Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Ты не причастен ли к культу Йеве [75]75
  Йеве– божество эве.


[Закрыть]?
Не ты ли его святая святых?
Или, может быть, ты обращен недавно?
Ответь, почему ты в белых одеждах,
А темя твое выбрито гладко?
Послушай, мне жаль тебя, Адаклуко.
Когда бы словом или подарком
Ты пригласил нас к себе, мы бы стали
Веселиться с тобою на празднествах.
Но ты презираешь суетность нашу,
Ты сам избрал свое одиночество,
И вот ты живешь вдали от людей,
Холм Адаклуко!
 

 
Ночное небо – как огромный город,
Живут в нем и животные и люди —
Но никогда небесный человек
Не убивал ни птицы, ни козы,
И ни один медведь не задирал добычи.
На небе нет несчастий, нет смертей.
И каждый там идет назначенным путем.
 

 
Малыш – совсем как европеец:
Он отвергает нашу пищу
И пьет он лишь из своего стакана.
 
 
Малыш – совсем как европеец:
Он не умеет говорить по-нашему
И сердится, когда его не понимают.
 
 
Малыш – совсем как европеец:
Он о других и думать не желает,
Родителей он держит в подчиненье.
 
 
Малыш – совсем как европеец:
Он так изнежен —
Пустячная царапина на нем
становится язвой.
 

 
Я проходил мимо дома горшечника —
Он молил, чтобы солнце светило всегда.
 
 
Когда я достиг шалаша земледельца,
Я услышал, что он призывает дождь.
 
 
Рыбаки молили бога о ветре,
А москиты просили затишья.
 
 
И наши друзья, и наши враги
Просят бога послать им удачу, —
 
 
Чью же молитву слышит бог?
 

 
Грузные парусники рыболовов,
Спешите домой, а не то будет поздно!
Солнце садится, и тянутся сумерки,
Ветер свеж, и спина моя стынет.
Большие и малые чайки лагуны,
Вы летаете за парусами
И ныряете в воду за рыбой,
Скажите, как нам скорей вернуться?
 
 
Уже темнеет, и зыблется море.
Рыба, которая из лагуны
В лодки попала, уже уснула.
Ветры, прошу вас, гоните нас к дому.
Женщины, кличьте мужей домой.
Трудитесь, трудитесь, шесты и весла,
Трудитесь, трудитесь, ноги и руки.
Пора домой, ведь уже темнеет.
Будь спокойной и тихой, лагуна,
Спаси нас, храни наши лодки, Гбеле,
О мать, веди нас к родному берегу.
Пусть твои воды из темной глуби
Вынесут нам самую вкусную рыбу,
Чтоб рыбаки не знали печали,
Не знали голода и болезней.
И тогда, белозубая Афубака,
Ты улыбнешься нашему счастью.
 

 
На ветках старые дрозды
Скакали: скок-скок-скок,
На ветках желтые птенцы
Кричали: чуи-чуи-чуи.
Они хотели есть,
Они хотели спать
И спрятаться хотели
Под крылышком дроздихи.
Все это сделал Кофи,
Все это сделал Кваджо —
Они забавы ради
Все гнезда разорили.
Тут Ама прибежала
И песенку запела,
Она запела песню
Про глупых, злых мальчишек.
И Кофи рассердился,
И Кваджо рассердился,
А после стало им
Невесело и стыдно.
На дерево они
Залезли и птенцов
Вернули их матерям.
И птицы замолчали, и дети замолчали.
И радостно им было, и весело им было.
 

 
Геми, древний оплот наших воинов,
Крепость народа байя, [76]76
  Байя, амедзофе– народности, проживающие в Гане.


[Закрыть]
Очаг людей амедзофе,
Да сияют на ярком солнце
Твои седые тяжелые камни,
Которыми твои дети во время оно
Отгоняли врагов от твоих ворот!
Да светят они в ночи, как маяк,
Чтобы дети окраинных деревень
Могли издалека видеть Геми и повторять:
«Геми, Геми, спасибо тебе большое».
 

