
К сиденьям, пятьдесят скучающих пассажиров покорно
Тряску терпели, каждый думал о том,
Как закончит свой путь.
Все в божьих руках– говорится в одной
Притче и Ничто на свете
Не вечно– в другой. А над,
Над вершиной Шитту
Уже их судьба ожидала, как
Облачко гашиша бесплотна. Взмах
Со всего плеча, но
Отстала и дымом вослед потекла
По траве цвета индиго.
Будто мчался поток
С холма, калейдоскоп
Воспоминаний, не удавшийся поворот,
Переворот колесами вверх, и
Путники выброшены в кювет:
Под нежаркое раннее солнце,
К мухам, первыми, как всегда,
Прибывшим по тревоге. Вода из
Придорожной канавы омывала их общую рану,
Заглушала их общий стон.
Помощь не понадобилась,
Все умерли моментально.
Писали в газетах: полиция
Ищет водителя,
Спасшегося, по счастью.
 

 
Снежинки снижаются кротко,
со смутного ока неба
падают легко, легонько
на замученные зимою вязы. И ветви,
голые, ободранные зимою,
под весом невесомого снега
склоняются, как потрясенные плакальщики,
когда белый саван медленно
устилает бессмертную землю.
Мертвый сон украдкой
поднимается по калориферу
и смежает мои глаза
пушинкой, садящейся на воду.
 
 
И вот в моем мертвом сне
мне грезится греза. Снится
не мертвая почва, не вязы,
держащие караул. Мне снятся птицы черные,
летают во мне, гнездятся, высиживают птенцов
на масличных пальмах,
добывающих солнце плодам,
с корнями, изрубленными
лопатами корчевщиков.
Мне снится, что корчевщики
вымотались и прислонились
к моим корням, от которых им пришлось отступиться,
и масличные пальмы дали корчевщикам солнце.
Однако на свои пальмы
они глядели слепо,
насупившись и нахмурившись, потому что лучистые солнца
не смогли обрести
блеска золота!
Потом я проснулся. Я проснулся
в молчаливо сыплющемся снеге,
и вязы на заднем плане
кланялись и гнулись,
как мусульмане в белых одеждах
на вечерней молитве,
и земля была загадочная,
словно лик божий в гробнице.
 

 
Когда у реки на рассвете я слышу
телеграфный постук лесных барабанов,
их повесть о юности, о начинаньях,
их магический ритм, неотвязный, болезненный,
как старая незажившая рана, —
я вижу пантеру, готовую броситься,
леопарда, взревевшего перед прыжком,
и охотников, спрятавшихся в траве.
И в жилах кровь убыстряет бег,
гонит вспять мои годы, я вижу
себя малышом на коленях у матери,
себя на простой деревенской тропе,
себя в деревне, где все по старинке,
и сам я прост и крепко стою
босыми ступнями на теплой земле,
а вокруг, как живые, трепещут листья.
И тогда я слышу плач фортепьяпо
в концертном зале, где, поддаваясь
его мольбам, заклинаньям и лести,
плачут люди о дальних странах,
о неизведанных новых путях…
Но фортепьяно, нежданно сбившись,
речь обрывает на полуслове,
остром, как жало клинка.
И я, потерянный в предрассветном
тумане столетья, брожу и брожу
над рекой, околдован ритмами
лесных барабанов и фортепьяно.
 

 
В груди моей стучал барабан,
и рыбы плясали в реках,
и люди плясали на суше
под стук моего барабана, —
 
 
но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.
 
 
А мой барабан стучал и стучал,
все яростней сотрясая воздух,
властительно призывая юных
и мертвых петь и плясать
со своими тенями —
 
 
но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.
 
 
Тогда барабан застучал в одном ритме
с землей и камнями,
он к небу воззвал
и после к солнцу, луне и речным богам, —
и деревья вдруг заплясали,
рыбы стали людьми,
люди рыбами,
и трава перестала расти —
 
 
но, стоя за деревом,
опоясана листьями,
с улыбкой она головой покачала.
 
