Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

Я ведь тоже капля в океане, наши жизни [120]120
  Эпиграф к стихотворению «Пять песен о разлуке и любви» взят из стихотворения Уитмена «Из бурлящего океана толпы…» (перевод К. Чуковского).


[Закрыть]

не так уж раздельны.

Уитмен

I

 
За руки взявшись, шагать нам рядом повсюду.
Правда, на крыльях тревог я уноситься буду,
и ты подумаешь: я забыл улыбку твою колдовскую.
«Кто уезжает – увозит сердечные муки».
Храни же тоску пути и разлуки,
умножь ее, вновь тоскуя…
 

II

 
Я иду туда, куда уводит
эта жгучая меня тревога,
ты передо мной всегда стоишь незримо,
как свеча обета, —
вечно рядом где-то,
вечно негасима…
 

III

 
…Я же земля, по которой ступаешь ты,
воздух, которым ты дышишь мгновенье любое,
ветер, что ночь напролет у дверей твоих стонет,
вещи, цвета, явленья, что видишь ты,
даже воспоминанье твое – мимолетная тень мечты
от шороха ветви, когда она засохший листок уронит…
Ах! Невесомое таинство долгих Часов над волной!
Даль бесконечных Часов, где теряюсь я неизбежно!
Не так велико Пространство, мой друг, между тобой и мной,
по Время – безбрежно…
 

IV

 
Укачай меня, грусть о побережьях,
о неведомых еще и пустынных,
но которых прекрасней и желанней
не встречал я в скитаниях прежних,
о прибрежьях, дивных, как виденья каравелл старинных…
 
 
Укачай меня, грусть (и чтобы на прощанье
об ее движеньях мне мечтать печальных,
о последних минутах расставанья),
хоть бы и с надеждой так же я расстался, —
ибо храм любви, воздвигнутый так страстно,
может и обрушиться без звука.
…Не разлука для Любви – пространство.
Время – вот разлука…
 

V

 
Недолгий обман переменчивых судеб,
рассеянных в мире, —
вы, кого поджидает Время,
дремлющее под покрывалом пространства!
О, если бы, если бы реяли вы,
как птицы в эфире,
дыша их вечной весною!
(Коротка твоя жизнь, моряк,
но ведь терпкость ее – сильнее.)
О, если бы расстоянье, моряк, было, как Время, свободно!
Не верь ты, не верь, будто даль над Временем властна:
лжет и обманывает дорога призрачно-вечной длиною!
Любовь, моряк, забывает Время, когда ей только угодно,
но Время не забывает Любви, помнит о ней всечасно…
 

 
Полное грации – «Аве Мария» – шепчу моленье,
и то же томленье душою овладевает,
которое в детстве чистом только бывает.
Мой шаг замедлен, жесты бессильны и беззащитны,
бледность на пальцах дрожащих,
но не боюсь я хулы, не страшусь поношенья,
ни взоров, из тьмы горящих,
ни завываний, ни трупов, ни их оживаний,
ни поцелуев студеных
толпы́ мертвецов возбужденных,
ни по невидимым лестницам – шороха ног незримых,
ни ночи, ни теневых погонь, что рыщут, мой след учуя, —
я ничего не боюсь. Мне ничего не страшно.
Ибо твою могилу разрыть хочу я.
 
 
Длинные волосы твои станут еще длиннее,
на бледных дремлющих пальцах ногти еще удлинятся…
Эти руки – только спят. Улыбка эта —
улыбка пловцов по морям покоя и света…
А может быть, ты готова
сказать последнее слово, —
лишь веки опущенные ожидают
тайного привета…
В твоем одиночестве ты изучила тропинки без перспективы,
без бега и без пространства,
лицо твое явит тайну в чертах умиротворенных,
и на застывших устах, уголков лишенных,
слово так ясно, —
ясней, чем звуки псалма в усыпальнице, чем аллилуйя,
чище росы, на заре восходящей, —
ибо твою могилу разрыть хочу я…
 
