Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я в памяти храню твои черты:
у стула опустившись на колени,
печальными глазами смотришь ты,
как я бреду по остриям ножей,
и на губах твоих, обидчиво поджатых,
застыло обвинение в измене.
Мы оба знаем тщетность оправданий.
Любимая, в любви я отдаю
стране своей родимой предпочтенье.
 
 
Вину свою охотно признавая,
я все же ожидаю снисхожденья:
не ты ли, красотой своей маня,
в сообщничество вовлекла меня?
И сердца моего не гложет стыд.
Я верю, что она, страна родная,
мое невольное предательство простит,
к сопернице напрасно не ревнуя.
 

 
Как ласково струенье лепестков,
окутывающих мою нагую землю!
Как ласково струенье лепестков!
 
 
Как нежен лиловатый их покров
в благоухании задумчивых намеков!
Как нежен лиловатый их покров!
 
 
Порхающие стаи мотыльков
едва тревожат воздух полусонный —
порхающие стаи мотыльков.
 
 
Несмело приближаюсь я к подножью
рыдающей печально джакаранды;
и вот опять любуюсь с тайной дрожью,
как ласково струенье лепестков…
 

 
Возле ворот Дукузы [389]389
  Дукуза– центр зулусской культуры. Здесь в 1827 году был похоронен Чака, полководец, создатель зулусского государства.


[Закрыть]—
Великого города предков —
Я молил заходящее солнце о том,
Чтобы Чака послал наконец за мной.
 
 
Вождь услышал и повелел:
«Стань для земли копьем и щитом».
А потом, вослед за славой земной,
Тень прекрасной Уманкабайи [390]390
  Уманкабайя —зулусское божество, олицетворяющее добрые начала.


[Закрыть]
Мне явилась во сне.
Она приоткрыла тайны вселенной
И меня обучила парить в вышине.
 
 
Ворота – старинный сторож – Дукузы
Предо мной растворились по воле ее;
Я вошел, от волнения не дыша,
Не зная, как славить Уманкабайю.
 
 
От скорбей исцелилась моя душа,
И я, упав на сухую траву,
Себя ощутил могучим вождем.
Как знать, что во сне, а что наяву…
 
 
Я жаждал встретить Уманкабайю,
Но призраки всплыли из бездны зла, —
Сомкнулись створы ворот Дукузы,
И пеплом Дукуза к ногам легла.
 
 
С тех пор стало тесно словам во рту, —
Я понял, что прежде жил, как немой,
С тех пор я поэт, даже смерти самой
Вновь не отбросить меня в немоту.
 
 
Я спал, но явившаяся во сне
Уманкабайя сказала мне:
«О сын Манцинзы, глаза раскрой,
Ты рожден не затем, чтобы спать, поэт,
Воспой боевого копья полет,
Сердцу не дай обрасти корой!»
 

 
Как-то я белому задал вопрос:
– Зачем ты пришел сюда, что ты принес,
Почему колени мои дрожат,
Отчего моя жизнь черна,
Почему даже в полдень кажется мне,
Что затмила солнце луна?
 
 
Как-то я белому задал вопрос:
– Можно ль вернуться туда, где я рос,
Где кобе [391]391
  Кобе —зулусское блюдо, приготовляемое из сорго и молока.


[Закрыть]я ел, и пил молоко,
И жизнь начинал, как дед?
Неужели ничем уже не отмыть
Вашей грязи и копоти след?
 
 
Как-то я белому задал вопрос:
– Почему окровавлен я и безголос?
Я крепкую черную кожу имел,
Я честный язык имел;
Кто же сегодня мне рот заткнуть
И кожу спустить посмел?
 
 
Как-то я белому задал вопрос:
– Везде ли цветных превращают в отброс?
В землю уходят тысячи стен
И вздымаются до облаков;
Не заблудился ли я меж домами,
Пугающими стариков?
 
 
Как-то я белому задал вопрос:
– Скажи, неужели ты веришь всерьез,
Что и впредь, покорившись тебе, вожди,
Подобно предкам своим,
Будут зулусами править, пока
Ты голов не открутишь им?
 
 
Белый, конечно, молчал в ответ,
Но я разобрался, где мрак, где свет,
И ныне вперед поведу народ,
Который давно уже сбит с пути, —
Сгусток страданья черных людей
Недаром трепещет в моей груди.
 

 
Стало чернеть темно-синее небо,
Дальние горы исчезли во мраке,
И солнце закатное приняло цвет
Красного железняка.
 