 
И тогда в моей груди
колдовской умолк барабан —
и люди стали людьми,
рыбы рыбами,
а деревья, луна и солнце
на свои места возвратились,
мертвые в землю ушли,
и трава растет, как всегда.
 
 
А она все стояла за деревом,
и пальцы ног ее в землю врастали,
и листья шуршали на голове,
и дым из носа ее курился,
и полураскрытый в улыбке рот
стал мрачной пещерой.
И я с умолкшим своим барабаном ушел.
Не творить мне больше чудес.
 

 
Ты сравнила мою песню
со сломавшимся автомобилем,
дескать, много треску, мало толку —
и смеялась, и смеялась, и смеялась.
 
 
Ты звериными повадками
назвала мои привычки,
дескать, человеку не понять их,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.
 
 
Ты над песней смеялась,
над привычками смеялась.
 
 
Колдовской тогда сплясал я танец
под напевный рокот барабанов,
ты ж глаза свои закрыла,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.
 
 
Свою душу распахнул я,
а душа моя как небо,
ты ж уселась в свой автомобиль,
и смеялась, и смеялась, и смеялась.
 
 
Ты над танцем смеялась
и над сердцем смеялась.
 
 
Ты смеялась, и смеялась, и смеялась,
только смех твой леденящий
льдом сковал твою же душу,
и глаза твои, и слух,
и твой голос, и язык.
Что ж, теперь пора смеяться мне,
только смех мой не способен леденить,
льдов я отроду не видел
и с машиной песню не сравню.
 
 
Смех мой – пламень
огненного ока полдня,
пламень неба и земли,
пламень воздуха и моря,
пламень рек, зверей, деревьев;
и от смеха моего —
пламенного – начал таять
лед твоей души и слов,
взоров лед и сердца лед.
 
 
Удивленье охватило
тень твою, и ты шепнула:
«Отчего?»
И я ответил:
«Оттого, что я, подобно
праотцам моим, вбираю
обнаженными ступнями
голое тепло земли».
 

 
Аисты возвращаются —
розовые в голубом небе.
Во время длинных дождей
они улетали на север
в поисках лучших гнездовий.
 
 
И вот они снова со мною,
свободные духи ветра.
О, как легко им летать
на юг и на север,
на запад и на восток!
 
 
А меня приковали боги
к этой скале проклятой,
и я завидую птицам,
летящим в далеком небе,
и в мыслях мчусь им навстречу.
 
 
И кровь закипает в жилах,
и каждая капля ее —
природы могучий зов,
желанье счастья и воли,
желанье крыльев и неба.
 
 
О бог всех богов и мой,
разве я не могу
светлой душой обратиться к тебе
лишь потому, что мой аист в темнице
черной кожи моей?
 

 
Я слышу твой зов,
я слышу его издали,
я слышу, как он прорывает кольцо
этих пресмыкающихся холмов.
 
 
Я слышу твой зов,
я хочу посмотреть тебе в глаза
снова и прохладу ощутить
твоих объятий, или присесть
на кромке твоей
и вдыхать твое дыханье,
или, подобно деревьям, следить,
как разрастаются мои отраженья,
и начинать свой день
с песни из уст зари.
 
 
Я слышу твой зов,
я слышу, как он
будит душу ребенка,
вслушивающегося: где же речные птицы
приветствуют серебро стремнин?
 
 
Я слышу твой зов,
призыванье моей реки, —
ее неудержимое течение
несет неизбежным курсом
мое танцующее каноэ.
И каждый год, умирая,
приносит крик морских птиц,
зов, последний зов,
смиряющий гребни волн
и разрывающий занавес забвения
над моим перевернутым каноэ.
 
 
О неизбежный Бог,
смогут ли стать моим кормчим
к тебе и последнему зову
мои исконные звезды?
О, запутанное течение моей реки!
 

