Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Кожа твоя горда белизной,
Кожа моя черна.
Дай мне руку, пойдем со мной,
Музыка грянет, звучна…
. .
Музыка в воздухе.
Слышат все,
Как, ненависть прочь гоня,
Звучат, сочетаясь,
Клавиш ночной
И клавиш белого дня.
 

(Гастон Барт-Уильямс)

Африканские поэты могут быть жесткими, как горная дорога, звенящими, как металл, когда они говорят о страданиях Африки, о ее прошлом, когда они клеймят врагов.

Но эти же африканские поэты могут быть ласковыми, как дыхание влажного ветра, когда они говорят о любви, о женщине. В этот момент самые обыкновенные слова в стихотворной строке наполняются вечным светом, и даже прозаическое подлежащее согласуется с не менее прозаическим сказуемым нежно-нежно:

 
Обнаженная женщина, непостижимая женщина!
Спелый, туго налившийся плод, темный хмель черных вин, губы,
одухотворяющие мои губы,
Саванна в прозрачной дали, саванна,
трепещущая от горячих ласк Восточного ветра.
Тамтам изваянный, тамтам напряженный, рокочущий,
под пальцами Победителя-воина;
Твой голос, глубокий и низкий, – это пенье возвышенной
Страсти…
 

(Л. Сенгор)

Строки затихают, а эхо от них еще долго звучит где-то в глубинах твоего сердца, и сердце вздрагивает, раскрывается, будто всю жизнь ждало оно этого живительного ритма, – на такое способна только настоящая поэзия!

Она же способна рассказать и о любви трагической, о любви, которая вынуждена бороться с каменными традициями прошлого:

 
И во взглядах прохожих,
И в печатях бумаг —
Всюду он, этот враг:
Как мы смели посметь,
Двое – с белой и черной кожей?
. .
Все стоит на нашем пути,
Все: традиции, расы, привычки.
Они провели меж нами черту:
Я по эту сторону,
Ты – по ту…
.
…Мы с тобою – два цвета,
Но песня одна
Навсегда, навсегда!
Вы, тупые лбы,
Вы, слепые глаза,
Вы, орущие рты,
Понимаете:
мы – два цвета,
Два цвета,
А песня одна навсегда,
Вы понимаете это?!
 

(Эфуа Теодора Сазерленд)

Если бы все проклятья, звучащие в стихах этой антологии, исполнились – человечество перестало бы существовать.

Но, с другой стороны, если бы исполнились все надежды, если бы сбылись все мечты, высказанные африканскими поэтами, человечество сделалось бы счастливым навсегда!

И никакого противоречия в этой «одновременности» нет. А есть жизнь. Сложная, напряженная жизнь. Есть в Африке страны, завоевавшие свободу. Их – большинство.

И есть страны рабства. Страны, в которых, «кроме пробуждения, нет ничего страшнее твоих снов…».

Есть вера людей. Терпеливая, неистребимая вера. Вера в труд. Вера в социальные преобразования общества. Вера в то, что завтрашний день будет щедрее и лучше нынешнего.

Наконец, есть вера в бога. Точнее – в богов. Потому что религий в Африке ровно столько же, сколько было в ней колонизаторов. Да плюс еще своя, африканская религия. Со всеми оттенками и полутонами. Исходя из этого, обращения к богам встречаются в стихах африканских поэтов довольно часто. Обращения эти различны и по смыслу, и по темпераменту, и по конечной цели. Да и сам бог, в представлении различных авторов, выглядит по-разному. То – шутливо-добродушным:

 
…Только уши раскрой – и услышишь господа бога,
который под смех саксофона создал небо и землю и шесть дней,
а на седьмой – потянулся, зевнул и заснул крепким сном
усталого негра…
 

(Л. Сенгор)

То – наипоследнейшей надеждой, глуховатым виновником всех бед:

 
Скажи богу,
что я видел друзей моих, евших отбросы,
рывшихся в мусорных ящиках, каждый в своем…
Скажи ему,
что я мучился болью людей и его появления ждал…
Что молился все ночи, и душа моя кровоточила, но
в Диго-Роуд он не пришел,
скажи богу, скажи ему, что довольно в раю блаженствовать,
пусть он появится в этом аду…
Скажи богу, о! скажи ему,
что он слишком долго был в священных местах, где мы
молимся у алтарей
и где нет никого, только священники.
Скажи богу: пусть он в трущобы придет, о, скажи ему:
пусть он придет
Скорей!!
 