 
Где твои дети, солнце?
Где твои дети?
Ты съело всех своих детей
И теперь гоняешься за луной
И хочешь отнять у нее детей!
Но тебе не удастся, доброе солнышко,
Иди и ищи своих детей.
Каждый должен заботиться о своих детях!
 

ГВИНЕЯ

Независимой Гвинее

 
Революция наша в пути!
 
 
Все иллюзии,
все миражи разлетелись!
Пробил час медно-красный —
земля укрывает в дыму
сообщничество потайное,
возникшее в вихре торнадо.
 
 
…Клокочет нетерпеливая кровь
в телах атлетов, под кожей сухой,
дубленной порывами яростного харматтана.
 
 
Они слиты в одно,
их тысячи тысяч,
бессчетны, как память моя,
как песчинки на отмелях белых
по берегам безымянных ручьев.
Во главе —
подростки с пылающей паклей
и девочки с чашами масла
на пороге совершеннолетья…
 
 
Во главе – нищета;
плоть, клейменная жгучим железом бича;
полномочные вестники боя и мира.
 
 
Вот воительниц гордых когорты,
вот рабыни любви посильней,
чем слепое влеченье полов.
 
 
Оборванцев голодные орды,
перекатная голь, развращенная совесть низов,
окружавшая города,
обреченная голодать.
 
 
Вот буруны крестьян, кипящий прилив их
выплескивает из амбаров опустошенных
омерзительный след непосильных поборов.
 
 
Дальше пешее племя хитрых купцов
с караванами кола, бананов, арахиса,
пальмовых масел и соли.
 
 
Дальше братия мастеровых,
зачарованная челнока непрерывным снованьем;
рыбаки, околдованные беспредельной надеждой на сети,
которые краб продырявил…
 
 
Вот с утробным упорством надвинулись массы рабочих,
это решимость клепальщиков черных,
черных докеров – темная лава заводов.
 
 
Девочки с чашами масла молили:
– Единство! —
Я кричал что есть силы: – Свобода! —
И вот этот пояс широкий
окружает огромное Африки сердце
с воительницами,
с оборванцами и попрошайками,
с земледельцами и купцами,
с рыбаками и мастеровыми,
с отчаянной дерзкой отвагой рабочего кулака,
подъятого над волной океана.
 
 
Океан простирается, каждый идущий
полной грудью вдыхает
дуновение брызг…
Их здесь не настигнет мертвящий
порыв харматтана…
Приближение ночи почуя, смыкается пальмовый лист.
Стих мой – там, он под звездами пляшет
священную пляску героев
вкруг запретных пещер,
а затем его крылья уносят к равнинам,
к человеческой жизни началу…
Рушатся наземь тела необузданной, дикой волною,
торсы пляшущих гнутся в отчаянье, плечи
содрогаются в ярости…
 
 
– Дай мне руку, мой брат.
– Подари мне свой голос, сестра.
 
 
Призываю к труду созидания нацию вольных и гордых,
чтобы приступом взять твердыню прошедших веков.
 

 
Тамтамы… Тамтамы…
Ксилофоны,
И гонги,
И кастаньеты, и кастаньеты,
И топот толпы, и топот толпы,
И щелканью пальцев
Вторят ладони, стуча по груди.
И тамтамы.
 
 
Широко раскрыты глаза,
Мои раскрыты глаза,
Они в исступленье, они в исступленье
Глядят на тебя.
 
 
Уши мои
Заполнены шумом тамтамов,
Тяжелых тамтамов,
Гулких тамтамов,
Звонких тамтамов,
И ксилофонов, и кастаньет,
И шумом шагов, шорохом ног,
Щелканьем пальцев,
Стуком ладоней по голой груди.
Тамтамы спешат,
Задыхаясь,
И рвутся тамтамы,
Тамтамы!..
 