 
Юркие ласточки в гнездах укрылись,
Зашевелились летучие мыши,
А ветры устали гнать с океана
Растрепанные облака.
 
 
Искусственный свет побелил дорогу,
Где-то вдали завыли гиены,
Только они, пожирая падаль,
Бродят вблизи от мест,
 
 
Где гибнут деревья и сохнут травы,
А пыль, поднимаясь из горла шахты,
Летит по ветру и покрывает
Мир на сто миль окрест.
 
 
Здесь нет ни реки, ни болот прохладных,
Ночью лягушек здесь не услышишь,
Коростели и белые цапли
Давно улетели прочь.
 
 
Теперь здесь водятся только… люди.
Вот наконец они показались.
Значит, их день рабочий окончен,
Значит, настала ночь.
 

 
Гремите, машины, и скрежещите,
Вы трудитесь без перерыва на сон,
Я тоже сутками сна лишен.
Гремите, машины, и скрежещите,
У вас я не стану просить о защите,
Какое вам дело до черных рабочих,
Какое вам дело до слез и страданья;
Шахта не знает ни дня, ни ночи,
Вместо покоя здесь ожиданье
Отбоя, похлебки и воскресенья…
Гремите, орите, ищите спасенья,
 
 
А мы устали от криков боли
И грубой брани в дороге длинной
Меж этим адом с названьем Голи
И краем, где из гончарной глины
Нас вылепил бог и обжег в печи,
Чтоб стали черны мы и горячи.
 
 
Дымом наполненные машины
Нас обрекли
Неволе и горю;
Нас провезли
По суше и морю
И бросили в жадную пасть темноты,
Где, мучаясь издавна, люди-кроты
Тянут тугие соски земли,
Чтоб золотые струйки текли
В бездонный карман хозяина шахты.
 
 
Люди-кроты не знают о солнце;
Солнце у предков их отобрали,
Деды и прадеды умирали
Для того, чтобы вам помогать в работе,
О колеса, крутящиеся бессонно,
О гиганты, лишенные стонущей плоти!
Мы в рабстве, но кто, по какому праву
Вас заставляет работать, работать,
Давиться работой, скрипя от злости,
Пока не устанут сгибаться суставы
И не источит ржавчина кости,
А после выбрасывает на свалку?
 
 
Я видел скончавшиеся машины,
В шахте мы с ними родные братья:
И нам разъедает ржавчина кости,
И мы отдыхаем лишь на погосте…
 
 
Но машина не станет рожать машину,
Как мы, потому что она умнее,
Но машина не кашляет перед смертью,
Как мы, потому что она сильнее.
Нам и за проволокой колючей
Мерещится случай, счастливый случай,
А ей не нужно глупой надежды.
 
 
Бездонны штольни,
А день рабочий —
Это весь день
И три четверти ночи.
Кроты под землей
Ведут коридоры,
Кроты на земле
Поднимают горы.
И бесконечность этой работы
Потрясает их простодушных предков.
 
 
Так было: люди племени моши,
Голос сирен услыхав однажды,
Из хижин вышли на всякий случай;
А белые проволокой колючей
Им путь преградили
И обратили
Мужчин в кротов, копающих землю,
А землю – в подобье большой коровы,
Чье молоко – золотой песок.
 
 
Чем глубже в землю уходят шахты,
Тем больше снаружи пустой породы,
Ныне гигантские терриконы
Могут тягаться с горой Эсанзлвана;
В тот день, когда я становился кротом,
Они были меньше,
Но, верно, потом
Станут больше.
Я жду, чтоб весь мир покрыли
Груды красно-коричневой пыли,
Которая к небу взлетает тучей,
Едва прошуршит ветерок летучий
Над глоткой нашей проклятой шахты.
 
 
Гремите, машины, ревите, машины,
Вы заглушаете наши крики,
В себе вы прячете гнев великий,
Ваши проклятья слышнее наших.
Не смейтесь, слушая наши стоны,
Мы будем молча лежать в могилах,
Вам помогать мы уже не в силах:
Вы только ржавеете,
Мы – умираем!
 

 
Слушать готов я, пой мне, о Ветер,
Дай отдохнуть и набраться силы,
Только один ты на белом свете
Умеешь качать и баюкать деревья.
В песне твоей чудеса повинны,
И красота, и реальность видений,
И любовь, приходящая без причины.
А мелочность старости и тишина,
Те, что меня оставляют без сна,
И тебя настораживают, наверно.
Но что же, давай убьем тишину!
Сердце мое полно ожиданья,
Оно для любого дерзанья открыто,
Радость тревогу в нем не убила, —
Молчание вечера мы разрушаем,
Подобно упрямым рыжим термитам,
Забравшимся в брошенную могилу.
 