(Огендо Хейстингс)

В этих строчках передано даже дыхание отчаявшегося человека. А в его крике: «Скорей!»,в общем-то, больше неверия, чем веры. Наверное, поэтому африканские поэты все чаще и чаще разговаривают с богами на высоких тонах, без особого почтения.

Однако действие религии еще ощущается довольно сильно. И молитвенные хибары каких-то африканских сект все еще жмутся к океанскому берегу. По ночам в этих хибарах горят слабые лампадки, и от близости невероятно огромного океана огоньки лампадок кажутся еще крохотнее. Почти такими же, как сама надежда на бога… Звонят колокола в церквах, и каждое воскресенье выходят из церковных дверей стерильночинные и благопристойные супружеские пары… По утрам на свою паству кричат муэдзины. А каждую пятницу в два часа дня все улицы, улочки, проходы и дворы вокруг мечетей заполняются людьми. Их – десятки тысяч.

Жарко. Даже очень жарко. Люди расстелили на пыльном асфальте коврики, циновки. Люди стоят на коленях. Все – в одну сторону. Длинными ровными рядами… Раздается крик муэдзина, и вся эта масса людей вскидывает вверх руки, а после – по следующей команде – падает ниц. И гул общей молитвы, будто эхо океанского прибоя, ползет по раскаленным улицам. И видны только спины людей. Одни спины. Куда ни взглянешь – впереди, сзади, справа, слева. Всюду… Покатые серые спины. Зной смягчил, размыл, растворил краски одежд. И поэтому все одежды кажутся одинаковыми по цвету. Спины, спины, спины. Будто гигантская крупнобулыжная мостовая. Пустая и гудящая.

По этой мостовой, по согбенным спинам этим, катится время. То медленно, как сегодня. Медленно, потому что в такую жару никто не хочет и не может двигаться быстро. Даже время… Но оно же бывает и стремительным, быстрым! С гиканьем и грохотом катится тогда колесо времени по спинам молящихся. Катится по их судьбам и радостям, просьбам, стонам и надеждам…

Все чаще церковь берет на вооружение самую новейшую технику. Проповеди и молитвы гремят уже из мощнейших динамиков. Создается впечатление, что церкви идут на все – лишь бы перекричать друг друга.

 
Я проходил мимо дома горшечника —
Он молил, чтобы солнце светило всегда.
Когда я достиг шалаша земледельца,
Я услышал, что он призывает дождь.
 
 
Рыбаки молили бога о ветре,
А москиты просили затишья.
 
 
И наши друзья, и наши враги
Просят бога послать им удачу, —
 
 
Чью же молитву слышит бог?
 

(Израэл Кафу Хо)

А действительно, чью?

Не знаю. И какой храм окажется самым «голосистым» – не знаю. Лично мне по душе другие храмы, число которых, к счастью, увеличивается в Африке с каждым годом. Я говорю об университетах. Строятся они быстро, строятся во многих африканских странах. А те, что уже построены – большие, красочные, светлые, – кажутся мне великолепными кораблями, готовыми к отплытию.

Что ж, в добрый путь, корабли! Плыть вам долго и далеко. Плыть вам и плыть, никогда не останавливаясь. И пусть будет счастлива, пусть будет всегда дотошна и настойчива ваша вечно молодая команда! Счастливо вам, корабли завтрашнего дня Африки!..

Я вспоминаю один из последних вечеров своего пребывания в Сенегале. Местные писатели и профессора университета устроили ужин в честь нашей делегации… На самом берегу океана, на открытой веранде – столики. Каждый освещен маленькой лампочкой, и поэтому вечерняя темнота неба, помноженная на темноту океана, кажется почти осязаемой. Странная получается картина: видны только белые куртки официантов. А их лица и черные брюки целиком сливаются с темнотой ночи. И ты вдруг ощущаешь (именно ощущаешь, потому что глаза в этом ощущении участия не принимают), как откуда-то сама собой к твоему столу плывет белая тарелка с рыбой. На чем держится? А ни на чем не держится! Просто – летающая, а точнее – плывущая тарелка. Плывущая плавно, будто под музыку. А за нею – белое пятно куртки. Куртка эта никак с тарелкой не соединяется, движутся они отдельно. Потом возникает еще одно светящееся пятно. Это – добрая, широченно-белозубая улыбка официанта.

