Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я отдал сердца солнечное пламя
За груду железного хлама
Тебе, наш машинный век.
Я развеял костры лесные,
Рассеял моих лучших сказителей,
Вырвал из рук воителей
Мщенья тяжелый меч.
Час единства пробил.
Провел я долгие ночи без сна
В мерцанье огоньков болотных
Трепетного мира первым дозорным.
В сердце своем, на муссон похожем,
Задушил я ненависти ураган.
Я всем улыбаюсь, я на «ты»
с черным,
белым,
краснокожим.
Я пишу, арабесками покрывая листы
Жгучих песков пустынь,
Вечных снегов вершин,
Зеленых лесных полян:
Мири дружба народов.
 

 
Оставь иллюзии, мой брат.
Руки не подавай им, взгляд
Прочь отведи, сердцебиенье
Уйми, когда они тебя манят,
Оставь иллюзии, мой брат,
Гони с порога их назад
Без всякого стесненья,
А сам ищи в земле зарытый клад.
Имей терпенье,
И поиски тебя вознаградят.
Не верь иллюзиям, мой брат.
Их запахи дразнящие не смогут
Тебя насытить, и в ночи дорогу
Их огоньки тебя не озарят.
Знай – жажду миражи не утолят.
Чтоб утолить ее, возьми кирку, мой брат,
Рой землю в пекле солнечных лучей,
Обуглись у пылающих печей,
Чтоб наших весен увидать цветенье.
Твои иллюзии, мой брат,
Кровь высосать из жил хотят.
Руки не подавай им, взгляд
Прочь отведи, имей терпенье,
Да, терпенье,
И поиски тебя вознаградят.
 

 
Глаза взглянули на меня в упор
и горькой нежностью своей сожгли.
И голоса я слышу до сих пор —
иные голоса иной земли.
 
 
Со светом тень вела извечный спор,
обманы дня растаяли вдали,
но отблески – ночам наперекор —
на трудный мой, тернистый путь легли.
 
 
Живая жизнь бесследно не ушла:
от плоти плоть нетленный дух взяла,
напев старинный ветром принесло,
и не иссякло на губах тепло;
но все же даль обманчиво светла,
и мучит явь, мечтам назло.
 

 
Чья-то смутная тень проплыла
в душных сумерках предвечерья,
и упала ночная мгла,
роняя черные перья.
Вдалеке, и темна и светла, —
верю я и не верю, —
не случайный ли отблеск стекла? —
в душных сумерках предвечерья
чья-то смутная тень проплыла.
 

 
Как сладостен сон, завершенный судьбой
в сиянье ночей, где в безмерную высь
уходят часы, не сыгравши отбой,
где вечность не скажет секунде – вернись!
 
 
Напрасно не сетуй, на ночь не сердись,
скорее напиток пригубь голубой —
в нем с явью твои сновиденья сплелись,
в нем звезды рождаются сами собой.
 
 
Легчайшим движеньем незримой руки
зажжен над землею опаловый глаз,
трепещут лучи, как ресницы, легки.
 
 
Не надо соперницы-лампы сейчас,
чтоб этот мерцающий свет не погас,
чтоб крылья свои не сожгли мотыльки.
 

 
Гвоздика сохраняет цвет
среди страниц альбома.
Ложится розовый рассвет
на белый саван невесомо.
 
 
И болью стянуты виски
в орбите сновидений.
Дрожат зыбучие пески —
часы напрасных бдений.
 
 
Иссякнут волны слез в бреду
и вдруг нахлынут снова.
И не приходит, на беду,
спасительное слово.
 
 
Я одинок в потоке дней,
а дни проходят мимо…
И горечь на душе сильней,
и боль – неутолима.
 

 
Лежу, дремлю на дне челна,
скольжу, ленивых ритмов полный,
и плачет сердце, как волна;
расколот звоном летний полдень.
 
 
Скользит, ленивых ритмов полный,
мелодий медленных наплыв.
Расколот звоном летний полдень —
многоголосый перелив.
 
 
Мелодий медленных наплыв
в тяжелых ароматах молкнет.
Многоголосый перелив
струится, словно лента молний.
 
