Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Боль, замри! Скорбь, замри!
Вот над горем сиянье зари!
Лет безумия – нет!
 
 
Я в смертельных ущельях укрыл свою боль,
Смерть развеяла муку мою,
Лютню жизни беру, заиграю на ней
И для новых времен запою.
 
 
Пусть отчаянье тает в красе бытия,
Стало сердце оазисом песни моей,
Розы в ней, и трава, и сиянье, и мрак,
Юность, страсть, все желания в ней.
 
 
Боль, замри! Скорбь, замри!
Вот над горем сиянье зари,
Лет безумия – нет!
 
 
Стало сердце большим, храм оно красоты,
Жизнь его создала, отдаваясь мечтам,
В нем я жизни молюсь, перед ней преклонясь.
Свечи жгу и курю фимиам.
 
 
Сила жизни волшебна и давно – вечна,
Что роптать нам на мрак! Он пройдет,
Снова утро займется, минует зима,
И весны неизбежен приход.
 
 
Боль, замри! Скорбь, замри.
Вот над горем – сиянье зари!
Лет безумия – нет.
 
 
Пусть же волны ревут и сгущается мрак,
К жизни утро меня позвало
И потряс меня зов! Даже эхо его
В край далекий меня повлекло.
 
 
Горы горя, прощайте! Прощайте навек,
Кручи адской тоски и туман,
Парус я распустил. Безнадежность, прощай!
Челн мой вышел теперь в океан.
 

 
Земля – моя!
Я вышел из нее!
Она цвела
Для прадедов моих.
Она должна
Навеки быть моей,
Я – сын ее, и возвращу я ей
Почет и славу прежних дней.
Захватчики коварны и сильны.
Но им не победить моей страны.
Я – сын ее!
Таких, как я, – не счесть.
Нас не сразят ни страх, ни меч, ни месть,
Нас не поставит на колени враг,
Глаза народа не застелит мрак,
Не горек будет мне и смертный час,
Когда сама земля, сама – за нас!
 
 
Земля – моя!
Ее хозяин – я!
Мне до чужих законов дела нет.
Тот, кто писал их, в кровь макал перо,
Хлеб у детей он отнимал
И свет.
Чужой закон насилием живет,
Он землю чужестранцам отдает,
Родных полей лишает он народ,
Богатств подземных и прозрачных вод.
 
 
Земля – моя!
Я прогоню врагов,
Что превратили мой народ в рабов.
Кто б ни был враг —
Да обратится вспять,
Земля моя да расцветет опять.
Доколе жив, доколе силы есть,
Я славу сохраню ее и честь.
Жестокие настали времена?
Мне до времен жестоких дела нет.
Могучие восстанут племена,
Рабу поработитель даст ответ.
Земля – моя! Верну ее себе,
Обиды, горя, гнева не тая.
Ее добьюсь в отчаянной борьбе.
Земля – моя!
 

УГАНДА

 
Адонго сидела на бревне, курила глиняную трубку,
Потягивала дым через прокуренный тростниковый мундштук
И размышляла о «ветре перемен».
Какой-то толстосум купил землю Окело и пустил ее в дело:
Насадил райский сад, поставил деревья ряд в ряд,
Не сад, а дамская завивка;
Сделал всем коровам медицинские прививки.
Вот это и было отмечено министром как «выдающийся прогресс».
 
 
Адонго посмеивалась; а чего ей было теперь бояться?
Чернокожий помещик – свой человек; его не приходится бояться.
Он построил новые магазины и раздавал соль бесплатно.
Кто мог бы назвать его эксплуататором?
К тому же его избрал народ.
Он не мог быть подлецом.
Ведь он только что прогнал всех подлецов.
Оговорить его мог только злейший враг.
 
 
Так она размышляла: часы текли незаметно.
Вдруг появился и стал держать речь о Справедливости быстроглазый Военный.
Мы повесили носы, поняв, что
Обмануты глупейшим образом, бессловесные, покорные.
Но капитан держал автомат на прицеле и нас приободрил.
Он сказал, что освободит нас от злодея помещика – вот этой рукой.
Надеясь на спасительный автомат, я поближе к нему продрался.
Я хотел увидеть своими глазами, как упадет злодей помещик.
Но увидел вдруг, как упала Адонго с простреленной головой.
 