А вокруг – ночь. Вокруг – звезды, духота, чуть смягчаемая слабым, едва уловимым ветром. Темно. Только справа, на океане видны огромные белые полосы пенного прибоя. И кажется, что полосы эти тоже висят в черноте ночи. И больше ничего нет. Ни берега, ни неба, ни океана. Только ночь. Фантастическая, теплая, прекрасная ночь…

 
Луна плывет
Спокойно и безмолвно
По звездами усыпанному небу
Издревле предначертанным путем;
Плыви и ты, отечество мое!
Изведаны дороги. Парус поднят.
Плыви, о Африка…
Но край обетованный —
Где он?
 

(Майкл Дей-Ананг)

Я тоже не знаю адреса обетованной земли. Да и ответить словами на этот вопрос невозможно. На этот вопрос надо отвечать жизнью своей. Своей любовью и ненавистью. Своей ежедневной, напряженной работой во имя грядущего.

Роберт Рождественский

ПОЭЗИЯ АФРИКИ

АЛЖИР

 
Я видела камни твои,
Я видела землю твою,
И горы твои, и долины,
И снег, и весну;
Я видела, как пробивались ростки
И становились колосьями,
Видела, как в январе
Расцветало миндальное дерево,
Видела, как извивалась
Колючая проволока,
Напоминая о том,
Что было вчера.
Но в оливковых рощах
Издалека мне кивали деревья.
Но в песне ветра
Мне слышался шорох листвы.
Алжир!
Навсегда я твоя.
Вчера твою землю
Кровь обагряла.
Сегодня детям твоим
Принесла я оливы.
Вчера на земле твоей
Корчились в муках тела.
Сегодня над теми, кто пал,
Наливаются соком колосья.
Вчера свои черные зерна
Сеяла смерть, но сегодня
Посеяны зерна другие:
Они не из стали,
Не из свинца,
И дети знают об этом…
В земле твоей мертвые спят.
Деревья в оливковых рощах
Залиты солнечным светом.
 

 
Помню: даже зимой
День был садом цветущим,
Гранаты – только плодами,
И красный сок, что из них сочился,
Был только соком. Не кровью.
А когда мы ныряли в кустарник,
Мы просто прятались друг от друга,
Мы просто играли в прятки.
Если взрослые брали ружье,
Значит, они собирались
Охотиться на птиц и зверей.
А когда от динамитного взрыва
Сотрясались гранитные скалы —
Это отец мой, школьный учитель,
Расширял дорогу для своей машины.
Помню: домам не нужны были двери,
Глаза открыто в глаза смотрели.
И не было в ту пору ночей:
Ночами все люди спали.
 
 
Это было в горах Ореса,
В Менаа [3]3
  Менаа(арабск.) – портовый город в Алжире.


[Закрыть], в деревне Арис —
В смешанной общине [4]4
  Смешанная община– административная единица в Алжире колониального периода; в муниципалитет такого района назначались советники как из французов, так и из алжирцев, представительство которых было, разумеется, «символическим».


[Закрыть], как говорится в газетах.
Детство мое и забавы
Там родились, в Менаа,
В смешанной общине Арис.
И все мои страсти, вся юность —
Все, чем жила я потом, распрощавшись с детством,
Уходит корнями в ту пору,
Когда из ладоней Неджая
В небесную ширь и в мои глаза
Рвались испуганно птицы.
 
 
Был он хрупок, как ирис,
Мой друг Неджай,
Он выслеживал скорпионов,
Гонял вечерами шакалов,
Ходил на ходулях
И стрелял в луну из рогатки.
 
 
Теперь в моей деревне война.
Моя деревня сложила устало
Километры радужной радости,
Свои вчера еще яркие крылья,
Которые теперь стали серыми,
Словно у мертвой бабочки.
 
 
Больше нет шелковистых садов.
От которых веселый ветер
Был медоноснее пчел.
И не слышно шагов
Босоногого мальчишки Неджая.
На корни моего детства
Навалились пласты
Страха, ненависти и крови.
Теперь в Меиаа, в горах Ореса,
Живут только жирные скорпионы.
 
 
Война.
Земля содрогается от динамита,
Раскололи глубокие трещины
Голубой фаянс небосвода,
И не слышно жужжания пчел
За стрекотом вертолетов.
 
 
Но горы Ореса трепещут от ласки —
Их ласкают, их нежат волны
Подпольных радиостанций.
Дыханье свободы
Пробегает по нашим лесам,
Как дыханье грозы
По шкуре барса.
 