I

 
Забрось твою сеть вправо —
Ничего?
Ничего.
Забрось ее влево —
Ничего?
Ничего.
 
 
Тогда забрось за корму каноэ
и тяни внимательно и осторожно,
а я поведу каноэ вперед —
Ничего?
 
 
В сеть Настоящего
поймано одно только Прошлое,
и я вижу былые луны, былые солнца,
былые ночи и былых Богов,
отраженных в Прошлом,
старающемся проскользнуть
сквозь сеть, словно рыба.
 
 
Тяни осторожно,
тяни внимательно,
не дай ему ускользнуть;
втаскивай в каноэ —
и давай удержим в ладонях
Прошлое, Богов,
 
 
хотя бы на одно
бесшумное мгновенье,
бесшумное мгновенье,
поучительное мгновенье.
 
 
Мои руки дрожат
от страха перед маскарадами
воскресающего Прошлого.
 
 
Тяни, человече, тяни,
сколько есть мочи!
Будущее вырастает на Прошлом,
как росток на пне.
 
 
Дают ли трухлявые пни ростки?
Пень моего Прошлого, умри
в пустыне, а твое существо
пребудь с пустынным солнцем.
 
 
Пень твоего Прошлого не погиб,
на самом дне пустыни
есть вода, струящаяся к твоим корням.
Так что тяни, тяни Прошлое,
захваченное сетью, в каноэ
и простри руки
к лику существа
пня твоего Прошлого.
 
 
В лице солнца
я вижу только тьму,
в глубине моего Прошлого
я вижу только тьму,
и вода пустыни
иссякла во тьме.
 
 
Ни тьмы, ни света,
ни света, ни тьмы.
Тебе видится цыпленок,
рождающий ягненка.
Есть в глубине твоего Прошлого
вода, хлынувшая из чрева.
 
 
В чреве не осталось
ничего. Вода
иссякла после разлива,
обнажив сухостой и скелеты.
 
 
Копай в самой глуби
чрева. Там вода,
там речная вода,
текущая со дна Прошлого.
Тяни пойманное в сеть Прошлое,
вытягивай, и давай поглядим на него
в нашем нутре, в наших головах.
 
 
Прошлое – мое первое
маленькое весло,
потерянное в реке, —
какое – не вспомню сейчас.
 
 
Затем пусть твоя голова
станет головой слона,
пусть твои глаза станут глазами
леопарда, и подкрадись к Прошлому,
подкрадись к Прошлому в лесу,
подкрадись к Прошлому в небесах,
подкрадись к нему в глубине земли,
подкрадись к нему в пуповине твоей.
Погляди за деревьями, погляди
за луной, бегущей от гневного солнца,
погляди за солнцем с пылающими ресницами
и подкрадись к нему за обожженными
зубами сверчка,
растворяющимися в воде,
на смех Земле.
 
 
Я не могу обернуться,
потому что пойман
жестоким капканом Настоящего.
Затем Будущее умирает
в лоне реки, и на твоих коленях
возляжет мертворожденное Будущее, —
и ты больше не пойдешь
рыбачить на пруды,
и ты больше не забросишь
сеть в реку.
 
 
С твоим мертвым Прошлым,
висящим за спиной,
с твоим мертвым Будущим,
лежащим на коленях,
ты уже не человек
среди людей; потому что осквернил Прошлое
и Суть вещей
и умертвил Богов Прошлого.
 
 
Пусть же Прошлое попадает в сеть,
пусть твои рыдающие Боги
падут в реку, и ты иди на корабль, —
и я пойду на нос,
и я поймаю сетью
Прошлое и рыдающих Богов
и одарю их мощью,
чтобы они дали мне мужество —
ткнуть кулаком в лик солнца,
и спустить вниз
сущность мертвого пня,
и произвести на свет дитя – Будущее.
 