 
Не ищи, сердце,
Трепещущих пальмовых веток
На чужом пустом берегу,
Журчанья ручьев торопливых
На горе непривычно высокой,
Одинокого крика таинственной птицы
На зеленых полях при закате.
Упрямое сердце,
Зря не ищи.
 

 
Муж глядит на меня с презреньем,
злится, рычит,
все ему не по нраву,
говорит, я – глупей своей тетки,
ни на что не гожусь,
старая рухлядь,
пора, мол, на свалку.
 
 
Муж, сын вождя,
одумайся, милый,
зачем ты меня позоришь, Окол,
равняешь с облезлой обезьяной?
За то, что азбуки не учила?
За то, что не сидела в школе?
За то, что живу, как все, некрещеной?
 
 
Муж, ровесник моего брата!
Опомнись, Окол!
Придержи язык,
посмотри на себя ты —
мужчина зрелый,
а сам, как младенец,
пузыри пускаешь.
За ум возьмись-ка,
банан зеленый!
 
 
Сын вождя, ты себя унизил.
О тебе судачит вся деревня.
Вместо хвалы – одни насмешки.
 
 
Плюешь на всех,
дурачок несчастный,
на меня глядишь, будто я
бесплодна,
никудышна,
пуста, как зола без соли [380]380
  …как зола без соли. – В Африке из золы некоторых растении добывают соль. Золу кладут в сосуд с отверстиями на дне, заливают воду, которая стекает в подставленный снизу другой сосуд, где постепенно собирается солевой раствор. Использованную таким образом золу затем выбрасывают.


[Закрыть].
 
 
Поле отца своего топчешь,
вырываешь заветную тыкву предков!
 
 
Родичи! Плачу!
Куда податься?!
Нет сил выносить обиду.
Муж родителей моих поносит,
родную мать мою обзывает
такими словами – стыдно вспомнить.
Он теперь стал важная шишка —
по-английски жену облаял.
 
 
Кричит: никуда не годишься, рожа!
Не нужна ты мне
и нужна не будешь!
Кроет меня и так и этак.
Ты, кричит, древесная обезьяна,
не умеешь играть на гитаре,
пустоглазая жаба —
читать не умеешь.
 
 
Кричит, что я, как овца,
скудоумна,
глупа, будто муха
на пивной бочке.
 
 
Ну, конечно, я ничему не училась,
английской брани не понимаю,
не умею считать и копить монету…
 
 
Родичи! Он всех костит и песочит,
с утра и до вечера дурнословит.
Каждое слово – больнее палки:
моя мать – ведьма,
родные – свихнулись,
крысоеды мы, кафры,
живем в пещерах,
не знаем священных книжек.
Мать на шее носит
зуб крокодила,
мы все – колдуны и ждет нас
пекло!
 
 
С его языка стекает ругань,
дурная, как кровь бездетной бабы.
Язык – ядовитый корень лионно [381]381
  Лионно —разновидность африканской лилии, корни которой содержат яд.


[Закрыть],
осиное жало, рот скорпиона, зуб змеиный.
Послушаешь – тошно,
будто наелся прокисшей тыквы.
 
 
Мой муж оплевывает черных.
Он как спятившая наседка,
клюющая собственные яйца —
такой в котелке – самое место!
 
 
Брызжет слюной,
глаза таращит,
что твой нильский окунь,
когда прет на нерест.
Весь трясется,
дрожит от гнева —
ополоумевшая гиена.
 
 
– Черномазые, – кричит, – подонки!
Дикари! Обычаи ваши – мерзость,
ваши пляски – срам, разврат и пакость,
вы – прыщавые, нищие дурни!
 
 
А еще называет себя современным,
прогрессивным, цивилизованным мужчиной.
 
 
Он теперь такой умный, такой ученый,
что спать со мной больше не желает.
 