 
Слушать готов я, пой мне, о Птица.
Здесь, где закрыто небо ветвями,
Песня твоя свободней струится
И голосок твой звучит сильнее.
Я шел от рощи невдалеке,
И так заслушался ненароком,
Что прилег и уснул на горячем песке.
Благодеянье великое – сон:
Забыть помогает измученным он
О страданьях, о голоде, о болезнях
И о людях, которых лучше не помнить.
Пой же мне песню с ветки зеленой
Такую, чтоб даже луна удивленно
Остановилась над нами в тумане,
Шепча: «Вы сытее пятнистых гиен,
Идущих по следу Номкубулваны».
 
 
Слушать готов я, пой мне, Цветок,
Древнюю песню любви и пчелы,
Сладкую песню дождя и реки,
Которые жизнь возвращают в пески.
Твои лепестки нежны и малы,
Но мудрость тверже алмазной скалы.
Ты знаешь секрет молодой любви,
Подобной свету предутренних звезд,
Перекинувших легкий волшебный мост
От ночной темноты к рассвету.
Ведь росы, упавшие на траву,
Сперва их мерцанием были согреты,
А потом уже розовым светом зари.
 
 
Песни об этом умеют петь
Только Ветер, Цветок и Птица.
Дайте же мне до конца насладиться,
Дайте же сердцем уразуметь
Песню Ветра, Цветка и Птицы.
 

 
О праотец мой, я постиг тебя
И о многом хочу говорить с тобой,
Во времени встретиться мы не могли,
Но зерна поступков твоих проросли,
И каждый побег, сохраненный судьбой,
О тебе рассказывает, любя.
 
 
Передо мною сосуд старинный.
«Старый кувшин», – говорили люди.
Кто знал, что в одну из тяжких годин
Ты с ним остался один на один
И пепел твой погребли в сосуде,
Забитом затычкой из красной глины.
 
 
Теперь на музейную полку лег,
Формой подобный неведомой птице,
Кувшин – посланник иных времен.
Тщательно пемзой очищен он,
Он за граненым стеклом хранится,
И лампу служитель над ним зажег.
 
 
Но, пристально вглядываясь в узоры,
Я вижу открытые Сонкомосе,
Стоящие возле границы мира,
Горы – подобные слою жира —
На туше, ножом рассеченной косо, —
Скрывавшие всех, кто бежали в горы.
 
 
Мастер ушедший из вязкой грязи
Птицу-кувшин сотворил с любовью,
Но позабыли мы слишком скоро
Все, перед чем трепетали горы,
Когда, траву перепачкав кровью,
Пировал народ вождя Мзиликази [393]393
  Мзиликази– вождь, объединитель племени матабеле в XIX веке.


[Закрыть].
 
 
И все же порой гнилая вода
Становится слаще пчелиного меда.
Почиет минувшее в этом сосуде, —
Сквозь глину внутрь посмотрите, люди,
Тени былого у горлышка-входа
Теснятся, замкнутые навсегда.
 

 
Вы мне приказали смириться навеки
С украденной жизнью, с нуждой и стыдом,
Быть вечно довольным, хотя вы решили
Разбить и разграбить мой нищенский дом!
Но прикажите пчелам,
Хранительницам сот,
Грабителя не жалить,
Ворующего мед.
 
 
Вы мне приказали, чтоб ради богатых
Принес я безропотно в жертву детей —
Пускай голодают, слабеют, тупеют,
До смерти не ведая радостных дней!
Но прикажите лучше,
Чтобы наседка-мать
Не смела пса-задиру,
Храня цыплят, клевать.
 
 
Вы мне приказали слепым оставаться,
Хоть свет наконец-то и мне просиял,
Чтоб я с моим родом томился во мраке
И радость ученья вовеки не знал!
Но прикажите гордым
И пестрым петухам
Не поднимать с рассветом
Хвалебный звонкий гам.
 
 
Вы мне приказали отречься от знаний,
Которые миру богатство несут,
Быть мрака рабом, быть забитым невеждой,
Не чувствуя гнета мучительных пут!
Но прикажите травам
Среди лугов и рощ
Завянуть, коль омоет
Их теплый летний дождь.
 
