Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Возникло дерево
из влаги
глаз твоих.
Над деревом
склонившись,
опускаюсь
в твои глаза.
 
 
Навстречу
ветви
пальцев.
Ломаю дерево
и погружаюсь
в прохладу
рук.
 

 
Я причесываюсь и гляжусь
В зеркало твоих глаз.
 
 
Не страшись…
Если голос мой задрожит,
Если будет невнятна речь,
Если загадочна будет строка,
Если зубами вопьюсь в камыш,
Не страшись.
 
 
Слышишь, льется кровь бедняков,
Не оттого ли и у меня
Сердце в крови?
 
 
Возьми меня за руку,
Не страшись,
Будем вместе,
Будем вдвоем,
Буду причесываться и глядеть
В зеркало твоих глаз.
 

 
Нет, не моя вина,
Что я не понятна вам.
Мне
Природой самой
Дан заумный язык.
 
 
Речь древесной листвы
ветра,
цветов
и вод —
Это тоже язык,
Невнятный уху людей.
 
 
Считайте, что я деревцо,
ветер,
цветок,
вода,
И вслушивайтесь в меня.
 

 
Занесенный ко мне
Ветром нежданных встреч,
Вновь поселился он
В хрупком сердце моем.
 
 
Он улыбку сберег
В горьком изгибе губ
И сохранил в глазах
Нежность былых времен.
 
 
Снова взглянули мы
Друг на друга, как встарь,
И, как в прежние дни,
Застучали сердца.
 
 
Раненную, в шипах,
Руку нашла рука;
Превозмогая боль,
Встрепенулись тела.
 
 
Так за гранью потерь,
За пределом утрат
Мы рванулись к любви
Наперекор судьбе.
 

 
В пору, когда сирены ревут
И солнце медленно падает вниз,
Уживаются странный покой
И беспокойный гул.
 
 
Сумерки наступают не вдруг,
По газонам бродят лучи,
Будто пришельцы дальних миров;
Золотом облит горизонт.
 
 
Изукрасили небосвод
Великолепные города,
Праздничные дворцы
И тамтамы огня.
 
 
Замигала звезда
И другая в ответ,
И вот уже тысячи огоньков потрескивают в темноте.
Это
Ночь!
 

ОСТРОВА ЗЕЛЕНОГО МЫСА

 
Жду. Пусть придут все шумы, грохоты, выкрики, вопли;
пусть придут состраданье молчания, сытость молчания;
пусть придут все скрытые накипью жизни события: различить их еще я не в силах;
пусть придут все пески, обломки всех скал, вся тина, весь ил,
что поднимается зондом со дна судоходных морей;
пусть придут слова проповедников, не страшащихся рокового смысла их слов;
пусть придут возражения тех, кто снабжен резонатором самым надежным,
и пусть все вернутся к началу, к исходному пункту;
пусть обручится поэт с вдохновеньем миров;
пусть поэты придут и оды поэтов;
пусть все войдут, за руки взявшись, в большой хоровод рыбаков;
пусть все сотворенные станут творцами;
пусть придет все другое, что кажется мне справедливым за круглым моим тусклым стеклом…
Я наготове. Я жду сокровищ, что вышвырнет мне океан…
Главное: прочно стоять на земле, о которую я расшибаю колени.
Пусть все придет. Все придут и увидят меня,
как я размахиваю радужным фонарем
на передней линии фронта всех сшибок, всех бешеных битв.
 

 
Чудится, будто он с чуждой явился планеты.
Двери настежь. На каждом пороге торчит любопытный.
Вот он идет. Он не здешний.
В городе улицы нет, где бы знали его.
Кто он?
Дети смеются, когда он мимо проходит.
А почему? Он разве горбун? Калека? Урод?
 
 
Взрослые скрытой насмешкой перекрывают тревогу,
смотрят с опаской на сыновей, чья судьба
смутно вдруг волновать начинает их души.
О, посмотрите на брюки! На космы волос!
Слышите, он на ходу бормочет под нос себе…
 
 
Может быть, он одержимый, опасный безумец?
Или, быть может, тот самый, вечный бродяга,
кто под грохот грозы, под шум проливного дождя
клавиши петь принуждал в королевском дворце,
в Вене, всех герцогинь убеждая и принцев
жизнь свою переиначить
и пойти вслед за ним в Пазáргаду [107]107
  Паза́ргада– созданный бразильским поэтом Мануэлом Бандейрой (род. в 1886 г.) образ фантастического города, нечто вроде «земли обетованной».