 
Лопнули
Барабаны.
 

 
Солнца —
Как много солнца в небе Африки!
И даже
Земля нести его в себе устала.
 
 
И я стремлюсь твой знойный груз отбросить,
И я бреду над свежей бороздою,
А ноздри все вдыхают и вдыхают
Твой жар и с ним – кипенье новой жизни.
 
 
Дождя —
Дождя так много над землею Африки!
И даже
Земля устала носить его во чреве.
 
 
Я пью, я пью и пью твои потоки,
Я запрокинул голову навстречу небу
И рот раскрыл, и пью, и сердце пьет мое,
И вот уж утолил я жажду, а ты все льешь.
 
 
Ветров —
Их слишком много в Африке! И даже
Земля смотреть устала, как они
струятся по ее груди…
 
 
Я раскрываю сотни легких крыльев,
Чтоб облететь весь мир. Сирокко и пассаты,
Остановитесь, ради бога!
Отныне
Я открываю эру новых битв.
 

 
Да, я невежда,
я зверь,
я всего лишь вонючий негр,
я пожираю червей,
и лесные плоды,
и корни, выкопанные из земли,
и пучком травы прикрываю срам,
и тело мое – на шраме шрам,
я многоженец, как павиан,
я покупаю жен
и продаю дочерей,
и клозетом мне служит зеленый куст,
и череп мой обрит наголо,
и в тыкве сухой хранится моя еда,
и я хватаю руками куски и рыгаю во время еды,
и в хижине – жалкой лачуге – живу,
и огонь развожу на камнях,
и пищу варю в глиняном грубом горшке,
я – варвар,
и искусство мое – примитив,
и ты говоришь про меня: темный, жалкий дикарь.
Но вчера,
вчера, великодушно меня простив,
ты вчера позабыл, что я пожираю всякую дрянь,
что с культурой совсем не знаком,
что я одеваюсь не так, как ты,
и сморкаюсь не так,
и ем, и мочусь не так —
это, мол, не его вина…
Ты даже сумел позабыть, что кожа моя черна!
Вчера…
Вчера, потому что «родине» грозила беда,
и ты собирал солдат
и кричал:
– За свободу умрем! —
Вчера, потому что в бою
смешалась кровь твоя и моя —
черного красная кровь и белого красная кровь,
вчера, потому что я был бойцом,
отваги и верности образцом,
вспомни, мы побратались с тобой,
и ты не скупился на лесть:
негр – самый лучший друг,
негр – непревзойденный герой!..
А сегодня…
Сегодня, когда я сам свободу выпустил из тюрьмы,
ты сразу вспомнил, что я – антипод,
и снова я – выкормыш обезьян,
пожиратель кузнечиков и саранчи,
снова я – черная мразь,
дикарь, которому клетка нужна,
а не свобода,
завоеванная вместе с тобой.
Но, может быть, все-таки
я – человек?!
«Голый, грязный,
смакующий дождевых червей,
да чего там – просто дерьмо!..»
Давай обвиняй! Деталей каких-нибудь не забудь!
Но… мой брат, разве в деталях суть?!
Человек – это сердце,
и я свое сердце друзьям отдаю!
Человек – это помыслов чистота!
И поверь, душа у меня чиста!
Человек – это разума взлет,
и я не глупей других!
Человек – это доблесть и честь,
и я, быть может, честней других!
И поэтому я
требую – не прошу! —
свободу раздели пополам:
половину – тебе, половины мне хватит вполне,
а тебе – твоей, ибо я, как и ты, – человек.
 

