Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Светлая,
ослепляя грудью, как львица,
она говорит со мной,
окруженная белым сияньем.
Волны провожают ее,
мою львицу,
увенчанную лунным светом.
 
 
Недолговечна встреча с ней,
как спичка на ветру,
отраженная морем.
 
 
Она уже уплывает,
очищаясь волнами,
золотой урожай мой,
уходит, уходит.
 
 
О, прекрасная дева соленой пустыни,
чуткое зеркало тайны!
 

 
Глаза отверсты на море,
глаза блудного сына;
взгляд устремляется в небо —
и оттуда падают звезды.
 
 
Тайна, которой я ни с кем не делюсь,
тайна, спрятанная глубоко,
тайна, зовущая на самое дно,
тайна, которую я зарыл в прибрежный песок,
прорывается
в йодистом воздухе сквозь белый соленый прибой,
качающий камни и мысли,
качающий крабов и медуз,
тайна девы пустыни морской,
девы родной и светлой,
тайна эта зарыта в прибрежном песке.
Тень дождя
над выжженной солнцем бухтой,
тень дождя
над мужчиной и женщиной.
 

 
Луна встала меж нами,
меж двумя сиротливыми соснами,
которые жмутся друг к другу.
Любовь и луна взошли
по нашим одиноким стволам.
И мы теперь только тени,
которые льнут друг к другу,
но целуют один лишь воздух.
 

 
А и Б: Этопереулок должника, это новое
пристанище, где в душном подвале увядшие
лица следят за стенными часами,
которые бьют каждый час.
 
 
А: Кончиласьромантика,
непокорной юности,
смена животворная
чувств и настроений,
кончилось бунтарство
яростного поколения,
отгремели споры,
отзвучала медь,
отстучали чарки,
отсмеялись девушки,
кончилась пора
яростного поколения.
 
 
А и Б: Здесьмы засядем в этом новом пристанище
и будем пить спертый выдохнутый воздух,
пока он нас не задушит насмерть.
Здесьмы в душном подвале. Увядшие
лица следят за стенными часами,
которые бьют каждый час.
 
 
Б: Там,вдали, был дом
в переулке самоубийцы,
там отдых был мечтой
неосуществимой,
а легкий стук
в дверь
на рассвете
загонял обитателя в дрожи
под кровать:
кто там, почтальон
или судебный исполнитель?
И если звонил телефон, увы,
если звонил телефон —
надо ли было повеситься
на вешалке,
этим ответив на последний звонок?
 
 
А и Б: Здесьмы отдохнем, в этом новом пристанище,
и будем ждать того стука в дверь,
после которого светает на рассвете…
Мы загнаны в подвал, тут наши увядшие
лица следят за стенными часами,
которые бьют каждый час.
 

 
Бывают разные спокойствия: одно
Для тех, кто бури наблюдает
Со стороны, через окно.
Таким спокойнее всего в уютной клетке,
Но горе и меж ними гость нередкий, —
Для смерти, презирающей чины,
Бездействие и действие равны.
Послушай, есть спокойствие другое,
Спокойствие не знающих покоя,
Спокойствие дерзанья и борьбы —
Его любой ценою обрети,
Сразись с несправедливою судьбою
И до кончины не сходи с пути.
 

 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему,
Ведь если ты
Поверишь мне,
А я пойму,
Что друг мне ты,
Начнут сбываться все мечты
И станет меньше во сто раз
Нужда, сгибающая нас.
 
 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему!
 
 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему!
Сей мир прекрасно
Сотворен,
Просторен он, обилен он,
Для всех над ним встает заря.
Так для чего же спорить зря.
Так для чего страдать напрасно?
 
 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему!
 
 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему!
Должна
Обрушиться стена,
Что отделяет вас от нас.
Сплотиться надо беднякам
Для счастья всех племен и рас,
Рассеяв предрассудков тьму.
 
 
Довольно места вам и нам,
Вражда народам ни к чему!
 

 
Великий сын тропических широт,
Мой Нигер, ты издревле неизменен.
Всегда собой расплачивался тот,
 
 
Кто тщился разгадать твои секреты.
Где Парк [294]294
  ПаркМунго (1771–1806) – шотландец, корабельный лекарь, исследователь бассейна реки Нигер. Был убит в сражении с африканцами.


[Закрыть], где Клапертон [295]295
  КлаппертонХью (1787–1827) – шотландец, исследователь Центральной Африки. В 1822–1827 годах путешествовал по Нигерии.