[Закрыть], в недостижимый город?
Да, недостатка не будет в безумцах, которым мерещится отблеск
пламени взгляда Христа
в темных глазах его…
 
 
Это – дон Себастьян [108]108
  Дон Себастьян. – Освалдо Алкантара объединяет здесь два исторических персонажа. Первый – дон Себастьян, двадцать шестой король Португалии (1554–1574). Чтобы укрепить и расширить португальские владения, предпринял поход в Северную Африку и погиб в битве с маврами при Альксер-Алькебире. Гибель его привела к утрате Португалией независимости: в 1581 году Филипп II присоединил ее к испанской короне. О короле Себастьяне сложено много легенд; согласно одной из них, он не погиб, но странствует по свету, выжидая случая вернуться на родину и возвратить ей былую славу. Второй персонаж – христианский проповедник Себастьян (III в.), впоследствии объявленный святым. Себастьян, пронзаемый стрелами, – излюбленный сюжет художников Пиренейского полуострова.


[Закрыть],
Это – дон Себастьян,
он вернулся!
В волнах Атлантики высится остров, где, пронзенный стрелами, он возрождается снова и с обнаженной шпагой в руке!
Жив святой Себастьян.
Все глядят на своих сыновей, ужасаясь: вдруг и они одержимыми станут?
Шпага обнажена. Эту шпагу вручил ему, погибая, друг и товарищ его Дон-Кихот и взял обещанье, что он никогда, никогда не вернется…
Да. Поэзия – тайна его, недостойная слабость.
Правда, есть же Страна,
есть же такая Страна,
где он проходит вдоль улиц с высоко поднятой головою,
и никто не заметит, что он старомодно одет,
что растрепаны волосы,
что нет в нем ни капли ловкости, цепкости…
 

 
О мать-Земля!
Вот я пришел – и у ног твоих мольбу мою положил.
Сын твой слагает моленья к вседержителю мира…
Молится он за тебя,
за себя,
за всех твоих сыновей, разметанных
вдоль пепельно-серой, истерзанной плоти твоей,
мать-Земля.
 
 
Родная!
Спи… спи…
Но когда ты очнешься,
не гневайся, ради девы Марии,
ни на меня,
ни на других сыновей,
которых ты кормишь нежностью твоей плоти.
 
 
Милая мать,
как я хочу прочесть молитву мою
и не могу;
моя мольба задремала в глубине твоих плачущих глаз:
всех сыновей жаждешь ты накормить —
и не в силах…
 
 
Мать-Земля,
мне сказали, что ты умерла,
что тебя погребли, завернув в плащаницу дождей.
Как я плакал!
В сердце моем отражен каждый твой жест.
Вижу движенья твои,
когда ты встаешь в поисках хлеба, чтоб детские чрева насытить
и прошептать каждому слова утешенья.
 
 
Я всюду искал могилу твою
и не нашел,
и потом,
охваченный горем, с сердцем полным тревоги
узнал, что тебя погребли
на крошечном острове
посреди океана.
Я в море ушел на однокрылом челне
и плыл… все дальше… дальше…
 
 
О, я не верю, что ты могла умереть:
ты уснула, ты только уснула,
чтоб утром проснуться.
И когда ты очнешься и встанешь,
я возьму корзину, сплетенную из тростника,
и пойду вслед за тобою,
и увижу, что каждому ты улыбнешься,
каждому, кто у тебя благословения просит.
И насыщусь необъятной нежностью, материнскою лаской твоей…
 
 
Милая мать-Земля, подвинься немножко,
дай любимому сыну у ног твоих задремать…
 

 
Мне непонятно:
в твоих глазах —
тревога, вопрос. Отчего?..
О, я понял тебя. Это ты
тень мою оберегала
не помню сколько столетий!
Милая мать,
ты дремлешь в качалке,
и, конечно, не так ты стара,
как твоя молодая улыбка,
расцветающая на смуглом лице,
как цветок кардеала
расцветает навстречу солнцу…
 
 
Золото кожи твоей
словно плод с ветки жамбейро.
Гляжу на тебя – и вижу
старинную нежную скорбь,
древний лиризм нашей расы,
распятой
на скрещении
двух путей восприятия мира…
 
 
О, секреты и тайны,
их несет, как на блюде,
твоя улыбка креолки,
рассыпающая поцелуи.
Кто поймет…
как прост и сложен твой поцелуй,
он соткан из таких разнородных стремлении!
Кто же ты для меня?
Возлюбленная?
Или мать, убаюкивающая
все тревоги сына-скитальца?
 