 
Века пролетают внутри бесконечного мига,
и новый мир вырастает из старых развалин мертвого мира.
Много пройду я дальних дорог без отступа и препоны, —
путем без извилин и тупиков, прямым, незамысловатым,
как тот, которым и ты вернешься, окутанная ароматом
цветов, погибших тому назад пролетных лет миллионы
 
 
И когда среди светлого дня солнца не станет,
а в светлой воскресшей ночи́ луны исчезнет сиянье
(и когда сотрутся все границы между ясным днем и тьмой ночною),
и покой обнимет человека,
и в берлогу дикий зверь вернется,
и когда, как в тайну ожиданья, целый мир оденется в молчанье,
и глаза и уши отомкнутся для приятия вести великой,
как новый псалом, в твоих чистых устах обретающий силу, —
я разрою твою могилу…
 

 
Страшно ему порою, что он поэт, —
чужих измерений скиталец безумный.
Боится он странных, пустынных мест, боится уединений,
оскаленного фискала, что рвется выведать
его секреты, его побеги от всех в одиночество.
С ужасом видит он, как люди будней,
без церемоний, словно диковинную птицу,
рассматривают его и трогают пальцами.
 
 
Крадучись
он возвращается в круг обычного,
где солнце публично, где ветер изведан,
цвета заучены, вызубрены предметы…
Внутрь обращенные, он закрывает глаза,
и покидает он дали свои беспокойные…
И сходит он с горестного пути, им горько открытого,
с пути, что вел его к цели.
 
 
Новое откровение – участь его.
Стезя его тяжела.
Страшно ему порою, что он поэт…
 

 
Другой живет во мне, душа другая.
Все отбирая, что дал мне день вчерашний; все подбирая,
что бросил я дорогой. А завтра он присвоит
все, чем сегодня я располагаю.
Его присутствие меня поэтому беспокоит.
(О, как неполно, как призрачно, как мистично
то, что порою мне он возвращает частично!..)
 
 
Я человек обычный,
я – человек, идущий
дорогою каждодневной…
Другой – бежит, и в пути далеком
теряется он, влекомый иным потоком.
Живу спокойно. Снимаю
я перед встречным шляпу, всех приветствую, понимаю…
Другого – в бездну тянет.
 
 
Он – лист опавший,
звук, в паутине застрявший,
медленных вечеров тишина глухая,
сирена отплывающих пароходов…
Он – одинокие слезы надломленного судьбою,
кошмар ненастной ночи,
машущий платок, платок разлуки,
крик среди молчанья,
мрак, плутающий под солнца лучом палящим,
жгучее пламя в ночи холодной и стылой
(то камельком перекинется греющим, то маяком манящим)…
Он – отпор всему, что приемлю – из трусости и по привычке,
тревога, слетающая с небес, как ветер полночный,
чтобы смутить покой моего уюта.
Он – иронический взгляд, наблюдающий каждый мой шаг,
насмешка
над страхом моим признаться в любви к чему-то.
 
 
Иду я себе – обычный среди обычных,
и оставляю в пути, за спиною,
незамечаемые часы – ряд невесомых касаний,
и мечты – пластами породы пустой, по с блеском внутри, нераскрытым,
и беспорядочные клочки стремлений, желаний,
под шагом моим разбитым,
и подвиг, – сожженная полднями пыль моих одиноких скитаний.
 
 
Другой – это маленький мальчик, который играет моими
часами, как будто цветными шарами воздушными,
им же надутыми, —
дитя, что играет моими стремленьями тайными,
подвигом распыленным, подвигом, зноем сожженным,
пустыми пластами, куда замурованы пленники, тайные блики блистаний, —
и надежды, мечты невозможные,
все, что я растерял по пути…
 

[121]121
  В стихотворении «Креол» речь идет о коренном жителе Островов Зеленого Мыса, население которых составляет креольская народность, приближающаяся в своем развитии к национальной общности.