 
В тяжелых ароматах молкнет
лиловых волн легчайший плеск.
Вдали струятся ленты молний,
до слез слепит разлитый блеск.
 

 
Над сутью всех вещей, над смыслом слов,
над зыбкостью неповторимых снов,
над тишиной, тяжелой, как смола,
и над вопросами, которым нет числа;
 
 
над плачем, заглушенным тишиной,
над тяжкой тишиной души больной,
над болью, приходящей вдруг,
когда вдвоем молчат, не разнимая рук;
 
 
над местом встреч – началом всех начал,
над словом, столько значащим для двух,
над словом, не произнесенным вслух,
 
 
над нервами, чей яростен накал,
и над ленивой негой вечеров,
когда смолкают голоса ветров.
 

 
Желанья, гнев и боль отброшу прочь,
из дальних стран вернусь домой,
пускай сожжет пылающая ночь
мою тоску и бред последний мой.
Желанья, гнев и боль отбросив прочь,
 
 
я подниму с земли кровавый ком —
остатки сердца моего,
растоптанного вашим каблуком,
и, если сердце не совсем мертво,
я подниму с земли кровавый ком.
 
 
Ко мне придет без сновидений сон,
и прилетят в рассветный час
четыре ветра с четырех сторон —
коснутся ласково усталых глаз,
и снизойдет без сновидений сон.
 

 
Когда проснется спящая страна, —
несбыточному сбыться суждено! —
забродит гнев, как старое вино,
и возвестит иные времена.
 
 
И кости, побелевшие давно,
восстанут и стряхнут остатки сна —
вот так душа истлевшего зерна
живет и входит в новое зерно.
 
 
И боги маски черные сорвут,
их голоса прокатятся, как гром,
и запылает ночь большим костром.
 
 
И неживые вещи оживут,
и в темных дебрях прозвучат слова,
что Африка по-прежнему жива!
 

 
Перекличку волны и весла
подхватил расшалившийся бриз,
и над веслами наши тела,
словно яркая бронза, зажглись.
 
 
Раскалился песок добела,
и валы набегают на мыс,
и пирога в тоске замерла,
океан умоляет – вернись!
 
 
Колыбельная песня морей…
Хоть бы вечер пришел поскорей
и, ласкаясь, к пироге прилег!
 
 
Голос прошлого в сердце проник,
нам понятен печали язык —
и волны и весла диалог.
 

 
В джунглях под черной листвой
труб оголтелых вой, буревой, грозовой,
и тамтам – зловещей совой.
Черная ночь, черная ночь!
 
 
Плачет тыквенная бутыль —
ядом стала вода,
и превратилась в пыль
в чаше еда,
в чаще – беда,
страшно в домах, страшно впотьмах,
черная ночь, черная ночь!
 
 
Под мертвой луной
факел в ночи,
свет, как больной,
бледнее свечи, тусклее свечи.
Только дым смоляной,
черная ночь, черная ночь!
 
 
Чья-то душа
бродит в тиши;
тише, чем вздох камыша, —
шепот души,
черная ночь, черная ночь!
 
 
Цыпленок ни мертв, ни жив —
хоть бы малейшая дрожь!
Хоть бы черная кровь из багровых жил —
камень – сломаешь нож!
 
 
Черная ночь, черная ночь!
Труб оголтелых вой, буревой, грозовой,
и тамтам – зловещей совой,
черная ночь, черная ночь!
 
 
Прочь с берегов реки
ушел народ,
стонет вода в порыве тоски,
и тростники вонзают в небо клинки.
Черная ночь, черная ночь!
Покинул саванну древнейший род,
в пустыне гудят пески,
труб оголтелых вой, буревой, грозовой,
и тамтам зловещей совой —
черная ночь, черная ночь!
 
 
На деревья взгляни —
сок застывает в стволе,
сохнут корни в земле,
и предков огни
погасли в густой тени.
Черная ночь, черная ночь!
 
 
Страшно в домах, страшно впотьмах,
факел слабей ночника,
плачет река,
в чащах больных поселился страх,
ветка дрожит, как рука старика.
 