 
Быть может,
ты пришла из дикой древности,
из коридоров бесчисленных поколений
на эту землю истерзанных пыткой надежд,
каждый день умирающих,
но вечно живых
и всегда воскресающих
в славословии твоих губ?..
О, если б я мог возродиться
в поцелуе уст твоих смуглых.
 
 
Вот сейчас чувствую: я – мореход,
хозяин всех расстояний,
отброшенных дальше,
чем мои простертые руки.
 
 
О! Мы плывем…
И заходящее солнце над всем окоемом
расплескало контейнер с фиолетовой краской.
 
 
Обещаю тебе вереницы чудес:
я владею страной, где золотистый туман
скрывает несовершенство вещей и явлений;
я владею морями,
где стройные корабли
призывают к поискам вечно юных судеб и событий;
я владею дворцами,
погруженными в царственное молчанье.
 
 
Юный рыцарь,
я каждый день отплываю в крестовый поход
вслед за миражем
уходящего за море солнца,
и мой конь – из пены вздыбленных волн,
он грызет удила и жаждет скакать, пожирая пространство…
 
 
За мною, за мною!
О, продолжи со мной извечный твой путь;
взявшись за руки, мы пойдем
навстречу судьбам твоим,
навстречу судьбам моим…
 
 
О древний мой друг, ты так молода…
 

 
Было время, тебя величал я богиней.
Мир
нерасчлененный стоял на уровне глаз.
Дешевый словарь
тысячу слов предлагал. И мог я заимствовать клички.
Так разыскал я универсальное средство —
антибиотик, анестезин, панацею от всех незадач.
Ну а потом потянуло порыться в больших лексиконах,
и постепенно я обнаружил клады, залежи слов,
неисчерпаемые покрывала для тела богини.
Облечь в парадное платье чудесную сущность твою – вот к чему я стремился,
когда волновала меня благородная сила речений.
Годы прошли – и бренчащих имен для тебя не ищу.
Мне претит рыться в риторическом хламе,
пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.
Я с глубокой тоской
думаю о твоем бессмертном будущем…
Другие придут – и оставят
отзвук хваленый тебе – и погибнут, как я…
Да, только в грядущих веках,
когда я узнаю, что полет любых экзальтаций бесцелен,
что молчанье —
лучший путь до тебя дотянуться,
когда от плоти твоей бронированной прочь отлетит рикошетом рад всех эпитетов и будут ненужны слова;
когда день станет прозрачным и все прозрачность поймут,
когда священник у алтаря не будет стоять и все поэты земли исчезнут навеки,
вот тогда наконец тобой овладею, богиня,
тобою, чей образ храню, словно скряга, в моем к тебе взывающем сердце.
 

 
Настала засуха.
За нею – тишина.
Ни деревца,
ни травки на равнине —
лишь выжженная зноем почва…
 
 
Да вон – лачуга…
Полуразвалилась,
как память горькая о прошлом…
Солому с крыши
унес с собою
жестокий ветер юга.
 
 
Вот дверь без створок,
и дыры окон
настежь раскрыты
навстречу смерти.
 
 
То засуха прошла по этим землям.
 
 
В такие времена
не отдыхают
приходские носилки для умерших.
На них сначала унесли жену —
иссохшее, измученное тело,
под боком – голый маленький сынок
с раздутым животом,
как будто умер от объеденья он…
Потом и мужа
с остановившимся печальным взглядом
еще открытых глаз.
 
 
Как молчалива здесь, на островах,
трагедия засушливого лета!
Ни вскрика, ни слезы – покорность смерти…
Во дворике лачуги
лишь три камня,
три камня почерневших.
Уж давно никто не разводил на них огня.
Да для сынка железный обруч,
новый… и палочку еще не отвязали.
 