 
Я – деревенщина
тупоголовая,
в модах не смыслю,
красоту свою потеряла…
 
 
Я мешаю ему расти, развиваться.
Он кричит мне: слониха!
Толстые кости – мало мозгу!
Зря теряю с тобой время!..
 

* * *

 
Окол меня сторонится,
завел «современную»,
молодую…
Говорят, она смазлива
и лопочет с ним по-английски.
 
 
А еще недавно каждый вечер
мы сидели рядом, обнявшись.
А еще недавно каждый вечер
пели вместе старую песню.
А еще недавно он мне клялся
быть верным до смерти.
Шептал по-английски —
ничего не понимала я, дура…
 
 
Окол меня сторонится,
на стороне завел молодую…
Звать ее Клементина, Тина.
Эта тина его засосала…
 
 
Родичи,
видели б вы Клементину!
Черная кожа, не белей, чем у прочих,
а ночи не спит, лезет вон из кожи,
лишь бы сделаться белой леди.
Круглый день накрашены губы —
будто два раскаленных угля.
Глянешь, точь-в-точь дикая кошка
с окровавленными усами.
Рот ее – клубень сырого ямса,
пахучая, открытая язва,
и красная глотка злого духа.
Лицо посыпано белой золою —
позеленевшее, как у трупа.
Страшное, будто маска
колдуна, танцующего в полночь;
губы – точно их в кровь разбили;
волосы – прямые, как прутья;
кожа в опалинах, как у лисицы,
которой факел под хвост воткнули,
чтобы из норы ее выгнать.
 
 
А меня мутит от мыла с карболкой.
Злые духи в голове пляшут
от вонючей золы – от пудры.
У родного дяди, у брата мамы,
выпрошу козла; я его прирежу
и помажу щеки жертвенной кровью.
 
 
Козлиный запах сильнее пудры,
и злые духи меня покинут,
и покой поселится в сердце…
 

ЦЕНТРАЛЬНО-АФРИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

1

 
Свет молодой луны
куда моложе был,
чем я, хотя сиял он
давным-давно,
задолго до меня.
Из дебрей доносились
глухие голоса
зверей и птиц полночных
и шум ветвей.
 
 
Обычай был таков: идти
ночами. Может быть,
однажды в этом разберутся.
Едва лишь солнце заходило,
мы поднимались, чтоб идти
в глубокой тьме.
Тревожной,
беспорядочной толпой
растягивались мы
на много верст. У этих
коротконогих человечков
вставали дыбом волосы, катился
холодный пот
по их гусиной коже.
Ни у кого и никогда
так слух не обострялся
от страха.
Их ждали дали.
 
 
Под молодой луной
их ждали дали,
подростков пятнадцатилетних.
Смех вызывает хромота.
Кому по нраву спотыкаться,
ступая по камням
распухшими ногами
у деревушек сонных на виду?
Но это было
незадолго до ухода.
Обычай был таков:
идти ночами.
 
 
А дело в том, что день сулил
немало бед скитальцам.
Днем солнце вспять ползло
над руслами дорог,
над быстриной колей,
оставленных грузовиками,
которые везли
колониальный хлопок.
Я помню берега
и броды рек,
опасных для машин,
где было всякое,
где столько потонуло.
Мне объяснила все
моя родная тетка,
согбенная крестьянка,
которая на старческих ногах
с трудом передвигалась, опираясь
на две клюки.
Мы жили у нее —
мой младший братец Ванго
и я. Старуха с нами
сурово обходилась.
Ни на один вопрос
ответа мы не ждали.
Рассказывали в Бао…
 
 
О чем? Узнаете.
В какой-то там глуши,
вдали от городов
живут в достатке люди.
Неужто вправду есть
земля такая?
И днем и ночью
распевали птицы,
а рядом находились
лесные звери.
Нет, я писать не собираюсь
для прогрессивной прессы.
Все эти звери,
все эти звери
не были убиты,
хотя лежали бездыханны,
хотя пейзаж
был так обезображен.
Конечно, жители селенья
потом клялись,
что ничего не знают.
 