[Закрыть]

 
В сердце ты скрываешь пламень жгучий,
исподволь палящий,
как на ниве сжатой, долго длящей тайное тепло.
Ты родился на земле, творящей
силу и терпенье; на земле, дарящей
голод тебе в пору засух тяжких,
боль, дабы, ее изведав, стал ты человечней.
И дала она тебе пригубить кисло-сладкой влаги пониманья
и осадок разочарованья – униженья привкус бесконечный…
 
 
И дала она тебе надежду. Без иллюзий.
День текущий нас да не обманет.
И счастливый вздох – опорой
дню грядущему, который
не настанет…
 

 
Пути разочарований…
Контрасты —
горы, теснины глубокие, потоки ревучие, ключи пересохшие,
пашни, плато, все сметающий ветер, воющий, завывающий,
зазывающий, глубина молчания, белизна прибрежия, черные
разинутые бездны, пики, пустыри, буйные травы…
Драма дождя и солнца
и грусть мотыги, так часто праздной…
Были вначале только земля и море, —
время спустя показалось шествие зеленомысцев – братьев моих.
Были стихии, —
время спустя появились кораблекрушения.
Тьма была вначале, —
время спустя пришел человек, а с ним – трагедия засух.
И вот – ростки надежды, печали, боли
укоренились цепко среди дороги.
Земля! Ты столь желанна – не оттого ли?
 
 
Всех оттенков кожа у зеленомысского народа,
и не по всем ли морям он скиталец!
Душа, скрывающая столько непредвиденного, —
по силе боли, тебе на долю выпавшей, ты всех гуманнее.
Свою любовь ты обратила к людям,
как тот цветок пустыни и полудней…
В мельканье вечном зол и себялюбий —
о человек человечный!
Ты Сизиф, без конца начинающий снова,
Сдавленным гневом кипящий сурово и все ж покорный.
Каждый день наступает последний час, каждую терцию,
каждое из накрапывающих мгновений…
Спускался ночи суровый плащ – вечной печали друг постоянный…
Только живое время теперь я слышу.
На темной тропе – только светлых часов я чувствую шаг неустанный.
 
 
Тверже ступай, чтобы верность шаги обрели!
По той или этой тропе не ходи, единой стези избранник.
Слушай дыханье прибоя, молчанье земли,
разочарованный странник.
На перекрестке дорог дом ты построил свой,
там, где земля твоя поднялась из ярости первоначальной:
эта отвергнутая земля и стала твоей судьбой,
островитянин печальный.
 

Танцевальная маска. Народность сенуфо (Берег Слоновой Кости). Патинированное черное дерево. Высота 35 см. Частная коллекция, Париж

I

 
Бухта с редкими огнями,
скачущими под волнами, —
золотые гибкие угри,
выпрыгнув на бархат черной тени,
в море лунатическом зажгли,
в тихом море, вихри отражений.
 
 
Какие-то крики, – как те, что обычно таятся в груди молчаливо,
летали, бродили…
Призраки шлюпок, чернея, сновали,
пятнами порт покрывали…
В тихой печали
мачтами чуть шевелили…
 

II

 
Одинокая, над морем,
девушка в пятнадцать весен,
что высматриваешь тайно?
Ждешь кого в ночи необычайной,
из молчанья дали?
 
 
Парохода ли, что в порт пустующий ворвется?
Или выдумку иную – средство от печали?
Или более щедрою объятия?
Или красного слова в разговоре?
Кораблекрушения любовного, – но ужели у берега?
Но еще ли – в открытом море?
 
 
Что, угольщик, сейчас тебя печалит?
Зачем пустую пристань ты не бросил
и смотришь вниз, на волны? Чья тень, скользя по свету,
баюкает, несет пучину эту,
как мертвую, качает?
 
 
Ты шумом порта бредишь,
но порт – обезголосел.
 
 
Ты – угольщик минувшего. Частица
машины, вышедшей из обихода,
забытая деталь – не для починки…
Лицо твое так чисто… Мне душу надрывает
догадка: не бывает на нем теперь ни угольной пылинки.
 