 
Ты бороздил моря,
ты охотился на китов,
доходил до Америки в поисках приключений
и не всегда возвращался.
 
 
Твои ладони в мозолях – на веслах
ты не раз выходил в открытое море.
В бушующем океане
ты пережил немало часов мучительного ожиданья,
но еще больше долгие штили
душу твою томили.
 
 
В аду корабельных котельных
ты уголь бросал в раскаленные топки
и в мирное время,
и во время войны.
 
 
И страстно, как все мы,
ты любил чужеземок в далеких портах.
 
 
А здесь, на наших
иссушенных островах,
ты проводишь каналы на илистых побережьях,
мотыжишь жесткую землю в разгаре
засух, похожих на затянувшийся киносценарий,
где смерть выступает в главных ролях.
Даже когда ты пляшешь,
на дне твоей радости осиротело
прячется твоя тоска,
даже когда монотонную морну [110]110
  Морна. —См. прим. 129 к стихотворению Э. Тавареса «Морна прощания».


[Закрыть]
сопровождаешь глухими раскатами
родной гитары,
даже когда твоя рука
сжимает тело
любимой женщины.
 
 
Морна…
В ней голос твоей души
сливается с голосом моря,
которое манит тебя
в далекие страны,
в ней наша жажда сливается со сладостным шумом дождя.
В ней наше молчанье
и наши муки.
Морна…
 
 
Таят в себе ее звуки
все, что нам дорого с детства,
в ней безвестные наши судьбы,
в ней униженность наша
и наша сжавшая зубы
непокорность.
 
 
Америка…
Америка перед тобой
захлопнула двери.
 
 
И теперь уже в поисках приключений
ты не ринешь свое суденышко в океан голубой.
 
 
Теперь это все сохранилось
лишь в старых историях,
которые ты рассказываешь порой,
попыхивая вечной трубкой,
слегка улыбаясь и грусть
в глазах затая.
 
 
О, судьба твоя!
О, судьба
твоя!
Среди нестерпимого зноя
спину гнуть над землею,
над нашей землею,
жаждой палимой,
неблагодарной,
любимой!
 
 
Или исчезнуть
на волне суховея,
вроде утлой лодчонки,
что однажды уйдет на соседний остров
и уже не вернется назад.
 
 
Кто знает, может, еще страшнее судьба
подстерегает тебя за порогом хижины,
униженный,
безвестный житель
островов Зеленого Мыса,
мой брат.
 

 
Скажите:
где жизнь
достойна человека,
где нет страданий
и нет господ?
 
 
Где хлеб с вином
поделены на всех,
и пламя зимних очагов – на всех,
на всех – дома,
на всех – работа,
и нет затравленных,
и нет униженных?
 
 
Где нет
высокомерья,
нет чистых и нечистых,
нет угнетателей,
а потому
и забастовок нет?
 
 
Где указует самый сведущий,
предписывает самый уважаемый
и самый дельный
руководит?
 
 
Где, где не нужно
завязывать глаза
бинтом закона?
 
 
Скажите – где?
 

[111]111
  Стихотворения «День»и «Ноктюрн»воспроизводят однообразный ритм жизни на затерянном в океане острове. Описание скучного конторского дня – мотив, характерный для Ж. Барбозы, таможенного служащего по профессии.


[Закрыть]

 
Восемь часов.
 
 
Итак, начинается день
неумолимо
однообразный.
В раскрытую книгу
падают
упорядоченные цифры.
 
 
А посреди залива
качается
маленький парусник.
 
 
Полдень.
 
 
Девушка,
что продает на углу пирожки,
мне улыбнулась.
 
 
Маленький парусник уже не качается —
сидит на мели.
 
 
Шестнадцать часов.
 
 
Млеющий вечер.
Гаснущий вечер.
 
 
Снова качается
маленький парусник.
 
 
Полночь.
И чудится,
парусник в черном заливе
мне подмигивает
огоньком.
 
 
Сонный,
склоняюсь
над последними строчками.
 
 
Вот и конец
неумолимо однообразного дня.
 