[Закрыть]? Ты стер следы,
Уносит их плоты теченье Леты.
 
 
О Нигер, отпрыск Матери-Весны,
Растишь ты пальмы, чтобы их плодами
Насытиться могли твои сыны.
 
 
Ты добрый гений джунглей опаленных.
Красавцы близнецы Асаб и Ош
Стоят на берегах твоих зеленых.
 
 
Владыка рек, твой плавный бег любя,
Я счастлив тем, что был рожден в Асабе,
На родине искусств, вблизи тебя.
 
 
Я ощущаю уст твоих дыханье,
Ты черен, хоть светла твоя волна.
Стране ты подарил свое названье,
 
 
И никогда не разлучиться нам.
Всесильный бог, пошли благословенье
Нигерии и Нигера сынам.
 

 
Ойеа, благородный Ойеа, взгляни перед смертью вокруг,
Ты увидишь – окончена славная битва,
Свирепое пламя пожрало и дворы, и дома, и людей;
Да, Ойеа, окончена битва.
 
 
Ойеа, брат мой Ойеа, поднимись и взгляни вокруг,
Ты увидишь – окончена славная битва.
Разве могут плащи не промокнуть, если дождь нас иссек до костей?
Да, Ойеа, окончена битва.
 

 
Я был ничтожный клерк,
Считалось, что я глуп,
А также, что ленив,
А посему – сиди
Скрипи весь день пером.
Но я решил разбить
Ту цепь, которой был
Прикован я, как раб,
К конторскому столу.
 
 
И день мой наступил:
Купил я магазин,
И пофартило мне
На импортный товар…
Но Боссы хмурят бровь!
Пришлось мне отступить.
За экспорт взялся я —
И слопали меня!
 
 
Не терпит Бизнес нас,
Драчливых петушков.
Ты, монополий раб,
Ничтожный клерк, сиди
Просиживай штаны
И покупай штаны
В хозяйской лавке…
А после говорят:
– Ах, негр ленив и глуп…
 

 
Родоначальницы племен
Грядущих, будущих времен
Родительницы, я на вас
Гляжу с улыбкою сейчас,
Пока, играя и учась,
Растете вы. Но в ваших танцах
Провижу судьбы африканцев:
Любовь, надежду и борьбу —
Свободной Африки судьбу.
Храни, о боже, матерей
Дня завтрашнего – пусть скорей
Родят сынов и дочерей.
 

 
Мать-земля,
Ты уснула давно.
Твой народ,
Как сама природа,
Любил
И убивал,
Чтобы жить.
 
 
Чужие пришли
Наши души спасать,
Искали богатства,
Познаний искали,
Тебя окрестили
«Черной» – и правда,
Черной была ты.
 
 
Они принесли
«Свет»,
И при свете
Ты увидела
Своих детей
В оковах
На скорбном пути
Под Каиновым бичом.
 
 
Эти смиренные
Светоносцы,
Благодетели
Сладкоречивые
Землю забрали
И одаряли
Наших вождей
Мишурою грошовой,
Кормили объедками
Наших детей,
А сами ели
Сочное мясо.
 
 
Черпая Мать,
Очень, очень черная,
Ты возопила,
И голос твой
Зазвучал в каждом сердце:
«Свободу, свободу
Детям моим!»
 
 
Светоносцы
Сделали вид,
Что по доброй воле
От нас уходят,
Важно и молча
При звуках салюта
Уплыли к себе.
О Черная Мать,
Вожди твои,
Увы, научились сами
Нести нам «свет»
И оковы.
 
 
О Черная Мать,
В твоем сердце рана,
И снова ты стонешь:
«О, где надежда?
Дети мои
Погибают!»
Но мир
Твой голос не слышит,
Ибо детей твоих
Угнетают
Твои же дети.
 

 
Две плотные особы средних лет,
стеснившие Читателя Газет,
вопя, как будто здесь они одни,
перемывают косточки родни.
В другом ряду, презрев гневливый взор,
по-прежнему назойлив ухажер:
пристав к красотке и являя прыть,
он зубы хочет ей заговорить!
В автобусе – увы, не продохнуть,
зато заметно сокращает путь
разнообразье путевых бесед:
– Ну, а почем свинина-то, сосед? —
Здесь всякий люд, наряд и провиант,
с бродягой рядом здесь брюзгливый франт,
здесь болтуны мусолят вновь и вновь
политику, финансы и любовь,
ну а молчальники в окно глядят:
так строгий ментор смотрит на ребят!
 