II (Заклятие)

 
Гляди на солнце в моих руках.
Гляжу.
Гляди на Богов, на солнце.
Гляжу.
Гляди на Прошлое в моих руках.
Гляжу.
Гляди на Будущее в моих руках.
Гляжу.
 
 
Видишь солнце в моих руках?
Видишь Богов в моих руках?
Видишь Прошлое в моих руках?
Видишь Будущее в моих руках?
Вижу.
Вижу.
 
 
Гляди на луну в моих руках.
Гляжу.
Видишь луну в моих руках?
Видишь глубины чрева?
Вижу.
Вижу.
 
 
Ты попросту образ чрева,
Живой образ своего Прошлого,
Живой образ Почвы.
 
 
Конечно.
Конечно.
 
 
Я попросту образ чрева
Я попросту образ моего Прошлого,
Я попросту образ Почвы.
 
 
Ты попросту образ Земли,
Земля – чрево чрев;
Солнце – сперма сперм,
и оно играет на твоем челе.
 
 
Солнце играет на моем челе,
гонит мою кровь к Прошлому
и Будущему. Солнце играет
на моем челе, и слышится песня
наступающего Будущего, мчащего,
мчащего, наступающего. Я погружен
в песню Прошлого, погружен
в шаги пляшущего Прошлого,
но я слышу, я слышу Будущее,
подступающее, мягко
подступающее, мучительно
подступающее…
 
 
О повитуха-луна, отшлифуй хорошенько
изнанку твоего Прошлого,
покуда солнце шутит свои шутки,
и Прошлое танцует свой танец,
и сборище русалок
поет свою журчащую влажную песню
над речными волнами.
 
 
Пусть же солнце шутит,
а повитуха-луна шлифует
изнанку Прошлого.
Пусть Будущее придет, хлынет,
хлынет с громом реки,
обрушивающейся водопадом,
покоряющей барьеры
высоты и камня.
 
 
Дайте же, дайте барабанам глубин
греметь и сливаться
с барабанами глубинных Богов
в их игре в твоем нутре.
Дайте же слиться, смешаться с грохотом
барабанов Настоящего
перед лицом наступающего,
несомненно наступающего Будущего.
 
 
Будущее подходит,
прорываясь сквозь мое
разодранное нутро.
Будущее подходит,
и это – заря,
миллионоязыкая заря,
вспыхивающая, рвущаяся в моей голове.
 
 
Громыхай, Бог, громыхай.
Вышагивай к самому краю
света и громыхай,
пока твой ревущий голос
кружит над ревущей землей,
пока земля
трепещет от родовых мук.
 
 
Будущее подходит.
Это огненный шар,
прожигающий мое бытие, —
и я трепещу до самого конца родин.
Земля дрожит, а я погружен
в рыдающую зарю Будущего.
 
 
О вышагивающие Боги!
Прострите руки и смирите,
о, смирите же огненный шар Будущего
вашим мистическим прикосновением.
И пусть же оно останется в ваших указующих руках,
и формируйте его по образцу
изнанки чрева.
 

III (Дитя – Будущее)

 
Явилось дитя – Будущее.
Что это за дитя?
У него голова.
Какая она?
Оно пришло без зубов,
но с даром речи?
Погоди, пусть обретет форму,
солнечная игра не кончена.
Оно не плакало?
Оно еще не стало человеком.
 
 
Где твои Боги сейчас?
Боги Прошлого, которые
сотворили это чудовище?
Швырните его, швырните
в реку, и пусть русалки
завлекут его своими песнями.
Швырните его в Прошлое —
и пусть его поглотит пучина Прошлого,
и пусть Боги не забывают, что они в моих руках.
 
 
Терпение, человече, терпение.
Игра не окончена,
п повитуха-луна, сжимая в руках дитя,
поднимается на вершине тьмы
к небесному оку.
 