 
Мигает керосиновая лампа.
Безжизненного света желтизна,
и по углам
чернеющие тени…
 
 
Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.
 
 
На улице гуляет ветер,
поскрипывает створкою окна,
и сквозь дверные щели
врывается его бродяжья песня.
 
 
Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.
 
 
Бумага на столе передо мною,
и тишина
уже напряжена
в предчувствии стихов.
 
 
Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.
 

 
О, море,
дарящее нам сны и душащее наши надежды!
 
 
О, просторы моря,
сдерживающие порывы
нашей неудержимой ярости,
ласково открывающие горизонты иных миров,
таких далеких от нашего мира!
(В тебе затаен призыв
к далекой и желанной дороге,
которую мы не пройдем.)
 
 
О, зовы
странные
Атлантического океана,
звучащие в нас без умолку…
Быть может, настанет день,
когда придет
водоворот
нежданный,
бурлящий,
всеобъемлющий,
а за ним поднимется волна еще более высокая…
 
 
Быть может, настанет день…
Кто знает?..
 
 
А потом
бег веков
продлится
по тропинке времени…
И придет
другая, новая легенда.
 

 
Тоска!
Тело мое неподвижно,
а душа моя странствует,
а слезы – словно река,
такая тоска,
что объять ее невозможно.
Бадиý, где ты?
 
 
Из комнаты в комнату,
среди белых,
среди пышных ковров,
разговоров изысканно вежливых.
Я там, на луне, я там,
ноги мои не касаются пола.
О, мой народ, как надменны
эти белые господа!
 
 
Черный с островов Зеленого Мыса, я не поэт,
о нет,
и пророком тоже не буду.
Правда, она как лампа на холме, чей свет,
куда бы ни шел, видать отовсюду.
Все же лучше в себе не уверенным быть,
чем самоуверенным слыть.
Я хотел бы послушать рассказы Росиньи,
историю Куноти или дядюшки Пушина,
песни тетушки Маниньи,
виолу дядюшки Шалино,
пляску Дундиньи,
батуке [113]113
  Батуке– народное африканское празднество в честь какого-нибудь события, сопровождающееся танцами и песнями.


[Закрыть]тетушки Дунды…
Ах, моя деревня,
слезы текут
к морю.
 
 
Расскажи мне, Росинья, о времени давнем,
когда маленький Пушиньо говорил, играя словами, —
песчаный откос кос,
а песок невысок,
а прибой рябой,
а в Пикинтоне [114]114
  Пикинтон– пик Антония, гора на острове Сантьяго.


[Закрыть]камень не тонет,
а в Пилонкане [115]115
  Пилонкан– селение на острове Сантьяго.


[Закрыть]при урагане
кокосы летят, как осы…
 
 
Говори мне, Росинья, не бойся,
ибо ты сама правда, Росинья,
пусть ты книг никогда не читала,
не учила историю права,
но рассказы твои – это правда,
ибо были тобой досконально изучены темные трюмы
кораблей, уплывавших на юг,
и удары бича по спине,
и в дырявом кармане на дне
завалявшийся грошик последний.
 
 
Говори же, Росинья, не мешкай,
расскажи о восстанье Манела [116]116
  МанелРубон – руководитель крестьянского восстания на Островах (начало XX в.).


[Закрыть],
когда взялись мужчины и женщины наши
за топор и за нож,
а мальчишки – за камни.
И я себя в грудь ударяю —
терпенье, о черный
с островов Зеленого Мыса!
Наше мужество кончилось,
когда голод нагрянул
в те тридцатые годы.
 
 
О храбрость Менди [117]117
  Менди– героиня восстания в селении Мело (Острова Зеленого Мыса, первая половина XX в.).


[Закрыть], барабана Мело,
не родилось еще женщин храбрей, чем она!
Но, увы, мы бессильны
и бессильно ружье:
поднимись на вершину холма
и взгляни —
канонерка маячит
на рейде!
 
 
Я пустых не желаю речей,
болтовни этой, время крадущей!
Я спешу.
Я пустых не желаю речей.
Я спокоен,
и лишь рыболовная снасть,
только сети рыбацкие в море.
 
 
Ну, смелей подходи, Куноти,
в своей драной рубахе,
и свою расскажи мне историю, ибо история,
та, которою пичкают в школах,
она лжива насквозь и годится лишь только для тех,
кто ее сочиняет.
 