 
Мне кажется вдруг, что гул умолкает.
Немеет война,
Растворяясь во времени и пространстве.
За плотно запертой дверью,
В затаившемся ночном городе,
Я сижу перед экраном своего детства.
 
 
Я теперь понимаю:
Все, что меня волнует и задевает, —
Все уходит корнями в горный массив.
Окрашенный белым и розовым
На географических картах
Для средней школы.
 
 
Белым и розовым цветом
Залито все мое детство.
Все, что я делаю, все, что люблю,
Ведет меня в горы Ореса,
В Менаа,
Где меня ждет
Мой первый в жизни товарищ.
И хотя с того времени мир
На двадцать лет постарел,
Я по-прежнему с нежностью думаю
О хрупком, как ирис,
Мальчишке Неджае.
 

Голова. Культура Нок (Нигерия). Терракота. Высота 23 см. Нигерийский музей

 
Грядущее придет завтра.
Грядущее придет скоро.
 
 
Солнце наших ладоней пылает неистовым жаром,
Лава кипящего гнева подступает к нашим устам,
И многоликая память вынашивает грядущее —
Стойкая хрупкая память, горькая чуть на вкус.
Когда ты в тюремной камере, ты видишь, как слово «Свобода»
Обретает свой самый чистый, свой единственный смысл:
Свобода – значит любовь, и любовь нас бросает в битву,
Бросает в кровавое крошево
Людей и олив.
 
 
Грядущее придет скоро.
Грядущее придет завтра.
 
 
Грядущее очень трудно словами сегодня выразить —
Язык еще не умеет грядущее выражать.
А тупые унылые скептики говорят, зеленея от ужаса,
Что мертворожденное утро
В землю зарыто вчера,
Твердят, что порыв к свободе – всех смертных грехов страшнее,
За восьмой этот смертный грех
Уготована смертная казнь…
Но семена рассвета в наших ночах вызревают,
Обезглавленное грядущее
Голову подняло.
 
 
Грядущее придет скоро.
Грядущее придет завтра.
 
 
Но обезглавленное грядущее поднимает упрямо голову,
И изможденные женщины
Своими детьми гордятся,
И изможденные женщины, по горло терпеньем сытые,
Никак не хотят и не могут заставить себя молчать.
Их руки – листва прохладная – освежают наш лоб воспаленный.
Их руки – живые ветви – к небу устремлены,
И с каждым новым рассветом
Они приручают звезды,
Они наповал убивают
Мглу,
Непроглядную мглу.
 
 
Грядущее придет скоро.
Грядущее придет завтра.
 
 
Над глухими тюремными стенами,
Сквозь ржавые прутья решеток
Наши мысли тянутся к солнцу
И грядущее тянется к нам.
Строительницы свободы,
Скромные зодчие нежности,
Я вас обнимаю, сестры,
И говорю:
«До завтра!» —
Потому что мы с вами знаем:
 
 
Грядущее придет скоро.
Грядущее завтра придет.
 

 
Каждое утро
Я ищу тебя среди трупов
В двух шагах от нашего дома,
Каждую ночь
Темнота
Опять и опять извергает тела —
В двух шагах от нашего дома,
Под мостом,
Среди зарослей лавра.
Мне говорят:
Если жандармы увели человека —
Больше нет человека.
Каждое утро
Я ищу тебя среди трупов.
 
 
Я ищу. Я одна по утрам.
Лишь заря,
Многоликая, в красных кровавых рубцах,
Ходит молча со мной,
И ее немота означает молчанье
Твоей бессрочной отлучки.
Я ищу – и надеюсь,
Что в одно непонятное утро
Я встречу тебя
Среди зарослей лавра.
 
 
Мне говорят:
Если живая кровь человека
Бьется в сердце друзей,
Которых он, может быть, даже не знал, —
Такой человек не умрет.
Каждое утро
Я ищу тебя среди трупов.
 
 
Каждое утро
Мертвецы глядят на меня,
Широко раскрывая глаза.
Каждый глаз точно солнце,
Что втоптано в землю.
Я ищу тебя,
Я хочу тебе показать
Поле нашего завтра,
Наши посевы.
Я тебя жду, я узнáю тебя
Среди зарослей лавра.
 