 
Рассказывали в Бао…
О чем? Узнаете…
Мой дядя Канза,
тот говорил,
что дело в колдовстве.
Вам это не понять
вовеки. Это было
и вправду колдовство.
Живите
в довольстве, толстяки,
отращивайте щеки
и возвращайтесь в город,
взяв про запас деньжат.
 

2

 
Узнаете ли вы
когда-нибудь, собратья,
как изобильны наши
саванны и леса?
Достиг мой дядя Канза
преклонных лет, он стал
остер, как нож, как бритва.
 
 
Родился он и вырос
в селенье Бао,
жил рядом с кузницей,
все дни он пропадал
в полях и чащах.
Достиг мой дядя
преклонных лет. С тех пор
произошло немало перемен.
 
 
Он рос, его кормил
зеленый лес. Он рос
поджарый, стройный, черный, —
рука протянута всегда,
а рот разинут
на буйволятины кусок,
на мясо антилопы,
которое томится
в ореховой подливе,
в масле золотом.
Такое блюдо вы едали,
но я хочу напомнить,
что пиршество
отрада для мужчин.
 
 
Его изнанка – чад
и сажа на котлах из глины,
которую с травою пополам
на берегу реки
месили руки женщин.
 

3

 
Узнаете ли вы
когда-нибудь, собратья,
как изобильны наши
саванны и леса?
Мой дядя мог разгрызть
любую кость зубами,
а как мотыжил он
податливую землю,
она пред ним ложилась,
покорная, пропитанная потом.
Мой дядя сокрушал ее
всей мощью круглых плеч.
 
 
Чтоб жрать за четверых,
чтоб жить в достатке,
чтоб выстроить, как надо,
три хижины для жен,
работал дядя Канза,
как вол. Как он стонал
в конце работы,
когда мерцали
последние лучи,
когда он покидал
распаханный надел,
чтоб завтра вновь прийти
и корни корчевать.
 
 
Чтоб жрать за четверых,
мой дядя Канза спал
на сельской площади.
Там на песке
лежал он, как шпинат
на плоском блюде,
упругий, как шпинат
на белых жерновах зубов.
 
 
Теперь известно вам,
что это за натура,
мой дядя Канза мог
жить полуголым в чаще,
при этом усмехаться
и нить своей судьбы
кровавую плести,
а ведь на свете
столько вахлаков.
 
 
Мой дядя Канза в Бао
твердил, – вам это не понять
вовеки… это было
и вправду колдовство.
 
 
Живите
в довольстве, толстяки,
отращивайте щеки
и возвращайтесь в город,
взяв про запас деньжат.
 

ЭФИОПИЯ

 
Суесловье и спесь,
Лести с жалобой смесь,
Горе, свары, нападки,
Строгий суд без оглядки,
 
 
Оскорбления, ложь
И гордыню вельмож,
Измышленья, упреки,
Сплетни, плутни, намеки,
 
 
Нежность к ближним своим,
Страсть к тому, кто любим,
Верность другу и брату,
Клятву мстить супостату,
 
 
Все благие плоды,
Все людские труды,
Все, что мы повстречали,
И добро и печали, —
 
 
Все унес ураган
Из неведомых стран,
Сгреб в охапку без правил,
Ничего не оставил,
 
 
Ни земли, ни травы,
Ни червей, ни листвы,
Нет и пыли в пустыне,
Нет и грязи в помине.
 
 
Что за буря была,
Все смела, все дотла,
Даже в тихой ложбинке
Не осталось песчинки.
 
 
Все унес ураган,
Как бесплотный туман,
Не осталось в помине
Ни любви, ни гордыни.
 

 
С давних пор я живу, и за долгий свой срок
Видел многое, много прошел я дорог.
Помню: долго я странствовал и наконец
Предо мною возник исполинский дворец.
У ступеней толпился народ – не пройдешь,
Был дворец на огромнейший улей похож.
Пораженный его высотой и красой,
Я глядел на дворец, я стоял сам не свой,
И подумалось: кто из волшебников мог
Возвести этот сказочный светлый чертог?
И тогда, восхищенье свое не тая,
К одному из прохожих направился я
И спросил: «Растолкуй мне, почтенный старик,
Чей дворец? Кто такие хоромы воздвиг?»
Мне ответствовал старец, кивнув головой:
«Это зданье – дворец богача родовой,
Жил здесь некогда прадед владельца и дед,
Этим стенам стоять до скончания лет».
 