 
Стань же здесь, Куноти,
в своей драной рубахе,
и свою расскажи мне историю,
да, историю тех, кто читать не умеет,
да, историю ту, где и я так правдиво показан:
мой отец был посажен в тюрьму «королем», «королева»
мою мать превратила в рабыню,
брат мой гнул свою спину на них.
 
 
Где ты, мужество Бадиу? Выходи!
Где ты прячешься ныне?
Ты смелее ступай по земле,
ибо горе нам, если ты спишь, —
будет голод и мор,
кожа кости обтянет,
и разверзнутся снова могилы.
 
 
Бернайли, о коровий пастух,
старый вол подъяремный —
один только спирт остается ему
да мотыга, что воткнута в землю, —
в воскресенье копает,
в понедельник копает,
и во вторник он сеет,
и в среду сажает,
а потом без конца сорняки выдирает,
а дождя благодатного нет —
это только для белых!
 
 
Бернайли, о коровий пастух,
нет дождя, и земля высыхает,
а он знай себе сеет и вновь сорняки выдирает,
год приходит и снова уходит,
ты обманут, согнулась спина, в животе твоем голод,
лишь потуже ремень затянуть —
да в могилу.
 
 
Бернайли, чернокожий с Зеленого Мыса,
светлой кожи не чти, а тем более – белой:
белый в трюмы швыряет тебя, чтобы стать побогаче,
он тебя продает, а себе покупает машину,
заставляет полы тебя мыть, а себе он ковры покупает,
заставляет тебя мостовые мостить, а себе он дворец покупает
и тебе помогает ремень затянуть,
чтобы свой распустить было можно.
 
 
Где же ты, Бадиу?
Начинается танец, все громче звучит редеó,
эй вы, девушки с лицами чистыми, как у святых,
и вы, юноши, тоже – из своих выходите углов!
Ну, а я уж не выйду,
не для меня этот танец.
 

 
Повремени, Море,
еще подожди малость,
повремени малость,
Ветер, таящий бурю,
 
 
надо копить ярость
здесь, в полосе прибрежной,
быть всегда наготове,
ждать, когда час настанет.
 
 
Ярость ваша понятна,
гнев ваш мы понимаем,
но, чтоб добиться воли,
надо иметь терпенье.
 
 
Когда же команда грянет —
ночь для них станет ядом,
любая звезда – снарядом,
нацеленным прямо в сердце.
 
 
(Тогда, пожалуйста, Море,
выйди из берегов —
ну, что тебе стоит, Море!
Тогда, пожалуйста, Ветер,
смети их с лица земли —
ну, что тебе стоит, Ветер!)
Тогда уж португальцам,
в ад попавшим,
захочется спастись,
да будет поздно.
 

 
В ночи, что зыблется без звезд и без луны,
я слышу голос. Он растет из глубины,
в той стороне, что неизвестна мне,
неведома…
 
 
В порту у человека одинокого
спрошу: «Что там за крик – пустынный и протяжный —
доносится из бездны ночи влажной?
Не так ли мать зовет, зовет далекого
бродягу в гавани?»
 
 
«То голос моря, то шумит прибой.
…Корабль ушел в назначенное плаванье
и взять не захотел меня с собой».
 
 
В ночи струистой, в тьме необозримой
идет корабль – собрат пустыни сонной,
и на волне дробимой
качается, как месяц отраженный.
 
 
Спрошу у человека меж водою
и небом, бредящего далями матроса, —
и вздрогнет он от моего вопроса:
 
 
«Что там за крик – пустынный и протяжный —
проносится над ночи пустотою,
как трепет ветра в заросли густой?»
«То голос порта, то зовет прибой.
…На рейде старом, рейде захолустном
мне вслед она платком махала грустным:
я взять не захотел ее с собой…»
 

 
Солнечным утром,
о, как хорош проплывающий мимо,
в синее-синее море плывущий – в ровном порыве парус раздутый,
вьющий и вьющий по водам узоры, без веера пены, легко, без нажима…
Ах, только это! Над истинным морем подлинный парус
машет и машет кому-то в безгранье, как белый платок расставанья,
а живописец-ветер легкой рукою
на великаньем холсте простора с тайной тоскою
кресты перепутий морских набрасывает на память,
как мастер, сосланный за горизонт, на затерянный остров изгнанья…
 

I

 
(Истории так часто повторяются…)
Моменты – те же двери на шарнирах,
вертящиеся вечно и привычно:
то отворяются, то затворяются,
но кто в них проникает – безразлично…
(Открыты царственно развилки мира
для тех, кто нм с улыбкой покоряется.)
 