 
В джунглях под черной листвой
труб оголтелых вой, буревой, грозовой,
и тамтам – зловещей совой…
Черная ночь, черная ночь!
 

 
Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны—
это предков нетленный дух.
 
 
Мертвые не уходят из привычных мест:
родные края озирая,
они блуждают окрест.
Их домом не стала земля сырая:
они населяют лес,
стоном ветра летят с небес,
в заводи вместе с водой молчат,
в водопаде водой играют,
бродят в толпе, стерегут очаг —
мертвые не умирают.
 
 
Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны—
это предков нетленный дух.
 
 
Предки не умирают.
Мертвые никуда не ушли,
мертвым тесно в лоне земли —
мертвые не умирают!
Мертвые не уходят из родных мест:
они в материнских сосках,
в плаче младенца, в смехе невест,
в тлеющих угольках.
Их домом не стала земля сырая:
они шелестят в траве,
пляшут в огне костров,
тучей плывут в синеве.
Мы с мертвыми делим кров —
мертвые не умирают!
 
 
Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны—
это предков нетленный дух.
 
 
Крепнет день ото дня наш союз,
крепче связь, расстоянье короче —
все ближе пальцы незримых рук,
все тесней наших душ круг,
вставшие с нами в круг – мертвые – не умрут,
предки с жизнью связаны прочно.
Тончайшая нить самых прочных уз
тянется к нам от них:
они утесы крушат,
по дорогам ветром спешат,
и стонут в травах сухих,
и на крышах соломой шуршат,
оживают в сгущенье теней,
в сплетенье корней, в стоне пней,
в заводи спят, в водопадах играют…
Их дыхание в нас все сильней,
дыхание мертвых, которые не умирают,
мертвые никуда не ушли,
мертвым тесно в лоне земли!
 
 
Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны—
это предков нетленный дух.
 

 
Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..
 
 
Я однажды спросил у болтливых сорок,
как рождается песня летящих пирог,
и сказали они: подхватив на лету,
ее бросил в волну озорной ветерок,
но хотела вода сохранить красоту,
и волну, как морщину, разгладил поток.
 
 
Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..
 
 
Я однажды спросил у зеленых лиан,
кто мелодию весел уносит в туман,
и сказали они: подхватив на лету,
подарил баобабу ее ураган,
но кудрявый старик наводил красоту
и стряхнул эту песню с волос в океан.
 
 
Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..
 
 
Я однажды спросил у стеблей тростника,
как рождается нежный напев челнока,
и сказали они: подхватив на лету,
его птица с собой унесла в облака,
но потом уронила на землю в цвету
и суровым гребцам отдала на века.
 
 
Мой певец, мой кудесник,
темнокожий гребец!
Как рождается песня,
я узнал наконец.
 

 
В три кувшина, в три кувшина крепких,
близ которых ночью бродят души предков —
духи добрые, как легкий ветер,
духи светлые, как небо утром,
души пращуров и братьев,
души наших предков мудрых, —
погрузила мать три темных пальца, —
руку левую, – три пальца в три кувшина крепких:
указательный, большой и средний;
погрузил я руку правую в кувшины,
пальцы темные, один, другой и третий:
указательный, большой и средний.
 
 
Пальцами, багровыми от крови —
кровь быка,
и кровь козла,
и кровь собаки, —
мать меня коснулась трижды.
След большого пальца – вдоль надбровий,
указательный груди коснулся, к сердцу ближе,
средний прикоснулся к животу.
 
 
Я простер багровую от крови руку —
кровь быка,
и кровь козла,
и кровь собаки, —
и над пальцами по кругу
пронеслись четыре ветра, как четыре друга, —
ветры запада, востока, севера и юга;
а потом дрожали пальцы под луною полной,
под луной прохладной, голой,
и луна в кувшин упала.
А потом в песок, остывший в полночь,
погрузил я руку – три холодных пальца алых.
И сказала мать: «Иди, броди по свету!
Души предков за тобой пойдут по следу».
 