 
Ты ими осквернен,
Ты низко пал
И продал целомудрие свое,
Чтоб стать в их лапах грязных
Ничтожеством,
Подержанною вещью.
Ты променял достоинство и честь
На подлые их деньги,
Ты забыл,
Что только честь с достоинством давали
Тебе когда-то званье человека
И связывали дружбой нас с тобой.
Но ты за несколько мешков с мукою
Им сердце отдал,
И теперь они —
Твои хозяева, с которыми вступил
Ты в сговор
Против счастья моего.
Тебя предупреждали мы,
Но ты
Союз позорный разорвать не согласился.
Ты ими осквернен,
И с ними заодно
Ты покусился на мое благополучье,
На право жить
И на мою свободу.
И вот теперь,
Поскольку продал ты
За горсть монет
Достоинство и званье человека,
Я с высоты патриотизма своего,
И чести незапятнанной,
И гнева
Плевок свой посылаю ледяной
В твое лицо предателя,
В лицо
Клятвопреступника,
В чудовищную маску
Того, кто продался…
Ha! Получай его!
И хорошо запомни,
Что и предатели, и господа их будут
Безжалостно раздавлены: они
Под колесом Истории погибнут.
Запомни:
Вертится неумолимо колесо!
Да! Вертится!
А угнетенные народы
Объединяют все свои усилья,
Чтобы еще быстрей оно вертелось.
 

Maска-подвесок. Бенин (Нигерия). Слоновая кость. Высота 32 см. Британский музей

(Звуки гитары)

Рассвет. Маленький поселок допоздна плясал под звуки тамтама. Теперь он начинает просыпаться. Пастухи в лохмотьях, играя на флейтах, провожают стада в долину. Девушки с кувшинами гуськом тянутся по извилистым тропам к источнику. Во дворе марабута [80]80
  Марабут– духовное лицо у мусульман Африки.


[Закрыть]дети нараспев читают хором стихи Корана.

(Звуки гитары)

Рассвет. Борьба ночи и дня. И обессиленная ночь уже не может больше сопротивляться и медленно отступает. С горизонта протягиваются первые, еще робкие и бледные, лучи солнца – предвестники победоносного дня. Последние звезды тихо уходят за облака, подобные пламенным цветам.

(Звуки гитары)

Рассвет. А там, на широкой равнине, окаймленной пурпуром, виден склонившийся человек. Это крестьянин Наман. Он взрыхляет землю, и с каждым ударом его мотыги испуганные птицы разлетаются, опускаясь на мирные берега Джолибы [81]81
  Джолиба– местное название реки Нигер (на языке мандинго).


[Закрыть]– великой реки Нигера. Наман идет, раздвигая встречные травы, и его штаны из грубого холста смочены росой. С него катится пот, но, согнувшись, он неутомимо и ловко бьет мотыгой – нужно успеть посеять зерно до прихода дождей.

(Звуки кóры [82]82
  Ко́ра– струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть])

Рассвет. Наступает рассвет. В листве, возвещая приход дня, порхают птицы. Но вот по влажной тропе равнины спешит к Наману мальчик. «Брат Наман, – говорит он, – старейшины поселка ждут тебя под деревом совета».

(Звуки коры)

Подивившись тому, что его вызывают так рано, Наман положил на землю мотыгу и направился прямо в поселок, сверкавший в лучах восходящего солнца. Старейшины, еще более важные, чем обычно, уже сидели под деревом совета. Рядом с ними равнодушно курил трубку человек в военной форме, по виду стражник.

(Звуки коры)

Наман сел на расстеленной бараньей шкуре. Тогда гриот [83]83
  Гриот– народный сказитель, певец.


[Закрыть]вождя поднялся, чтоб возвестить собранию волю старейшин: «Белые направили к нам стражника и требуют одного человека из нашего поселка. Они хотят послать его на войну в свои страны. [84]84
  Они хотят послать его на войну в свои страны —Имеется в виду вторая мировая война (африканцев, мобилизованных во французскую армию, называли сенегальскими стрелками).


[Закрыть]Знатные люди селенья решили избрать лучшего из нашего рода – пусть он в битвах белых людей покажет отвагу, что всегда жила в народе мандинго [85]85
  Мандинго– народ Западной Африки, сложившийся из трех близко родственных народов: замбара, малинке и диула.


[Закрыть]».