 
Зиме прикажите в весну не излиться,
Весне – зеленеющим летом не быть,
Не делаться щедрою осенью – лету,
Венере – сиянье с зарею не лить,
И прикажите мраку,
Чтоб он не посветлел,
Когда осыплет солнце
Его потоком стрел.
 

 
Ребенок не умер
ребенок заносит кулаки на мать
которая кричит Африка! и в крике дыханье
свободы и вельда [396]396
  Вельд– поросшие травой холмистые плато в Южной Африке и Южной Родезии.


[Закрыть]
в округе оцепленного сердца
 
 
Ребенок заносит кулаки на отца
в походе поколений
которые кричат Африка! и в крике дыханье
правоты и крови
на улицах его воинственной гордости
 
 
Ребенок не умер
Ни в Ланге ни в Ньянге [397]397
  Ланга, Ньянга, Орландо– локации (поселки для африканцев), где полиция со зверской жестокостью подавила волнения.


[Закрыть]
ни в Орландо ни в Шарпевиле
ни у полицейского поста в Филиппе
где он лежит с пулей в голове
 
 
Ребенок это темная тень солдат
настороженных с винтовками и дубинками
ребенок присутствует на ассамблеях и законодательных собраниях
ребенок заглядывает в окна домов и сердца матерей
ребенок который хотел только играть на солнце в Ньянге теперь везде
ребенок ставший взрослым проходит по всей Африке
ребенок ставший гигантом идет по всему миру
 
 
Без пропуска
 

 
Черная девочка, зачем из конца в конец
по зимним улицам ты ходишь? Дом, дворец…
 
 
В лохмотьях, на ветру оцепенев,
куда пойдешь ты ночью? Стойло, хлев…
 
 
А я домой пойду: ты чуть жива,
а дома в камельке трещат дрова,
 
 
в столовой аккуратно стол накрыт,
и в спальне мягкая постель стоит.
 
 
О чем же скажут мне твой взор и вздох?
О том, что бог – лишь белым детям бог?
 

 
Фундаментом для крепости был страх,
Замкнула злоба двери у нее.
Строитель у бойницы, сжав ружье,
Прочесть не смеет надпись на стенах.
 

 
Поскорей побежим по зеленым холмам
К облакам, к облакам,
К облакам!
Там цветут маргаритки – белей, чем снега,
Для венка, для венка,
Для венка!
Мы спешим маргаритки в гирлянды сплетать,
Мы спешим, чтобы завтра вернуться опять,
Чтоб и завтра взбираться по склонам холмов,
Собирая цветы для венков, для венков!
 
 
Поскорей побежим к синей бухте морской,
Где прибой, где прибой,
Где прибой!
Где мальчишки, как рыбы, плывут в глубину
Под волну, под волну,
Под волну!
Можно вниз, – где мальчишки плывут в глубине,
Где крылатая яхта скользит по волне,
Можно вверх – к облакам по зеленым холмам:
Все сегодня позволено нам!
 

 
Не ходи
мимо боссов дебелых,
мимо розовых
злых джентльменов,
мимо маленьких леди
надменных,
мимо важных матрон
поседелых.
Там на страже
стоят полисмены,
там написано:
«Только для белых!»
 
 
На отелях,
на барах веселых,
на гранитных
церковных приделах,
на больницах,
вокзалах
и школах —
всюду надписи:
«Только для белых!»
На рассветах,
пылающих в небе,
на мечтах,
безрассудных и смелых,
на любви,
на свободе,
на хлебе —
всюду надписи:
«Только для белых!»
 
 
На ногах моих
черных,
проворных,
на руках моих
черных,
умелых,
на плечах моих
каменно-черных
отчеканено:
«Только для белых!»
 

 
Говорят, у нас в стране
наступило процветанье.
Посему на пропитанье
что-нибудь подайте мне.
 
 
Всем дельцам – хвала и честь!
Изобилье! Конъюнктура!
А жена твердит мне, дура:
«Дети плачут, просят есть».
 
 
Крик стоит на всю округу:
«Много строится жилья!»
О, с каким подъемом я
прихожу к себе в лачугу!
 
 
Нашу славную страну
бум обогатил безмерно.
Я – от радости, наверно, —
скоро ноги протяну.
 

 
В автобусе и в лавке,
в кафе, на пляже, в сквере,
на почте и в конторе,
в аптеке и в кино —
везде косые взгляды,
захлопнутые двери.
Цветному
рядом с белым
дышать запрещено.
 