II

 
Был миг. Он за руку схватил меня когда-то
и бросил —
оглушенного, ненужного,
как бы наемного, но безоружного
и безнадзорного солдата
в необъяснимый бой, где только сил растрата.
Был миг, который
мне дал предвиденье картин грядущих,
больших и малых, —
я угадал их,
и сделал шаг вперед под их влияньем,
покорный будущего настояньям,
и снова сделал шаг под торопящим взором
событий ждущих…
Был миг. Он мне открыл пейзажей вереницы,
а для истории – ни уголка страницы.
(Он только приоткрыл историю. Потом,
не дав ей вырваться, прикрыл другим листом,
и много мертвых тел осталось на дороге.
Вот – странных тех побед бесславные итоги…)
 

III

 
Поэт, едва-едва проснувшийся во мне!
Дорожный твой мешок до верха полон ныне:
в нем – тяжесть некогда отринутых минут,
груз жестов, прерванных сквозь сон, на половине…
Бедняга, ты бредешь без цели,
наугад,
петляя, путаясь в лохмотьях той одежды,
подобранной с дорог,
которую сносил,
хоть вовсе не носил, да и не видел прежде…
 

 
За этой сменой волн, которым ни конца, ни остановки,
за этим горизонтом неизменным,
на этой белой полоске в синем море
(в шторма и в бури – серой),
оставленной винтами устремленных
вперед, неугомонных кораблей…
(Мечты бегут, как волны, над ироничной бездною-химерой;
в рассвет прекрасной жизни и, может быть, уже в дорогу к ней,
подхлестнутые верой…),
…есть голоса иные,
глаза, вместившие иные виды света,
безумием цивилизаций рожденные, нервные токи,
которым Атлантику не пересечь и, к нам не прорвавшись, остыть;
есть человек в толпе, и есть широкий
размах континентов —
и волнореза песне волнующей – их не достичь…
 
 
Там есть, о братья, борьба любая
для всякого, в ком бороться жажда,
и есть экран, на котором чувства твои отразятся в оттенке каждом:
поезд – сталь, что кусает сталь, рев городов над молчаньем полей;
в ошеломительной вышине – самолет бурящий, сверлящий даль,
бессонными светляками глаз вращая во тьме ночей;
тщеславные мультимиллионеры, —
всех представимых вещей короли,
что свет затопили без толку и меры
рекламой прекрасного в нынешнем веке; что подожгли
твой нищенский взор, пожирающий запоздалые,
отсталые газеты и журналы,
где блестят кинозвезды надменные, вожделенные,
невесомые, словно обожествленный картон.
А за всем этим – стужа, бон-тон,
дно, клоака, бессильная злоба,
преступленье, позор, мотовство,
вихрь отчаянной схватки…
– А здесь? Ну а здесь – ничего.
Здесь – покорность. И каждый, не зная пути своего,
выбирает его без разбора, в слепом беспорядке…
 
 
За этой сменой волн, бегущих без конца и остановки,
я знаю, есть дороги для поступи героев,
и руки добрые, что машут, провожая, благословляя
людей великой грезы, шагающих по следу пророков, гениев необычайных…
Там есть борьба, которой ты не знаешь,
но рвешься к ней конем, привязанным весь день у пешеходной
дороги, по которой бредет толпа видений, надежд и обещаний,
порой неуловимо оживляя
пейзаж холодный…
 
 
И молча
ты слушаешь, как ветер в скалах бродит, поет за их грядою,
следишь за сменой волн, бегущих без конца и остановки,
за этим горизонтом постоянным,
за белой полосою, оставленной винтами судов ушедших,
как будто за мечтою беспредельной,
где гаснут последние гримасы иронии бесчинной,
и на краю туманном
ты видишь контур корабля, который не взял тебя с собою.