 
Но вот автобус накатался всласть.
Стоп, остановка. Эй, народ, вылазь!
Прощания, и вздохи, и толчки,
плетенки, и корзинки, и тюки!
Вот новый пассажир полез гуртом,
со вздохами расселись все потом.
Какая давка! Заскрипел салон!
Столпотворенье! Ну и Вавилон!
– Ой, палец отдавил мне, чертов сын!
– Вы что – заснули? – аби на ветин [298]298
  Аби на ветин– восклицание на нигерийском пиджин-инглиш, выражающее нетерпение.


[Закрыть]!
 
 
И снова в путь. Водитель жмет на газ,
а разговор о жизни без прикрас
жужжит не прерываясь… Ну так что ж:
в автобусе с тоски не пропадешь!
 

Коленопреклоненная фигура женщины, держащей калебасу. Народность балуба (Конго). Патинированное дерево. Высота 43 см. Королевский музей Центральной Африки, Тервюрен, Бельгия

 
Что с независимостью сравнится?
В счастливый день станет раб свободным.
Тогда из ручья он сможет напиться,
Не опасаясь крика: «Скорей!»
Тогда костры зажигать он будет
Лишь для себя и своих друзей.
Тогда, выращивая бататы,
Он сможет их есть, не боясь побоев.
Тогда перестанет он быть рабом,
Тогда он за труд потребует платы
И биться не станет о землю лбом.
Тогда он покинет чужую ферму
И на своем участке посадит
Четыреста двадцать рядов бататов,
И кукурузу, и сладкий ямс.
Тогда он хозяйство свое наладит,
Тогда, накормив жену и детишек,
Сможет излишки продать купцам.
Не будет до старости он слугою,
Он жить начнет, ликовать начнет,
Он стукнет себя по бедру рукою
И полным голосом запоет:
«Я счастлив, судьба меня очень любит!»
Не понимают величья свободы
Те, кого в рабство не продавали,
Те, кто не мучались долгие годы
На белых плантациях,
В царстве кнута.
 
 
Все наши горести и невзгоды
В их глазах не растопят льда.
Мы трудимся с детства от света до света
В домах, на пастбищах и в лесу.
Где-то дожди и засухи где-то,
Но для раба это все едино,
Он собственность белого господина,
В кулаке господина его судьба.
 
 
Все отражалось в глазах раба.
Если уж кто-нибудь продан и куплен,
Будь он хоть пальм королевских выше,
Он все равно под хозяйской крышей
Меньше, чем карликовый терьер.
А хозяин, даже насквозь гнилой,
Шелудивый, как пес, тупоумный, злой,
Все-таки тот, в чьих руках судьба.
 
 
Мир отражался в глазах раба
С давних времен,
С тех пор, когда слон
Был в услуженье у антилопы.
Старался ладить с хозяйкой он,
Но однажды, отправившись за водой,
Задержался; возможно, он спутал тропы,
А возможно, задумался у реки.
Вернувшись, изведал слон хозяйские кулаки,
Вернее, копыта.
Антилопа орала сердито:
«Ты раб, и мое богатство
Позволит мне веяно владеть слонами!»
Слон перенес и брань и побои,
Молчал, лишь покачивал головою, —
Вытерпеть много пришлось слону.
Но слон понимал еще в старину:
Раб, чтобы волю себе вернуть,
Должен избрать проверенный путь,
Должен действовать осторожно.
Сто раз каждый шаг продумывал он
И вот – стал Владыкой животных слон.
Мудрость слона позаимствовать можно —
Чтобы со лба согнать комара,
Не нужен тяжелый удар топора.
 
 
Волю выкупить трудновато,
Но к нашим услугам земля и лопата,
Гроздья бананов, стручки какао,
И копра, и земляной орех…
 
 
Без устали надо трудиться годы,
Чтобы приблизить время свободы,
Чтобы из рабства выкупить всех!
 

 
Ветер бездомности
Гонит меня в крааль из пустыни,
Мой крик о помощи мчится от мыса к мысу,
И отзвук его замирает в горах Рувензори [301]301
  Рувензори– горный массив в Центральной Африке, на границе между Угандой и Конго.


[Закрыть],
Но не слышит никто, даже сам я себя не слышу.
 