 
Наверное,
за гробом,
придя к воротам рая,
спеша вдохнуть блаженство,
забытое давно,
я это изреченье
у входа прочитаю:
«Цветному
рядом с белым
дышать запрещено!»
 

 
Дайте мне паспорт,
дайте мне визу,
не провожайте в дорогу.
Больше я эту страну
не увижу,
слава всевышнему богу.
 
 
Можно ли жить
в преисподней,
во мраке,
в этой трясине промозглой?
Люди безмолвствуют.
Лают собаки.
Душно.
Дышать невозможно.
 
 
Больше, родные,
вас не увижу.
Спрячу тоску и тревогу.
Дайте мне паспорт,
дайте мне визу,
дайте билет на дорогу!
 

 
Будьте взрослыми людьми.
Затянулось ваше детство.
Опекун проест наследство.
Будьте взрослыми людьми.
Будьте гордыми людьми,
ибо жизнь дешевле чести.
В одиночку или вместе
будьте гордыми людьми.
Будьте смелыми людьми.
Чтобы жить – нужна отвага.
Ради собственного блага
будьте смелыми людьми.
Будьте сильными людьми
не для мести, не для славы.
Только для защиты слабых
будьте сильными людьми.
Будьте стойкими людьми.
Пусть неправедным законом
каждый намертво закован,
будьте стойкими людьми.
Будьте честными людьми.
Нынче правда не у власти…
До конца, а не отчасти
будьте честными людьми.
Будьте добрыми людьми,
хоть оно теперь не в моде.
При любой дурной погоде
будьте добрыми людьми.
Будьте вольными людьми.
Дело близится к развязке.
Время жить не по указке.
Будьте вольными людьми!
 

 
Черный ветер проносится в черной ночи
Над черной горой и черной бескрайней водой.
И море, рыча, скалит белые зубы у скал
И бросает на берег волну за волной.
 
 
Ночь. Ни звезды. Ни огня. Пустая дорога.
Слева – глухие дома богачей, справа – слепой
Черный ветер, ревущий на небе и в море.
Пустынной дорогой бредет человек, охваченный пустотой.
Мрак. Одиночество. Безнадежность.
Любовь не струится
Нежным ручьем по утесу сердца.
Только черный ветер стремится
 
 
Все дальше и дальше над верами, классами, материками,
Морями – над всею ночной планетой.
Огонек выплывает внезапно из непроглядного мрака, —
И мысль, блуждавшая где-то,
Скачком возвращается к черной дороге над морем,
Где мокрые ветви
Бьют по глазам, как крылья,
Где крики чаек
Глохнут в грохочущем ветре.
 
 
В старой консервной банке мечется слабое пламя.
Огонек то сникает, то вновь набирает силы.
Черный оборванный негр обогревает ладони,
Стоя у недостроенной виллы.
Сторож ночной, он бросает приветствие ветру,
И, когда долетает ответ,
Белые зубы сверкают в черной широкой улыбке.
Все ярче и ярче слабого пламени свет!
 
 
Пустыня теперь не пустынна!
О стойкое пламя!
Я прохожу, освещенный
Твоими лучами.
 

(Молится молодой бушмен в своем последнем убежище на вершине Драконовых гор)

 
Юная луна —
Белый лепесток над бездной
В вышине небесной —
Славься, юная луна!
Славься, славься,
Юная луна!
 
 
Новая луна,
Белая луна,
Черная луна,
Светлая во тьме,
Ты услышь меня,
Снизойди ко мне
И открой
Предо мной
То, что выше гор таится
И глубже ущелий гнездится,
Что весеннего ветра теплее
И вечных снегов холоднее.
 
 
Новая луна,
Тихая луна,
Покажи мне
Тайные письмена,
О которых поет тишина.
Расскажи мне
О Духе, который
Один Во Всех И Все В Одном,
Чья чернота
В небе ночном,
Чья белизна
В пене морской.
Он – молний сверканье,
Зерна прорастанье,
Грохочущая волна
И подземных пещер тишина.
Он не виден нам,
Он – и жизнь и смерть.
Он вдали, и он здесь,
Я им сегодня
Полон весь.
 
 
Слава тебе,
Молодая луна!
Посмотри на меня,
Подай мне знак!
 
 
Но когда настанет серый
Предрассветный час
И солнце будет на небо всходить,
Предвещая смертельный бой,
О золотой калебас
Света и жизни ночной!
Как я буду тебя молить —
О богиня земли и неба! —
Снизойти ко мне, научить,
Как отвести все беды,
Которые бродят вокруг меня,
Смерть предвещая с приходом дня.
 