 
Черное,
Знамя черное,
Черное знамя голода,
Реет над городом черное знамя,
Вспышками света вспорото.
Ряд за рядом идут колонны,
В глазах голодных – огонь свободы,
В глазах голодных – огонь голодный —
Черное пламя голода.
 
 
Руки, руки,
Взметнулись руки.
Тяжкий шаг – пульс мятежа.
Это народ идет по городу,
Это идет мулат Амброзио,
Там, впереди, —
Мулат Амброзио
С черным штандартом голода.
 
 
Холод ночи,
И слишком долог,
Горек на вкус и неистов голод.
Но впереди идет Амброзио,
Черный стяг несет Амброзио,
Вспышки пламени там, за знаменем,
Как знамения,
Вспышки пламени там, за знаменем,
Как обещания.
Новых дорог,
Новых судеб,
Любви,
Свободы —
Всего, что будет…
Глаза голодных горят огнем —
Тысячи черных знамен.
Это народ идет по городу,
А впереди —
Мулат Амброзио
С черным штандартом голода.
 
 
Все совершилось в единый миг:
Вихрь мятежа налетел
И стих.
Был арестован мулат Амброзио,
В цепи закован мулат Амброзио,
Долго томился мулат Амброзио
В дальней темнице.
Умер Амброзио —
В землю зарыт,
Но черное знамя,
Как прежде, горит.
 
 
Рыдает голод,
Рыдает голод,
Рыдает голод на улицах города,
На улицах города стонет голод,
Тело города кричит от голода:
– Мы вымираем, о капитан!
На острове нашем, о капитан,
Голод безбрежен, как океан.
На острове нашем живем, как в пустыне,
Шикинья ушла – не стало Шикиньи,
Ньоньо уехал – погиб на чужбине,
Но ты возвратишься, наш капитан.
 
 
О, возвратись,
Приведи за собой
Ветер свободный,
Ветер-ветрило,
Ветер-ветрило невиданной силы,
Бурю такую, такой ураган,
Чтобы людская молва взговорила:
«Это вернулся наш капитан!»,
«Это Амброзио
Встал из могилы!»
 
 
Черное пламя —
Черное знамя —
Снова взвилось над городом,
Это Амброзио
Вместе с нами
Вышел на битву с голодом.
 
 
Наш отец повелел нам впредь
Петь на восходе солнца, петь,
Песней встречать капитана Амброзио.
 

 
Они о тебе говорили, что ты им больше не нужен,
Что ты лентяй и бродяга…
Они говорили также, что ты недисциплинирован
И что по всему по этому
Ты им больше не нужен…
Они прекрасно знают, что все это неправда…
Они прекрасно знают, что они лжецы.
Они хотели смешать с дерьмом твою душу,
Они хотели напиться твоей крови…
Тебя кормили
Гнилой кукурузной мукой,
Тебя поили
Болотной водой,
Тебя одевали
В старую мешковину.
Между тем плантации кофе
И плантации сизаля,
На которых ты работал,
Росли и росли, поднимались до неба,
А поезда проходили по твоему телу.
В чем же ты виновен?
Ты только сказал, что вода – грязная.
Кукурузная мука, от которой ты отказался,
Была гнилой…
Поэтому ты стал им не нужен.
Поэтому тебя называют лентяем.
Поэтому столько плохого
Говорят, болтают.
О, приди! Я тебя так давно ожидаю,
Мужественный, непокорный, мятежный!
Приди!
Дай мне руку!
Спляши вместе с нами
Гордый и воинственный
Батуке!
 

 
Деревья
с обугленными ветвями
исходят слезами и потом.
 
 
Сожженная почва
иссякла,
обессилела даже для мук.
 
 
Души
прочернели
до самого мяса
корней.
 
 
Деревья
без плоти.
 
 
Земля
в пожаре.
 
 
Люди
в осаде жажды,
в осаде страха.
 
 
Братья мои
среди циклических катаклизмов
безводья.
 
 
И выело
силу их
горе
даже для моря.
 