 
Не хочу больше слышать про повитуху-луну!
Не хочу больше слышать про изнанку чрева!
Терпение, говорю вам, терпение.
И вымотавшееся солнце слезает,
слезает по пылающей лестнице,
чтобы вновь обрести свою мощь, свою власть
у дыма очагов.
 
 
Итак, не отвергай Прошлое
и откажись от своего дитяти – Будущего,
покуда солнце не закончит своей игры,
Прошлое – своего творящего танца,
русалки – своей влажной песни,
а повитуха-луна – своего восхода.
 
 
Спи спокойно и грезь,
потому что солнце взойдет, распевая,
а повитуха-луна зайдет, улыбаясь,
и вручит твоим грезам
дитя, человеческое дитя, которое не обожжет твоих рук.
 
 
Поэтому не будем больше рыбачить.
Правь каноэ к нашим очагам,
и давай согреемся
песнями Прошлого и песнями
наступающего Будущего,
переплетенных, словно волокна, в наших душах,
в ожидании повитухи-луны.
 

IV (Родильный танец)

 
Пусть спляшут ноги,
ведомые вчерашнему дню,
и споет голос,
рвущийся в завтра!
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 
 
Выпьем и спляшем.
Пусть пальмовое вино
хлынет, как Нигер,
и стегнет по ногам,
и тряхнет землю.
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 
 
Ноги, знайте,
куда вам шагать.
И, голос, знай,
как звучать.
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 
 
Спляшем в ритмах,
присущих Будущему,
разбудим мертвых песней и пляской,
сокрушим все, что нам перечит.
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 
 
Заквасим наш танец
Будущего на ритмах
Прошлого и усилим
хрупкие новые песни
песнями русалок.
 
 
Вращай же глазами,
качай бедрами
перед Прошлым и Будущим,
возвысь голос
до ока неба
в песнях высоких и сильных.
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 
 
Вот вино и песня
ударили нам в голову;
и голос взмыл к небу,
полируя луну и солнце.
 
 
Пусть ритм изменился,
но только не тема —
води круг,
пой в кругу,
бей ногами
в круглые барабаны.
 
 
Танцуй в кругу
бесконечные танцы,
пой в кругу
без конца, без начала.
 
 
Ни конца, ни начала,
мы пляшем и пляшем
для наступающих Будущих,
для проходящих Будущих
без конца, без начала.
Танцуй же танец,
меняй свой шаг,
меняй свои песни,
обуздывай шаг,
обуздывай песни,
переменчивые ритмом,
покуда песня, и танец,
и бой барабана
в одно не сольются,
чтоб от озорства
удержать великое дитя – Будущее.
 
 
Споем и спляшем
в бесконечных кругах,
покуда песня и пляска
не сольются с барабанным боем.
 
 
Пляши, пляши.
Твои мышцы дрожат,
твои пальцы трепещут,
вдохновленные пляской,
вдохновленные Будущим.
 
 
Спляшем, споем,
споем и спляшем,
потому что великое дитя – Будущее —
приходит, пришло.
 

V

 
Празднества кончены,
но эхо в округе
воет харматтаном,
ураган швыряется пылью,
руки закрывают лица,
ноги бредут на ощупь.
Празднества кончены.
Барабаны лежат спокойно, ожидающе, молчаливо.
А плясуны рассеиваются, передвигая ноги,
узнавшие многие танцы,
в ожидании следующего танца;
расходятся, и сердце подгоняет их ноги
к дому, и пальмовое вино
уходит из мозгов, чтобы обосноваться в желудках.
Их тела остывают, покинутые духом танца,
их лица открыты.
 
 
А дитя – Будущее – лежит на коленях,
сосет огромную грудь Прошлого,
распевает новейшие колыбельные,
от которых у нас гудит в голове.
И мы учимся песням получужим, полузнакомым,
мы учимся отплясывать получужие, полузнакомые
ритмы, рожденные в грезах, покуда дитя – Будущее —
спит с сосцами во рту.