 
О боги, пытаюсь я упираться,
Здесь обреченные рубят руду,
Здесь
Никто ничего не слышит,
И я разбиваюсь о равнодушие,
Как волны о борт военного корабля.
 

 
Нигде так не теснятся облака,
Как у меня над головой, —
Чем толще слой, тем больше ярких красок, —
Смешались пурпур, золото и сажа,
А солнце убегает за холмы,
Как номерной фонарь автомобиля.
Кричат о ночи жабы похотливо…
А в небесах просвет, быть может, в ярд,
Быть может, в милю, сразу же за ним
Другая скомканная куча туч
Свинцовых снизу, сверху золотистых —
Вот каковы закаты января,
Когда в саванне рыжую траву
Охотники и фермеры сжигают.
 

 
Цена была умеренной. Район
не вызывал особых возражений.
Хозяйка обещала предоставить
в мое распоряжение квартиру.
Мне оставалось лишь
чистосердечное признание: «Мадам,
предупреждаю вас: я африканец».
Безмолвие. Воспитанности ток,
отрегулированный, как давленье
в кабине самолета. Наконец
сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады
проник ошеломляющий вопрос:
«Вы светло– или очень темнокожий?»
Я не ослышался? Две кнопки: А и Б.
Зловонное дыханье красной будки,
а там, снаружи, красный двухэтажный
автобус, сокрушающий асфальт.
Обыденный, реальный мир! Стыдясь
неловкого молчанья, изумленье
покорно ожидало разъяснений.
Еще вопрос – уже с другой эмфазой:
«Вы темно– или очень светлокожий?»
«Что вы имеете в виду, мадам?
Молочный или чистый шоколад?»
«Да». Подтверждение, как нож хирурга,
безликость рассекало ярким светом,
Настроившись на ту же частоту,
«Цвет африканской сепии, – серьезно
я пояснил. – Так значится в приметах».
Ее фантазия свершала свой
спектроскопический полет – и вдруг
правдивость зазвенела в трубке:
«Что это значит?» – «Я брюнет».
«Вы черный, словно сажа?» – «Не совсем.
Лицо, конечно, смуглое, мадам,
зато ладони рук, подошвы ног
отбелены, как волосы блондинки.
Одно лишь огорчительно, мадам:
свой зад я изъелозил дочерна…
Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка
вот-вот взорвется громовым щелчком,
«Мадам, – взмолился я, – но, может быть,
вы сами поглядите…»
 

 
Мое достоинство зашито
в подкладку элегантной тройки.
Крахмальный воротник
моей сорочки
Европу посрамляет белизной.
Мой галстук – из чистейшей шерсти.
С почтеньем устремляю взор
на самого себя – в великолепной тройке.
Свое достоинство я берегу
от пересмешек продавщиц,
от хохота дежурных по вокзалу —
не знают места своего,
невежи! —
п фамильярности таксистов,
вообразивших, будто я им ровня.
 
 
Вся эта мелочь поджимает хвост,
соприкасаясь
с молчаньем ледяным.
Углы моих надменных губ
хранят одно-единственное слово:
«Отребье!»
Всех безбилетных пассажиров
и едущих в четвертом классе
я сторонюсь с презрением глубоким.
В моих устах «бродяга» —
ругательство.
От ссор не уклоняюсь я, хотя
меня отпугивает прочь
малейшая угроза оскорбленья.
Моя победа подтверждает,
что я прекрасно «обхожусь без них».
Знакомство я вожу
лишь со своими;
мне белизна лица
антипатична.
Мой разум был бы широко раскрыт
для утонченных рассуждений,
для гордых воспарений мысли,
но где все это?
Одни глупцы способны усомниться,
что мой рецепт свободы —
единственная панацея
для Африки…
Кричите же со мной!
Я не педант, любитель размышлений;
в моем репертуаре утвердилось —
пускай не дух – звучанье
моднейшего словечка:
«Негритюд» [303]303
  Негритюд– проповедуемая некоторыми африканскими политическими деятелями и литераторами концепция об исключительной миссии африканцев. Возникшая первоначально как естественная реакция на духовное порабощение африканских народов, эта концепция стала в некоторых работах приобретать впоследствии отпечаток «черного расизма».


[Закрыть].
Бесстрастно я плыву
на гребне отчужденных белых толп.
 