(Звуки коры)

И все назвали Намана, Намана, чьи сильные мускулы и мужественный облик каждый вечер славили девушки в своих песнях. Нежная Кадия, молодая жена Намана, потрясенная новостью, бросила молоть зерно и молча заперлась в своей хижине. Смерть уже похитила у нее первого мужа, и она не могла поверить, что белые отнимут у нее и Намана. Ведь на него возлагала она теперь все свои надежды.

(Звуки гитары)

На следующий день вопреки ее слезам и стенаньям суровые звуки боевого тамтама проводили Намана в маленький порт, и лодка направилась в центр округи. В ту ночь девушки уже не плясали на площади, как обычно. Они пришли в хижину Намана и всю ночь бодрствовали у очага, рассказывая сказки.

(Звуки гитары)

Шли месяцы, но вести о Намане не достигали поселка. Юная Кадия была в такой тревоге, что позвала на помощь колдуна из соседней деревни. И даже сами старейшины, беспокоясь за участь Намана, собирались на тайный совет.

(Звуки коры)

Наконец в деревню на имя Кадии пришло письмо от Намана. В тот же вечер после многих и тяжких часов пути Кадия добралась до центра округи, и переводчик прочел ей вслух письмо.

Наман был в Северной Африке, он был здоров и спрашивал о деревенских новостях: об урожае, о празднике воды, плясках, совете старейшин…

(Звуки балафонга [86]86
  Балафонг– вид ксилофона.


[Закрыть])

В этот вечер старые женщины поселка оказали честь юной Кадии и собрались на свою обычную беседу во дворе ее хижины. Старейшина селенья, радуясь новости, велел устроить богатое угощенье для нищих из окрестных деревень.

(Звуки балафонга)

Еще несколько месяцев прошло, и снова все были охвачены тревогой, ибо от Намана опять не было вестей. Кадия уже собиралась снова идти к колдуну, но тут она получила второе письмо. Где только не был Наман: и на Корсике, и в Италии; теперь же он воевал в далекой Германии, и его за храбрость наградили медалью.

(Звуки балафонга)

А потом в деревню пришла простая открытка; из нее узнали, что Наман был ранен, что он в плену. И деревня была подавлена тяжкой новостью. Снова собрались старейшины на совет и решили, что отныне Наману будет разрешено плясать дугу, священный танец коршуна, который вправе исполнить лишь тот, кто совершил великий подвиг, дугу – пляску королей малинке, где каждый шаг обозначает событие в истории древнего государства Мали. Для бедной Кадии было утешеньем то, что муж ее признан народным героем.

(Звуки гитары)

Время шло… Один за другим протекли два года… А Наман все еще оставался в далекой Германии. И больше не было писем.

(Звуки гитары)

И вот однажды к старейшине поселка пришла из Дакара весть о том, что скоро вернется Наман. Тут же начали бить тамтамы. Все плясали и пели до зари, а девушки слагали к приезду Намана новые песни – ведь в прежних песнях, сложенных в честь него, еще ничего не говорилось о дуге, прославленной пляске мандинго.

(Тамтамы)

Но прошел еще месяц, и от ближайшего друга Намана капрала Муссы пришло для Кадии письмо, потрясшее всех:

«Это было на рассвете. Мы стояли в Тиаруа [87]87
  Тиаруа– поселок под Дакаром, где в 1944 году были расстреляны сенегальские солдаты, не подчинившиеся распоряжению белого офицера. Они сражались во французской армии и возвращались с фронта домой.


[Закрыть]. Между нами и нашими белыми начальниками из Дакара разгорелась великая ссора. Наман был сражен пулей. Он погребен в сенегальской земле».