[124]124
  Стихотворение «Антибегство». Написанное в полемическом духе, оно выражает протест против пассивной созерцательности, составляющей характерную особенность так называемой эвазионистской поэзии (от португ. evãsãо – бегство).


[Закрыть]

 
Буду плакать,
просить,
умолять.
 
 
Не поеду в Пазаргаду.
 
 
Брошусь на землю, обхвачу
судорожными руками
эту траву и от крови черные камни.
 
 
Не поеду в Пазаргаду,
 
 
Буду выть,
орать,
убивать.
 
 
Не поеду в Пазаргаду.
 

 
Давно изведанный путь.
Навек заведомый путь.
 
 
В голодных руках,
в безродных руках,
в руках, не знающих горя,
в руках горластого моря…
 
 
Гитарой – чтобы рыдать,
гитарой – чтобы предать,
гитарой – чтоб петь во тьме,
гитарой – чтоб жить в тюрьме…
Скалы острова Сан-Томе.
 

 
Это мы бичуемы Восточным ветром [125]125
  Восточный ветер– иссушающий ветер (называемый в Южной Африке харматтаном – см. прим. 338), приносит на Острова Зеленого Мыса разорение, смерть.


[Закрыть]!
 
 
Для нашего спасенья
Никогда не организовывали комитетов,
Никогда не распахивались ничьи ворота, чтобы нас укрыть.
К нам не протягивались братские руки.
Мы бичуемы Восточным ветром!
 
 
Море выучило нас своему упорству,
У ветра мы переняли умение плясать даже от горя,
Козы преподали, как грызть камни, чтобы не умереть от голода.
 
 
Нам, бичуемым Восточным ветром!
 
 
Умираем и воскресаем,
Ужасая, вгоняя в отчаяние
Тех, кто стал нам поперек дороги.
Упрямо держимся на ногах
И шлем вызов богам и людям.
Засухи нас не пугают
С тех пор, как мы открыли
Причину наших бедствий.
 
 
Мы бичуемы Восточным ветром!
 
 
Люди забыли, что мы их братья.
Голоса сочувствия, что до нас доходят,
Значат не больше,
Чем голос моря,
Просолившего нашу кровь навеки,
Чем голос бурь,
Вдунувших в нас свои ритмы,
Чем голоса наших гор,
Их странная, немая музыка.
 
 
Мы бичуемы Восточным ветром!
 

I

 
Думаешь, вижу в тебе лишь твои ячменные волосы,
зелень глаз,
свежесть губ?
 
 
Пойми, ты нужна мне вся, целиком,
со всеми живущими в сердце твоем тайком
заботами, думами и скорбями.
 
 
Хотел бы я видеть в тебе
больше чем женщину – друга, соратницу по борьбе,
опасной и неумолимой.
 
 
Тогда б поняла ты, что жизнь —
та жизнь, что отныне мне необходима, —
больше того, что вмещают твои мечты.
Если б гнала и тебя жажда жизни,
полной риска и напряженья,
от сраженья к сраженью
ради того, чтобы солнце светило всем,
если б и ты захотела
брать от жизни больше того,
что она в состоянии дать…
 
 
Тогда я искал бы,
искал бы тебя опять,
чтобы ты рядом со мной
и смеялась и пела.
И я нашел бы тебя,
возлюбленную и сестру, —
ячменные волосы на ветру,
свежий рот, приоткрытый в улыбке.
 

II

 
Подобно былым корсарам, искателям приключений,
однажды и я уйду
на белой каравелле, под белыми парусами, —
исполнить свою судьбу.
Зеленое гулкое море станет мне верным другом,
ветер меня окатит смехом твоим упругим,
искорки глаз твоих вспыхнут в ночных небесах,
и там, среди скитаний, будут моей добычей
белые каравеллы, белые паруса.
Вольная братья, мы будем
валить вековые деревья
и ноги кровавить о тернии диких лесных дорог.
Но однажды вернусь я
один и устало
переступлю твой порог,
потерявший друзей и свою каравеллу…
Словно свинцом налитое тело,
руки изодраны,
до крови сбиты ступни,
опущусь я у ног твоих.
А ты – ты знаешь, что сделай:
просто ты на меня взгляни,
до волос дотронься рукою,
прикоснись губами ко лбу.
Я отдохну и уйду, чтобы снова забыть о покое,
чтобы докончить борьбу.
 