* * *

 
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
 

* * *

 
Где дворец? Ни дворца, ни ступеней, ни стен.
Где хоромы? Осталась лишь пустошь взамен.
И ни камня, ни древнего щебня у ног,
Словно маревом был этот пышный чертог.
Озадаченно я озираюсь вокруг,
Предо мною канал и просторнейший луг.
Вижу: дерево с шумною кроной растет,
Вижу я пастуха и пасущийся скот.
Пастуха вопрошаю: «С каких это пор
Здесь канал и травою порос косогор?»
И пастух отвечает, взглянув на меня:
«Это пастбище – с самого первого дня,
И всегда здесь в канале струилась вода,
И всегда в этих травах бродили стада».
 

* * *

 
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
 

* * *

 
Нет канала, и луг травянистый исчез,
Вырос город, касаются крыши небес.
Сколько улиц и зданий! Порядок и лад
В новоявленном городе этом царят,
На цветистом базаре толпится народ,
Красота этих людных кварталов берет
Восхищенное сердце и разум в полон,
И уменьем строителей я изумлен,
И все больше меня покоряет краса,
И стою, и на эти дивлюсь чудеса.
Я гармонию вижу на каждом шагу.
И гляжу я и глаз отвести не могу.
Мне навстречу шагает почтенный старик,
Вопрошаю: «Когда этот город возник?»
С удивленьем я слышу ответ старика:
«Этот город, мой друг, существует века.
Он становится краше, меняет свой вид,
Но стоял он века и века простоит».
 

* * *

 
Поколенья сменялись, мелькали года,
Долго шел я и снова вернулся сюда.
 

* * *

 
Но не вижу я города, город исчез,
Там, где были дома, вырос девственный лес.
Вижу птиц я диковинных среди листвы,
Бродят хищники в чащах – гиены и львы.
Всюду слышится щебет, рычанье и вой,
Всюду чаща смыкается над головой.
Потрясенный бреду без дорог наугад
По бескрайнему лесу, где звери кишат,
Все иду я, вокруг озираюсь, и вот
Одинокий туземец навстречу идет.
Говорю я туземцу: «С каких это пор
Темный лес в небеса свои ветви простер?»
Поглядел он в глаза мне и взор перенес
На стволы и листву: «Что за странный вопрос?
Вечно эти смоковницы, эти хвощи
Здесь росли, и начала ты им не ищи».
 

* * *

 
Все меняется в мире: уходит одно,
А другое на смену явиться должно,
И приходит, свои утверждая права.
Мы в бессмертие верим, а надо сперва
Вспомнить истину: в мире лишь путники мы,
Исчезаем во тьме, как явились из тьмы.
Поколенья проходят, мелькают века,
Словно горный поток. Весь наш мир – как река.
Погляди: все бежит, как течение вод,
Что-то гибнет – на смену другое идет.
 

 
Развеял ветер прах,
Рассеял в небе тучи,
Пшеница на полях
Взошла стеной могучей.
 
 
Взгляни с горы крутой:
Слепящих красок море.
Окрестность пред тобой
Вся в праздничном уборе.
 
 
Тростник, чабрец, пырей
Сплошной ковер соткали,
И весь простор полей
В цветочном покрывале.
 
 
Но, все цвета затмив,
Лиловый цвет взошел там,
Взлетают птицы с нив
На крыльях, черных с желтым.
 
 
Напев плывет вдали,
И аромат струится.
Прекрасен мир земли,
Я сам его частица.
 

 
Мой родич и во сне
Не жаловал ко мне,
Но умер я – и что же?
Пришел он с постной рожей.
Печаль его узрев,
Пришел я в страшный гнев,
Взяла такая злоба,
Что я восстал из гроба.
«Ты не пришел, нахал,
Когда я подыхал!
Явился на поминки?
Стираешь две слезинки?
Терпеть тебя невмочь!
Пошел отсюда прочь!»
Изрекши это слово,
Я в гроб улегся снова.
 