 
По всем своим счетам
(за взятый напрокат костюм
и прочее)
я с гордой регулярностью плачу.
Зимой и жарким летом
в своей гробнице замурован я.
С готовностью я жертвы приношу
(два раза в день питаюсь семолиной [304]304
  Семолина– мука, используемая для приготовления макарон и некоторых других блюд.


[Закрыть]), —
мне служит утешеньем мысль о том,
что ждет меня правительственный дом,
автомобиль роскошный
и толпы восхищенных женщин
в краю, где одноглазый – царь.
 

 
Путник, в путь выходи
на рассвете. И босыми ногами топчи
влажную, словно нос у собаки, траву.
 
 
Пусть утренняя заря задувает лампады. Смотри,
как солнце проходится легкой кистью по небу
и ноги – обутые в вату – спешат
ранних червей рассекать
мотыгой. Тени уже не таят в глубине
сумерек смерти и грустной усталости.
Это мерцание мягкое и отползающий мрак.
Пляшущее ликованье и страх
за беспомощный день. Обремененные грузами,
безликие толпы ползут —
будить безмолвные рынки. Немые, поспешные
шествия на темно-серых дорогах. И вдруг —
холод по телу. Погиб
одинокий трубач зари.
Белых перьев каскады. Увы,
напрасная жертва. Кругом продолжался
мрачный обряд.
Правой ногою – к счастью, левой – к беде.
«О сын, – умоляет мать, —
никогда не ходи
по голодным дорогам».
 
 
Путник, в путь выходи
на рассвете.
Обещаю тебе чудеса
священного часа.
Знаменья в хлопанье крыл.
Злая расправа… Кто выдержит гнев человека,
шествующего вперед?
 
 
О мой брат, мой двойник,
безмолвствующий в объятиях
своих откровений, неужто
этот лик искривленный – я?
 

1

 
Скользишь недвижно над прудом недвижным,
что бережно хранит твой робкий след.
Там, где на корточки присела тьма, —
белеют крылья.
Твоя любовь – как паутина.
 

2

 
Ты слышишь ветра похоронный плач?
Настал ученья час. Учи меня
безбольному распаду в странной
тревожности.
Печаль – как сумерки, целующие землю.
 

3

 
Не стану высекать подушку —
вдали от облаков – для ложа твоего.
Но – чудо! – ты растешь, едва прижму
тебя к груди, израненной шипами.
 

4

 
Перелилась вся кровь твоя, до капли,
в печаль, мерцающую в дымке дня,
в вечернюю росу, что ручейками
бежит в корнях волос, где буйствуют желанья.
О, жгучая тоска! Тоска! Палимый жаждой,
пушинки слез твоих глотаю. Будь
испепеляющим печальным ветром,
я влагой напою тебя,
как дождь.
 

5

 
Соединим – ладонь к ладони – руки,
и тонкий слой земли меж ними вскормит
несчастного найденыша любви.
Беззвучный шепот выманил тебя
туда, где мы, бывало,
сидели вместе,
соединив – ладонь к ладони – руки.
Сидел я в ожиданье одиноком.
Сквозь пальцы сеялась земля.
 

6

 
Мне приходить к могильному холму,
следить за единеньем тайным.
Когда-нибудь прививок
родит
печальные плоды.
 
 
Мне лить сухие слезы
над камнем, знаменующим безмолвье
прирученной решимости.
Мне приходить к могильному холму,
пока не станут прахом и надежды;
я вижу болью сердца, как термиты
копаются во внутренностях белых,
как сохнут муравьи
в сетях извилин мозга.
 
 
Так что ж, резвитесь там, где голова
лежит обритая. Берите все.
Скачите, кувыркайтесь, стражи смерти,
по глине, поглотившей лоск волос.
Я знаю этот холм, что самочинно
захвачен сорняками. Здесь
могильница ее тревог и опасений.
 

7

 
Ту чашу, что я нес, верни ее,
тогда тоска срастит
отторженную ветвь.
 
 
Ту землю, что я сыплю
на крик души твоей, – лелей ее:
Она познала преклоненье плуга.
И чтоб не опалять дыханьем – помни,
что этот воздух закален, как сталь,
в неистовых каденциях огня.
 
 
Отнюдь не Феникс я. Смиренье
пред очистительным ее пыланьем —
вот завещанье урны.
Но раскаляющий не молкнет рев
и лужи солнца плещутся в печах,
где выплавлена бронза тела.
 
 
Прикосновенье к пальцам жизни
дарует кратковременный покой,
обманчивый, как единенье
просеянной муки.
 