 
Я ушел,
и я бродил по тропам,
по звериным тропам и проторенным дорогам,
я ушел за море, за морские дали,
я ушел за море, в край заморский, дальний;
и когда встречал я злых и черствых,
злых людей с душою черной,
и когда встречал завистливых и лживых,
злых людей с душою черной,
духи предков были мне опорой.
 

 
Солнце, оранжевый перезрелый плод,
обрызганный синевой, упадет вот-вот
в котел кипящего дня.
Убегает тень от лучей – сыновей огня —
под солому крыш, где дремлет древний фетиш.
Саванна, раздетая догола,
в своем бесстыдстве чиста,
режут глаза несмешанные цвета.
Тишина и звук связаны крепче узла,
хранимые тишиной, ранимые тишиной,
бесконечные звуки творят
недоступный уму обряд…
 
 
На ложе своем расстелила ночь
покрывало, расшитое искрами звезд.
Убегает свет от теней – дочерей темноты,
кони храпят, завывает пес,
и человек под соломой крыш дрожит, как мышь.
Саванна, стыдясь наготы,
в черную тень легла.
Тишина и звук связаны крепче узла,
звуки, отточенные тишиной,
по заросшим тропам скользят,
и брезжит восход
для тех, кто придет,
и для тех, кто уйдет.
 

 
Белый убил моего отца —
Гордого моего отца.
Белый опозорил мать мою —
Мою красавицу мать.
Белый заставил брата,
Могучего моего брата,
Спину под солнцем гнуть.
Белый протянул ко мне руки,
Красные от черной крови,
И крикнул надменно:
«Бой! Умыться! Воды!»
 

 
В хижинах наших сверкало солнце,
И женщины были стройны и гибки,
Как пальмы в час вечернего бриза,
И беззаботно скользили дети
По мертвым глубинам реки,
И отважно сражались мои пиро́ги
Со стадами злых крокодилов.
А ночами луна, как добрая мать,
Смотрела с улыбкой на пляски,
На наши пляски под гул тамтамов,
В тяжелом неистовом ритме тамтамов,
Тамтамов радости, страсти, счастья возле костров свободы.
 
 
А потом пришла тишина…
И солнце погасло в нашем небе,
И в хижинах наших погасло солнце,
И захватчик с глазами стального цвета
Потянулся своим тонкогубым ртом
К красным губам наших черных женщин.
И детям моим пришлось забыть
Свою беспечную наготу
И напялить на себя солдатский мундир
Цвета железа и крови.
Цепи рабства сковали мне сердце,
И ты замолчал, мой тамтам,
Тамтам моих ночей,
Тамтам моих отцов.
 

 
Ты плачешь, ты спину гнешь,
Ты гибнешь, не зная за что,
Ты бьешься, ночами не спишь,
Чтобы тот, другой, отдыхал,
Ты разучился смеяться,
О брат мой, с глазами, полными страха и боли, —
Поднимись и скажи:
«Нет!»
 

 
Горе тебе, бедный негр!..
Хлыст свистит,
Свистит над твоей спиной,
Облитой по́том и кровью.
Горе тебе, бедный негр!
Долог, о, долог день,
Долго надо носить
Белую слоновую кость
Для белых твоих господ.
Горе тебе, бедный негр!
Голодны дети твои,
Голодны, а лачуга пуста,
Пуста: ведь жена твоя спит,
Спит в господской постели.
Горе тебе, бедный негр, —
Черный, как горе твое!
 

 
– Ты негр,
Негр,
Ты грязный негр!
Губка – сердце твое,
Губка, что жадно глотает ядовитую влагу порока,
А цвет твоей кожи обрек твою кровь
На вечное рабство.
Правосудье каленым железом тебя заклеймило,
Заклеймило твое греховное тело.
Твой путь, о проклятое чудище, – глухая тропа униженья,
Твой завтрашний день будет так же постыден и жалок,
Как нынешний день.
А ну, подставляй мне свою проклятую спину,
Что сочится по́том зловонным твоих прегрешений,
Поганые руки свои подставляй,
Неуклюжие руки раба.
Шевелись, работа не ждет!
И пусть моя жалость угаснет
При одном только виде твоем.
 