 
Повсюду
в просторах грядущего утра,
в расплывчатых контурах маскировки,
в гуле войны,
в агонии черного дыма
и пороха —
люди,
чья битва в тылу.
 
 
То, что на поле боя
обернется болью,
выстрелом в упор,
здесь, в тылу, отзывается
смутным беспокойством сердец,
болью за себя и за них.
Эвакуация, разлука, тревоги,
вести о потопленных караванах судов.
 
 
Война расшатанных нервов:
война, колющая нас
вестями с войны.
 
 
Бессонные ночи
сердец,
пишущих стихи
нервами
войны.
 
 
И чудится,
будто фронт —
на востоке, юге, в небе, повсюду.
И что война – не где-то,
а в нас!
 

[129]129
  Морна– характерный для фольклора Островов Зеленого Мыса синкретический жанр песни-танца, исполняется обычно под печальную медленную музыку. В «Морне прощания» речь идет о частом для Островов явлении – эмиграции коренных жителей, не нашедших работы на родине.


[Закрыть]

 
Час расставанья
камнем в груди.
Час расставанья,
не приходи.
Вспомню, что ты
ждешь впереди, —
на сердце мгла,
жизнь не мила.
 
 
Грозное море
ждет меня вновь.
Дай мне, любовь,
выплакать горе.
Плоть, как раба,
в путы возьмут.
Душу – ее
не увезут.
 
 
Сладко с тобой,
горек отъезд.
Горе изъест,
жить надоест.
Если умру
в дали безвестной,
волею бога
дома воскресну.
Я не уйму
слез расставанья.
Нет моему
горю названья.
Сможешь ли боль
сердца живого
выразить ты,
жалкое слово!
 
 
Я не уйму
слез расставанья.
Нет моему
горю названья.
Здесь, близ тебя,
мучусь ревнуя.
Как же разлуку
перенесу я?
 

 
Крик раздирает мне горло…
В этом крике пламенный ветер
или огонь преисподней.
 
 
Горизонт сжимается, как петля,
на далях и моих надеждах.
Не знаю – то ли он из крови,
то ли из пыли кровавой.
 
 
(О, если б изведать ласку
прохладной тени,
зеленых веток,
утесов влажных!)
 
 
Кажется, голос канул
в море солнца, где растворились
все предметы.
 
 
Я кричу – и не в силах
выдрать черствый крик из глотки,
и не знаю,
чем от тоски откупиться.
 
 
Дайте мне озеро – много
озер с прозрачной водою,
откуда напился бы взгляд мой.
 
 
Поля зеленые дайте,
чтоб вырвался на свободу
придушенный голос.
 

 
Я и ты задумали
Выстроить наш мир.
 
 
Ты носил камни, воду, размешивал известь.
Я стоял поодаль, наблюдая твою работу:
– Красивое будет зданье!.. —
Я вошел,
Я все осмотрел внимательно,
С благодушной улыбкой:
– Хорошее будет зданье!.. —
Ты орудовал ломом и лопатой…
Ты дороги прокладывал,
И сажал деревья по обочинам этих дорог,
И поранил руки, и до крови стер ноги
На этой тяжелой работе…
А я тем временем сел в машину,
И проехал по этим дорогам,
И сорвал плоды с деревьев, которые ты посадил.
– Как все хорошо, как все красиво! —
Ты копал землю и бросал в нее семена.
И окропил эту землю своим потом.
Я восхитился твоим урожаем и крикнул:
– Сытость! —
Ты опустил заступ
Всего на одну минуту,
И вытер пот со лба,
И сосчитал скудную плату,
И закричал:
– Голод!
 
 
Ты и я задумали застроить наш мир…
Но когда труд был закончен,
Я вошел, захлопнул двери
И оставил тебя за порогом.
 