 
Так будь недвижна. Если эта чаша
раздавит хрупкость рук твоих,
не воздвигай гробниц и прах рассыпь
по собственной тропе.
 

 
Мерещится мне дождь,
который от иссохнувшего нёба
отслаивает языки,
отяжеленные познаньем.
 
 
Я видел, как зола
взметнулась облаком внезапным.
Потом осела серым кругом. Посреди —
кружился дух смятенный.
 
 
Пускай струится дождь,
с души смывая путы,
что вяжут непонятною тоской
и учат чистоте печали.
 
 
Как он сечет
прозрачность, окрыленную желаньем,
и в огненной купели опаляет
стремления, окутанные мглой!
 
 
О тростники дождя,
дарующие щедрый урожай, —
с моей землей спрягаясь,
вы обнажаете осколки скал.
 

 
Ржавчина – это спелость, ржавчина
и поникший плюмаж колосьев.
Пыльца – это время спаривания, когда ласточки
выплетают танец
оперенных стрел
и нанизывают высокие стебли
на крылатые струи света. И мы,
мы с упоением слушаем
слитные речи ветров, слушаем
стоны в полях, где листья
остры, как бамбуковые лучинки.
 
 
И вот уже мы, амбарщики,
ожидаем ржавчины, чертим
длинные тени, окуриваем
сухие крыши. Груженые стебли
торжествуют над гибелью завязи —
мы ожидаем
исполнения обещания ржавчины.
 

 
Холодный безучастный виноград
Пророс в ночи;
Глубоко отозвался
 
 
Во вскрытых венах осени твой голос,
Соединивший воедино голоса
Людей, друг другу чуждых,
 
 
Топчущихся в страхе
На улицах, протоках темного вина,
Подрагивающего в ярких вспышках света, —
 
 
Тебе ли спрашивать, богиня,
Каков сегодня вкус вина?
Он черен,
 
 
Он черен, как рубцы глубоких ран,
Как обещанья новых бессловесных мук
И мутного разлива беззаконья.
 
 
Твой голос – одинокий вестник
Во тьме, струящий безразличное вино.
 

 
Предгрозовые тучи, космы адской сажи,
Непроницаемый для пальцев света битум
На голове моей – глядите, сэр, – пока…
 
 
Впезапно, как ростки пшеницы за дождем,
Как вспышки молнии с москитный хоботок,
Как лихорадочный трезвон цикад на солнце, —
 
 
Три белых волоска! Три робких чужеземца,
Пронзили чашу черную, как змеи, вьются,
Заметные лишь в лупу, но потом – потом
 
 
Они захватят все! Так что ж, спеши, зима
Дешевой мудрости, лови в силки почета,
Вяжи ночной колпак в заплесневелых блестках!
 

 
Земля не знает ужаса стропил:
Стропила рухнут, испугав геккона [305]305
  Геккон– порода ящериц.


[Закрыть],
И треснет глинобитный пол, а брусья,
 
 
Изведав в почве смерть, найдут в ней жизнь, —
Как погребенный в поле клубень ямса,
Как корни баобаба, как огонь.
 
 
И воздух не предаст тебя. Как пальма,
Клонись в грозу, по помни, что топор,
Губя леса, дает дорогу белкам.
 
 
Будь вечной, словно темная трясина;
Пусть ливни, а не пятки чужеземца
Оставят на тебе свой влажный след.
 
 
В полдневный зной себя укутай тенью,
А ночью не страшись нагих небес.
От перца изогнется твой язык,
 
 
Как скорпионов хвост, – ужаль опасность,
Но с голубем не бойся ворковать
И на губах храни росу рассвета.
 
 
Вооружись колючками, как роза,
Дитя, надень, как дерево, броню
И знай, что плоть твоя должна струиться,
 
 
Как пальмовое масло, как вино,
Не иссякая, чтоб в твоем потомстве
Мы пили мед и молоко земли,
 
 
Опять прельстясь Адамовым ребром,
Пей мед сама, наполнись им, как соты, —
Ты горечи хлебнешь еще, дитя.
 
 
Зардевшись сердцем, помни: белый мел
Оставит на тебе следы позора.
С восходом солнца ощути на коже
 
 
Соленый вкус спасительного пота,
Чтоб завтра не умыться солью слез.
И чистый дождь прими как дар богов,
 
 
И за него воздай им плодородьем.
В приливе чувств будь вольной, словно волны,
И смысл придай безжизненным пескам.