 
Когда меня осаждает память,
Память о боязливых привалах над краем бездны,
Память о ледяных океанах, поглотивших жатву,
Когда во мне оживают бесприютные дни —
В лохмотьях, в дыму дурмана,
За наглухо закрытыми ставнями,
Где одинокое слово в безумной гордыне
Тщилось обнять пустоту, —
Тогда о тебе я думаю, мама,
О ве́ках твоих прекрасных, опаленных годами,
Об улыбке твоей, царившей в моих больничных ночах,
Об улыбке, которая торжествовала над всеми невзгодами.
О моя мать – моя и всего человечества,
Мать ослепленного негра, который сегодня
Снова увидел цветы!
Я жадно, я жадно вбираю твой голос,
Прочерченный криком отмщенья,
Пронизанный кличем любви.
 

 
Бывают часы мечтаний
В спокойствии ночи, на дне тишины.
Бывают часы сомнений,
Когда раздираешь со стоном бархатный занавес фраз.
Бывают часы мучительной боли,
Когда вдоль военных дорог материнская память бредет.
Бывают часы любви —
В хижинах светлых, пронизанных песней желанья.
И бывают часы – их светом своим озаряют грядущие дни,
Точно солнце, что на восходе румянит древесную плоть, —
Так в сутолоке часов,
В бреду беспокойных часов
Наливается нового времени завязь —
Плодотворных часов равновесья.
 

 
Димбокро́ [324]324
  Димбокро —город Берега Слоновой Кости.


[Закрыть]… Пуло-Кондо́р [325]325
  Пуло-Кондор– группа островов в Южно-Китайском море. На самом большом из них была тюрьма, где содержались борцы за свободу Индокитая.


[Закрыть]…
Хороводы гиен вокруг кладби́щ,
Земля до отвала кровью сыта, солдатня ухмыляется,
На дорогах дьявольский скрежет бронированной злобы,
В рисовом поле лежит убитый вьетнамец,
В Конго каторжник стонет, в Штатах брата его линчуют.
Я слышу зловещую поступь молчанья —
Тень стального крыла проносится над новорожденным смехом.
Димбокро… Пуло-Кондор…
Мечтали они, что цепи задушат надежду,
Что пот загасит искры горящего взгляда.
Но брызжет солнце из наших песен,
И от саванн до джунглей
Наши руки, готовые к бою,
Протянули удрученным невольникам полные горсти надежд.
Димбокро… Пуло-Кондор…
Слышишь? Подземные соки бурлят.
Это песня убитых братьев.
Несет нас она к садам расцветающей жизни.
 

 
Уроды бесстыдные с дорогими сигарами в пасти,
Погрязшие по уши в оргиях,
Посадившие равенство в железную тесную клетку,
Вы проповедовали
Голубую печаль, закованную в цепи страха,
Вялую меланхолию в кандалах отрешенности от всего земного,
Ваши больные мозги
Неотвратимо влекли вас к бездне,
Содрогаясь от ужаса, и кошмаром вставал перед вами
Образ арены, гудящей от поступи негров-атлетов.
А сегодня дрожат ваши площади и города от запоздалых рыданий,
И цепляются ваши слащавые речи за руины домов,
И мыслители ваши дружным плаксивым хором
Извергают стоны и жалобы
И пытаются молнию превратить в мишуру.
Но теперь – кто поверит теперь гипнотическим заклинаньям,
Кто не заметит ловушек, окруживших трухлявые триумфальные арки,
Кто поддастся теперь гнусавым призывам церквей, —
Теперь, когда вольное лезвие ветра
Режет жалкие путы,
Когда корчатся маскарадные тени под пятой пробудившихся гор?
Сегодня достаточно вздрогнуть нежному стеблю маиса,
Достаточно вскрикнуть арахису над поверженным голодом негритянским,
Чтобы наши шаги устремились навстречу прямому и честному свету.
А вашим ночам, задурманенным пропагандой смиренья,
Вашим ночам, забрызганным воплями о благодати,
Вашим ночам нескончаемых клятв и молитв
Мы противопоставим
Гимн раскованных мускулов,
Гимн поднявшейся Африки, Африки в рубище,
Африки, рвущей тысячелетнюю тьму.
 