 
Лицо подставляя ветру,
По долгому пути моей надежды
Иду… Мой шаг повторяя,
Бьется горячее сердце.
 
 
Иду с пустыми руками, иду с губами сухими
По долгому пути моей надежды,
Все потеряв, что было, все собирая, что будет.
 
 
Дни, месяцы и годы я разбросал, не жалея,
По долгому пути моей надежды.
 
 
Многие смотрят с усмешкой:
– Куда ты идешь, несчастный?
Чему улыбаешься вечно?
Какая такая тайна тебя вдалеке ожидает?
 
 
Падают, падают листья…
Дикие ветры воют
На просторах пустынных…
Но я все иду, все иду…
Стучит, и стучит, и стучит
Мое горячее сердце
По долгому пути моей надежды!
 

 
Бесплодна земля, где братья мои,
спотыкаясь, по жизни бредут.
Солнце их спины хлещет лучами,
суховей выжигает душу.
А на волнах океанских ночами,
залитые лунным светом,
покачиваются миражи
прохладных лесов и колосящихся нив.
 
 
Печальна земля, где братья мои
поют (только небо вверху и море вокруг).
Их заунывные песни взлетают в поисках неба
и падают вдруг,
беспомощно крылья сложив.
 
 
Мертва и простерта под солнцем земля,
где мои братья глядят на пролетающих птиц,
на океан без границ,
на облака.
И чего-то все ждут
с пустыми руками.
 

 
Здесь,
на краю земли погребенный,
к этому морю приговоренный,
я созерцаю свою решетку,
я наблюдаю пейзаж обычный:
катятся вдаль голубые волны —
кладбище наших иллюзий вечных
и недоступная нам дорога
в мир, которого мы не видим,
за горизонтом,
за дальней тучей,
воображенье,
мираж летучий,
сдавленный между двух стен отвесных,
сжавшийся между землей и морем…
 
 
(А душа покориться не хочет.)
 
 
Там, за решеткой, – земля,
сухая земля,
голодная,
безводная земля,
бесплодная,
любимая,
обреченная,
земля, где гитара тенькает
на каждом углу, и пьяница
на мостовой валяется,
и безмолвствует побежденный
(побежденным уже рожденный),
и песет свое тело мертвое
проститутка по тихой улице,
и живой паренек, мятущийся
и молчащий, боясь молчания
и боящийся поражения,
предвещаемого отчаяньем,
что лежит на лице отца его,
возвращающегося под вечер
с мотыгою на плече…
Только песни одни печальные
заглушают боль
и отчаянье…
 
 
О, земля, земля моя высохшая,
тщетно ждущая руку помощи,
тщетно ждущая крика ярости
из груди, преисполненной доблести,
человека, который борется
с несчастливой своей судьбой…
О, земля,
земля без пророков,
без повстанцев,
без террористов,
и без падших,
и без великих,
и без классовых битв жестоких,
лишь земля,
та земля, в чьих недрах
миллион родников таится,
родников доброты
и жизни,
ждущей доблестного человека,
чтоб иные открыть дороги —
не единственно только к морю,
не единственно только к бегству, —
а иные совсем дороги,
отовсюду
к земле идущие,
неизменно к земле ведущие,
к ней, нетронутой,
полной жизни,
неизменно зовущей к жизни
их, уставших,
их, оживающих,
их, воскресших
и жить желающих…
 
 
Море с одной стороны —
но уже не тюрьма,
земля с другой стороны —
земля великих и падших,
земля террористов,
повстанцев,
пророков,
зла и добра,
очерченных четко и ясно,
земля живописцев,
ученых,
поэтов,
которым отныне
не надо вымаливать дождь
для земли своей милой,
поэтов,
воспевших с огромною силой
судьбу человека,
воспрявшего к жизни,
судьбу человека
на этой земле,
пребывавшей в молчанье от века…
Пророков,
повстанцев,
великих и падших,
ученых,
поэтов…
Когда жизнь возродится…