 
Я говорю:
Пусть скорее сгорит безнадежность.
Жизнь, горячее небо, долина мучений —
Все уместилось во мне.
Твоя плодородная кровь
Пропитала грядущее поле.
 
 
Каждое утро
В двух шагах от нашего дома
Я ищу тебя среди трупов.
 

 
Заря наступает, и вот
Пейзаж, нарисованный кровью,
Передо мною встает.
 
 
Но голос поет и поет,
Поет и летит над холмами
В край ссылки, печали, невзгод.
 
 
Вокруг только ветер и лед,
И буря смертельна. Но голос
Поет, что не вечно изгнанье,
 
 
Что мята опять расцветет,
И пальма плоды принесет,
И кончатся наши страданья…
 
 
О девушка с сердцем печальным,
Поешь ты в кровавую зиму
О том, что весна расцветет.
 

 
Слово надежды ко мне прилетело
Издалека… Мне слышится песня,
Которая сумрак ночной разгоняет
И заставляет забыть про усталость.
Забыть о беде и глазах исступленья.
 
 
О мирная песня, о добрая песня!
Биение сердца, в котором терпенье.
Не может иссякнуть…
Вокруг меня сумрак, а в сумраке этом
Передо мною горит огонек.
 
 
Гори же, не меркни,
И ветра не бойся,
И ночи не бойся,
Ты утра дождешься,
И солнце взойдет!
 
 
Вечерние ветры,
О ветры глухие!
Вернитесь в края,
Что сюда вас послали,
Скажите им:
Это весна наступает
И ясные дни
За собою ведет.
 
 
Дни меда и света,
Пшеницы и света,
И хлеба для всех,
И счастья для всех.
 

1

 
В небе Большая Медведица мчится
К центру туманности мутно-кровавой,
Мчит, обеспамятев, россыпью медной,
 
 
Схожая обликом с птицею певчей,
С птицей, охваченной яростным ливнем
И охраняющей дерево детства.
 
 
А минотавра надорванный голос
С давних времен заглушает стенанье
Города вымершего и глухого.
 

2

 
Неподвижных ног безмолвье,
Тишина кустов терновых
И обвивших шею рук.
 
 
С голодом моя подруга
Борется неистребимым,
Веки сомкнуты, поет.
 
 
Снова снег. Звезда убила
Свет своей горящей плоти,
Стала пеплом. В пепле всё!
 
 
Слышу крик и вижу губы,
Ни бледны они, ни алы.
Спит сирена вся в крови.
 

3

 
Ладонь большая сердца
Раскрыта в этот мир
Огней, лучей, животных,
Она черна, дрожит.
 
 
Выходит прямо к солнцу
Окно из детских дней,
Пылающие степи
Преследуют его.
 
 
Вода, ты здесь бессильна,
Иссохнув, стала ты
Лишь нитью мутно-алой,
Воздушная вода.
 

4

 
Обжигает сады
Блеклый дождь, он уснул,
Как павлин. В эту пору?
 
 
Бесконечный терновник
Тело рвет до костей,
Волки рвут наши руки.
 
 
Рот открыт. В эту пору?
К сердцу черные воды
Неустанно бегут.
 
 
Для того чтоб услышать
Крови лиственный шелест
На вершине холма.
 

5

 
Звезда, поющая в ушах вселенной,
Мерцающая тускло и мертво,
Приходит землю рыть, когда я сплю.
 
 
Когда-то женщина с лицом бескровным,
Подобная полипу на груди,
Сидела, бледная, у врат страны.
 
 
Ее тоска ладони простирала;
В глухой степи слепой ребенок плакал,
Сон беспокойный тела моего.
 

 
Дождь. Шумный порт. Зачем я шел сюда?
Стоять, глазеть на белые суда?
 
 
От шумных толп все серо на причале.
 
 
В дыму повисло солнце над толпой.
Тебе завыть бы впору. Что с тобой?
 
 
Корабль отчалил, отплывает в дали.
 
 
Вокруг зима, и всё как страшный сон,
Бордо водой и скукой окружен.
 
 
Где успокоишь ты свои печали?
 
 
В пространстве дождь во всю бушует мочь,
Лишь полдень миновал, и сразу – ночь.
 
 
Где ты найдешь приют, в каком квартале?
 
 
В кино? А может, в баре на углу?
Там голоса, там пьют, там свет сквозь мглу.
 
 
А на твои слова здесь наплевали!
 