 
Мой брат с белозубой улыбкой, тающий от лицемерного комплимента,
Мой брат в золотых очках,
С глазами, заголубевшими от хозяйских речей,
Бедный мой брат в смокинге на подкладке из тонкого шелка,
С отважным писком принимающий позы в снисходительно любезных салонах, —
Нам жалко тебя.
Солнце родной страны оставило только тень
На твоем цивилизованном лбу,
И память о хижине бабки твоей
Заставляет краснеть твои щеки,
Посветлевшие за долгие годы покорности и унижений.
Но когда, пресытясь словами, такими же звучно-пустыми,
Как барабан, что сидит на твоих плечах,
Ты пойдешь по горькой и красной африканской земле,
Тогда, в такт своим беспокойным шагам, ты будешь твердить:
«О, как я одинок, как я здесь одинок!»
 

 
Возле тебя я обрел наконец свое имя,
Имя свое, погребенное солончаками времен.
Возле тебя обрел я глаза, не замутненные лихорадкой,
А смех твой, как пламя, прорвавшее мрак,
Африку мне возвратил, и вчерашние льды отступили.
Десять лет отступили, любимая,
Десять лет нелепых иллюзий и мешанины идей,
Десять лет дурманящих снов,
Десять лет… И дыханье огромного мира
Боль людскую вдохнуло в меня,
Эта боль помогла мне в сегодняшнем грохоте
Чистый голос завтрашней песни услышать,
Эта боль затопила меня необъятным приливом любви,
Возле тебя я обрел наконец память крови своей,
Обрел ожерелья беспечного смеха на груди ликующих дней,
Дни обрел нескончаемой радости.
 

Моей матери

 
Африка, моя Африка,
Африка воинов гордых в древних саваннах,
Африка, о которой поет моя бабушка
На берегу далекой реки, —
Я тебя никогда не знал,
Но полнится взгляд мой кровью твоей,
Черной прекрасной кровью, пролитой в полях,
Кровью твоего пота,
Потом твоей работы,
Работой твоею рабской,
Рабством твоих детей.
Африка, скажи мне, Африка,
Эта спина, что согнулась
Под бременем униженья,
Эта исполосованная спина,
Говорящая «да» хлысту на дорогах полудня, —
Ты ли это? Скажи!
И мне отвечает суровый голос:
«Нетерпеливый мой сын! Ты видишь юное, крепкое дерево
Там, вдалеке, —
Ослепительно одинокое среди белых увядших цветов?
Вот она, Африка, вот твоя Африка,
И она терпеливо, упрямо растет,
И плоды ее день за днем
Наливаются терпким соком свободы».
 

 
В пятнадцать лет
Вся жизнь полна обещаний…
 
 
В стране, где дома задевают небо,
Но ничто и никто не в силах задеть сердце,
В стране, где так любят руку на Библию класть,
Но Библия всегда остается книгой за семью печатями,
Пятнадцатилетняя жизнь – это корм для голодной реки,
Если это жизнь молодого проклятого негра.
Однажды в августе, вечером теплым,
Юноша черный совершил преступленье.
Посмел – о, ужас! – воспользоваться своими глазами.
Его мечтательный взгляд скользнул по губам,
По груди, по ногам белой женщины.
Он посмотрел на белую женщину, которую только белый
Право имеет обнять в ритмах черного блюза,
А черный разве – лишь за безымянными стенами.
«За каждый проступок надо платить», – говорили тебе не раз.
И вот двое белых решили свершить правосудье,
Двое взрослых людей встали на чашу весов,
А на чаше другой – твоя пятнадцатилетняя жизнь,
Полная обещаний.
Эти двое вспомнили обо всех запятнанных женщинах,
О безумце слепом, который осмелился видеть,
О господстве своем, которое подгнивать начинает, —
И взлетела твоя голова
Под истерический гогот.
 
 
В виллах с кондиционированным воздухом,
Над стаканами с лимонадом,
Спокойная совесть вкушает заслуженный отдых.