 
А сейчас я лежу и жду,
Ненавидя рассвет.
Я жить хочу,
Как первый росток!
Посмотри на меня
И уверь меня,
Что смогу я врагов победить,
Что я буду жить!
Юная луна,
Серая луна,
Тонкая луна,
Ты очень скоро должна
Исчезнуть,
Истаять
На широкой ладони дня.
 
 
Юная луна,
Бледная луна,
Расскажи мне
О самом простом,
Пусть я знаю,
Что кровь молодая
Будет в жилах бить,
Что я буду жить!
Слава тебе,
Молодая луна,
Голубая луна!
Ты уже заходишь…
Ты еле видна…
 

 
Встать однажды утром,
Обойти землю,
Собрать всю тоску
Всех душ,
И пусть она пробьется родником.
Пускай источник Мпинделела
Вечной влагою напоит океаны:
Не океаны юга – горькие на вкус, —
А океаны утешенья жаждущих.
 

 
Я пел вам песни из года в год,
И вот ухожу.
Связь оборвалась.
Тонет черный росток в тине,
Стонут в плаче ветров семена,
Ветра их рассеют в пустынных полях,
И восстанет лес – питомец дождей.
Я верю: великий день настанет
И соединит нас в пути.
Я стряхну с себя дремоту пустынь,
Когда вы подойдете с кувшинами прохладной воды.
Мы сядем у отцовского порога
Распутывать узлы, пока тянется день,
Пока плодородит смоковница,
Пока тень ивы безбрежна,
Пока легконога антилопа в саванне.
 

 
Дремота пытается разлучить нас,
Но приходят сны, и – настежь ворота.
Ты нисходишь под звон бубенцов
В самую середину просторного дома
И играешь с мохнатыми псами…
Я срываю створки восточных дверей,
Я бросаю их в гигантский костер,
И пламя освещает твое лицо.
Оно красиво красотой многоликой земли,
Оно поворачивается, тая́ улыбку,
Но дальний голос зовет тебя —
И ты исчезаешь молча, не заговорив со мной,
И тоска сохраняет твои очертания.
 

 
Когда у меня совсем не останется желаний,
Дайте мне эти корзины, где хранили зерно.
 
 
Я доверху их нагружу желаниями других людей,
Чтобы те, чей путь пролегает в пустыне,
Не ведали голода.
 

 
Меня медленно уносит сон,
И словно мед тихая речь твоя.
Ты ведешь бесконечный рассказ,
А я дремлю в колыбели твоей ладони,
Пока ты укачиваешь пробитое болью тело.
Ты ласково укрываешь его
И шепчешь, шепчешь.
Ты ведь знаешь, я все равно не слышу тебя.
Но шепот твой отгоняет от сердца
Бессонницу одиночества.
 

 
Я видел их, бритоголовых.
Их, когтистых, в клацающих башмаках,
Их, таращащих медяки глаз.
Я видел, как они
Сбивались в бескрайнее стадо
У алтарей железа:
Вываливались языки
У раздавленных ими детей.
Я видел, как железный идол с острыми когтями
Сжигал младенцев в своих объятиях.
Они слонялись по дорогам,
Вынашивая плод из крови и молока
И падая на колени перед идолом из железа.
Я видел, как железо
Шагало по потокам молока.
Земля корежилась
И выла всеми сущими в ней механизмами.
И не было больше людей,
И не было больше женщин,
Любовь выбросили на торжище улиц, словно
Золото стряхнули в пыль, как пену, —
Подходящий товар для их железного празднества.
А золотодобытчики ее
Скрючились на камнях мостовой,
Убитые смерчем.
Я видел их, железопоклонников,
С сомкнутыми ртами…
 

 
Дочь дочери небес,
Нет на свете, поверь, песен без слез.
Многоцветные радуги песен все взошли из земли,
На них тленья земного печать!
Дней не трать на земле,
С ласточкой вместе взлети к небу!
Вот они,
Эти великие песни – отголосок бездонных недр,
Полных слезами.
Они, только они на рассвете дня утоляют жажду толп,
Жажду всемощных слов.
Так покинь же колыбель неведения,
Сердце свое отвори ветрам.
Настанет день – хлынут песни слепых на землю,
Вторя громыханию вечных рек.
И вновь зацветут деревья,
Осеняя уставших,
Утоляя их голод плодами своего величья.