(Звуки гитары)

Да, наступал рассвет. Первые лучи солнца, едва касаясь морской глади, золотили барашки волн. Под дуновеньем бриза пальмы мягко клонили стволы к океану, охваченные ужасом этой утренней битвы. Тучи кричащих ворон возвестили окрестным селам о трагедии, залившей кровью рассвет в Тиаруа… А в синеве, озаренной пожаром зари, над могилой Намана тяжело парил гигантский коршун. Казалось, он говорил: «Наман, ты не успел сплясать тот священный танец, который носит мое имя, но его еще спляшут другие».

(Звуки коры)

ДАГОМЕЯ

 
Между двумя взглядами
Целый мир.
Между двумя взглядами
Хрупкий мир листьев, только что почки прорвавших.
Между двумя взглядами
Что-то такое, чего упустить нельзя
И очень легко упустить:
Старец глядит на юношу, полного сил;
Женщина – на мужчину;
Мужчина – на женщину;
Женщина смотрит на женщину
Со скрытою завистью.
Между двумя взглядами
Вяжутся все узлы ненависти и любви.
Мать смотрит на сына,
Который ей улыбается безмятежно;
Смотрит отец на дочь,
Готовый за нее умереть.
Мир таинственный
может внезапно меняться —
Глаза невесты, не понимающей
Нетерпенья любимого человека,
Ожидающего в молчанье согласия, —
Между двумя взглядами
Перекрещенными
Мерцают мильоны миров мирозданья,
Которые надо открыть
И продлить
Жизнь молнии,
Пробежавшей
Между двумя взглядами.
 

 
Я ненавижу свое тело
каждый раз,
когда оно трепещет и дрожит.
 
 
Проклятый кожаный мешок,
источник всяких бед,
я не могу тебя понять!
 
 
И все-таки оно как дом родной
для силы, смелости и правды.
 
 
Не спорьте – это так и есть!
 
 
Порой раскиснет, как кисель,
и растечется по земле.
Порой сорвется с цепи, словно пес,
и все вокруг крушит и рвет.
 
 
С ним не соскучишься:
что ни секунда – то сюрприз!
 
 
Бывают дни, когда
я покидаю эту шкуру
 
 
и ухожу к вершинам разума,
отваги и добра.
 
 
Но… затоскую и вернусь назад…
 
 
Какая страшная морока
возиться с неудобным, непокорным телом!
 

 
Розовой тканью прикрыты бедра,
тело – черное, как антрацит,
татуировки узор
и твердые
груди.
 
 
Улыбка ребенка,
кольца волос, как пружина, упруги,
на голове – корзина с плодами,
сочные губы, которым нужны
поцелуи и сласти.
 
 
Черная дочь голубых озер,
легкая, как африканский ветер,
на влажном песке оставляет
следы.
Забывают ловлю терпеливые рыбаки
и любуются узкобедрой
богиней воды.
 
 
А богиня проходит мимо
и детские ноги свои
погружает в прохладные волны.
 

ЕГИПЕТ

 
Я стою
посредине
созревшего поля.
На феллаха похож
колосок его
каждый.
У пшеницы
печальная,
рабская доля —
и вздыхает,
и гнется,
и чахнет
от жажды.
 
 
Исмаил!
На тебя
это поле похоже.
Слишком мало
осталось
невыбитых зерен.
Твой хозяин
потребовал плату.
И что же?
Все надежды твои
он срезает под корень.
 
 
Он богат.
Он
рабами покорными правит.
Он взирает на мир
ненасытно
и жадно.
Он велит —
и тебя
опозорят.
Ограбят.
Он прикажет —
тебя изобьют беспощадно…
 