 
Если бы ты
Эдельвейсом была,
Я залез бы на горную кручу,
Чтобы тебя сорвать.
 
 
Если бы ты
Была растеньем морским,
Погрузился бы я
В зеленую бездну,
Чтобы тебя
Со дна морского достать.
 
 
Если бы ты
Звонкоголосою птицей была,
Я пошел бы в глухие леса,
Чтобы услышать тебя.
 
 
Если бы ты
Звездою была,
Я бы все ночи не спал,
Чтобы только смотреть на тебя,
Свобода!
 

 
Палачу
По душе темнота.
Убийца
Света дневного боится.
 
 
Человеку выбрили голову
И повели к эшафоту.
Должно быть,
Он улыбнулся,
Увидев хмурые лица
Чиновников.
Им надлежало
Придать законную силу
Убийству.
 
 
Ночь была,
И накрапывал дождь.
 
 
Палач торопился,
Боясь простудиться.
 
 
Чиновники,
Раскрыв свои черные зонтики,
Топтались на месте:
«Какая медлительность!
Надо кончать это дело…»
 
 
Он
Поглядел на них
И улыбнулся.
«Боятся, – подумал он, —
Все здесь боятся
Простуды».
 
 
Сейчас
Они домой возвратятся
И снова будут вдыхать
Запах еще не остывших простынь.
А он
Будет спать
На жесткой постели,
От которой пахнет дождем.
 

 
Наша кровь
Опять
Обретает корни.
 
 
Казалось,
Мы всё забыли,
Но земля наша,
Впавшая в детство,
Снова прежним клокочет огнем.
 
 
Даже расстрелянный,
Человек ногтями впивается в землю,
Даже расстрелянный,
Он старается землю
На себя натянуть,
Как одеяло, —
Скоро живым
Не останется места для сна.
А под одеялом земли,
В глубоких, как звезды, могилах,
Мертвецы, с пробитым сердцем в зубах,
Крепко держатся за корни деревьев,
Мертвецы
Выдыхают своими пробитыми легкими
Землю —
Это она
Раскаленною пылью
Вливается в горло живым.
 
 
Это убитые предки
Бьют по памяти нашей
Раскаленными
Красными
Ядрами.
 

 
Линия фронта.
Притаились мортиры:
Ждут сытного завтрака,
Обильного обеда…
 
 
Какой огонь
Озарил эти лица
С их беспощадной верой в победу?
 
 
В этом огне —
Секрет всех жертв принесенных,
Он бушует повсюду —
И вдруг возникают отряды крестьян,
У которых украли землю.
Он бушует повсюду —
И навстречу отряду
Выходит старик из руин
И отдает последнее, что у него сохранилось.
 
 
В эту ночь перед боем
Люди пляшут при свете огня.
Близится утро…
 
 
Позабудь лохмотья свои,
Усталое тело,
Натертые ноги,
Лишенья, —
Сделай так,
Чтобы руки народа
Еще сжимали оружье
При свете костров,
Разведенных в земле.
 

 
Мы танцуем
при свете костров
свой воинственный танец,
а вокруг —
ни колодцев, ни хижин,
ни девичьих глаз.
Только горные кедры
стоят,
приосанясь,
и смотрят на нас.
Мы танцуем
при свете костров
гневный танец Алжира.
В этом пламени грозном
рождается
завтрашний день
и умирает все,
что преступно
и лживо,
и шумят
молодые оливы
над руинами
деревень.
Юность моя!
Розовый мак
в поле расцвел…
Юность моя!
Тонко поет
школьная дверь…
Розовый мак
слабо хрустит
под сапогом.
Школьная дверь
стала от пуль
как решето.
Вот мы стоим
здесь.
А в глазах —
нет ни слезы.
Вот мы стоим здесь.
А в глазах – только огонь.
Наших врагов
он навсегда
испепелит.
Нашим друзьям
он принесет
мир и тепло.
В небе ночном,
словно стрижи,
пули свистят…
В наших сердцах
только одно
слово – Алжир!
Ты огнем полыхаешь,
Алжир!
Ты вулкан!
В древних недрах твоих
раскаленная лава —
это грозная армия
нищих крестьян.
Над немой вереницей
безрадостных лет,
над ночами
предательства,
рабства и пыток
занимается
нашей свободы рассвет.
По сожженным полям,
по кровавым камням
мы идем, и победа —
в стволах наших ружей,
и сердца наши
отданы
будущим дням!