 
Я шел, но пылали в кровавых сандалиях ноги, —
В раскаянье горьком вернуться пришлось с полдороги.
Будь проклято время, когда торжествуют злодеи.
Что мы создавали, они разрушают, зверея…
Кто ищет услад, когда воздух отравлен и выпит,
Тот враг мусульманства, такому не дорог Египет.
Прощаясь с друзьями, признаться я должен, однако,
Что друга не встретил надежней загробного мрака.
И смерть полюбил я, загубленной жизни сестру, —
Быть может, в подруги я только ее изберу…
Ты видишь, о смерть, мой светильник пока не разбит,
Задуй же в нем пламя, которое праздно горит.
Я понял, что в жизни бессильны и доблесть и честь,
Поэтому смерть я решился всему предпочесть.
Мне больно теперь, но отчаянье я превозмог,
Я чувствую, знаю, что вечный покой недалек.
Вы, очи мои, словно два пересохших колодца, —
Слезами и кровью вам плакать уже не придется.
Вас, руки мои, простирать мне еще не случалось
К богатым и сильным в надежде на щедрость и жалость.
Вы, ноги, меня не вели по путям унижений,
Лишь дел благородных вам были знакомы ступени.
Душа, я учил, что в терпенье великая сила,
А ты в бескорыстье облечься меня убедила.
Ты чашу отвергла с убийственной горькой отравой,
И я удаляюсь от жизни дурной и лукавой.
Теперь распростимся, пусть это тебя не страшит,
Ведь смерть избавляет от бед и жестоких обид…
 

 
Возникла ты из мыслей и мечтаний —
Ты светлых чувств и мудрости созданье.
Ты родилась в восточной стороне,
Где жил народ в ленивом полусне.
Но что тогда уста твои воспели?
Вождей победы, прелести газелей.
Смеялась ты над тем, кто впал в немилость.
Оплакивать усопших приходилось.
Свой по грошам растратившая гений,
Ты пышностью гордилась в униженье.
Забыта всеми, людям далека, —
Такой была ты в прошлые века.
Звучала скорбь порой в твоем напеве,
Ты вспоминала старые кочевья,
Своих друзей оплакивала прах,
Грустила о минувших временах.
Зачем же вновь ты вспоминаешь ныне
Верблюдов бег, бесплодные пустыни?
Поэзия, мгновеньем дорожи, —
Разбей оковы каменные лжи,
Прорвись на волю, рабство поборов,
Раскройся вся для бурь и для ветров.
 

 
Отныне, знайте, у меня
одежда праздничная есть,
И по одежде этой мне
везде оказывают честь,
Как будто благодатный дух
ее узоры пропитал,
А нити тонкие ее
прочны и гибки, как металл.
О, как она ласкает глаз
своей окраскою цветной,
Иглою счастья, видно, шил
ее искуснейший портной,
И тело грешное мое
веселья райского полно,
Когда оно, как бы зарей,
одеждой той окружено!
О ты, прибежище мое,
одежда светлая моя,
С тобой влилась в мою судьбу
надежд и радостей струя,
В твои узоры вплетена
отрады солнечная нить,
И даже пыльный вихрь пустынь
тебя не смеет осквернить!
Толпа сбирается вокруг,
склониться предо мной спеша,
Как будто я и впрямь теперь
какой-то сказочный паша.
И даже знатных льстивый рой
теперь теснится вкруг меня,
Как жмутся бедняки зимой
вкруг негасимого огня!
А раньше, помню, сколько раз
в тоске судьбу я упрекал:
Хамелеоном жалким был,
лохмотья пестрые таскал.
Одеждой рваной наготу
едва прикрыть я мог в те дни,
Ибн-Харба мантии гнилой
она и впрямь была сродни!
Пройти по улице тогда
стыдился я средь бела дня,
Всяк стороною обходил,
как прокаженного, меня.
И цвет одежд моих тогда
был так уныл и запылен,
Как постное лицо лжеца,
когда тебя встречает он.
О ты, одежда, – честь моя,
ты так роскошна и светла,
Что, недостойного, меня,
превыше мудрых вознесла.
И тяжко думать мне порой,
что люди судят обо мне
Лишь по изяществу сапог
да пышных тканей новизне.
Пусть людям знатность дорога,
еще дороже правда им,
Я не желаю быть лжецом
под этим блеском показным.
И если я свой грешный дух
до тех высот не подниму,
Одежда пышная моя,
клянусь аллахом, ни к чему!