 
И денди-эфиопы,
И снобы из Европы —
Все это светский сброд.
Тошнит от их острот,
От споров и бахвальства,
От сплетен и нахальства.
Грызутся там и тут,
Друг друга не поймут.
 
 
Сбежим-ка в лес зеленый,
Чтобы глядеть на кроны,
Вдыхать листвы настой,
Бродить в траве густой,
Чтоб, вторя птичьим стаям,
Носился пес мой с лаем,
Чтоб на траву упасть
И отоспаться всласть.
 

ЮЖНО-АФРИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

 
Одинокая дорога,
Не видно звезд;
Одинокая дорога,
Тень, тишина,
Все тихо, недвижно,
Как в сердце, что умирает,
Печальный звук,
Замирающий шаг,
Одинокая дорога и ты.
Тени,
Странные, тусклые тени,
Ползущие тени
Стучатся в душу тюрьмы.
Печаль, печаль,
Горькая печаль —
Вот дорога моя.
 

 
По всей земле родной пролег мой путь.
Я – трубадур, не знающий покоя;
леса меня приветствуют листвою,
и я спешу им руку протянуть.
 
 
Запреты презираю я: их суть —
глумление над мыслью, над мечтою,
и, под прицелом пулеметов стоя,
достоинства не уроню ничуть.
 
 
Иду, пою, не смея отдохнуть.
В отплату за добро, за все благое
обидчик мой стремится затянуть
петлю на шее у меня, изгоя;
и милостью не взыскан я – отнюдь.
Мне тень стрелы перечеркнула грудь.
 

 
Мы уцелели,
и – пусть отвергнутая – нежность не увяла,
 
 
Снопы лучей обыскивают грубо
беспомощную нашу наготу;
 
 
над нами – вечным ужасом обвала —
фашистских запрещений декалог;
 
 
и под ударами сапог
растрескались и облупились двери.
 
 
Мы уцелели, пережив
лишения, разлуки и потери.
 
 
На темных улицах патрульные – как змеи,
свернувшиеся перед нападеньем.
 
 
И худшее изо всего – террором
обезображена земля моя родная,
 
 
а мы разрознены, изнемогаем в муках;
но – пусть отвергнутая – нежность не увяла.
 

 
Опаснее свирепейшего зверя,
не поддающееся прирученью,
чудовище железное меня
наметилось схватить огромной пастью.
 
 
Как балерина, легконог,
как мотылек, недолговечен,
я пританцовываю осторожно,
от гибели пытаясь ускользнуть.
И вдруг с небес гранитно-серых
на мрачный прах земной
лучи – потоком.
 
 
Сиянье вдалеке
струит воспоминанья
о ком-то светлом, милом сердцу —
таком далеком.
 

 
Над мокрой мостовою – солнце.
Избитые до синяков, —
как ни оспаривай бесспорное, – украдкой
мы радуемся передышке краткой,
и наши души, наши костяки,
изломанные сапогами,
целует золотистое сиянье.
 
 
Быть может, скоро наши костяки
напишут имя гневной Немезиды,
погибнувшей от пули в Шарпевиле.
Пока же на устах, смиривших гордость, —
безмолвие тоски.
Мы благодарны передышке краткой —
и солнцу этому – над мокрою брусчаткой.
 

1

 
Девица зауряднейшего вида
с невыразительными мелкими чертами
и похотливинкой в глазах
взирает с царственным презреньем
на вшивое мое существованье
и, с томной неохотой изъявив
свое согласье – даже нос картошкой
внезапную точеность обретает —
продать мне несколько почтовых марок,
губами сморщенными старого хрыча
подсчитывает медяки, ворча.
 

2

 
Еще ни разу чай, что подают в буфете,
не возбуждал во мне подобной жажды.
Глумятся надо мною расписанья,
со свистом пробегают поезда;
и здесь, в прибежище бессилья моего,
часы нашептывают мне: «Будь стоек!
Терпи, пока тебя обслужит наглость!»
О мысли, полные отравы, перестаньте
тянуть свое унылое анданте.
 

 
С обычной шумихой приходит осень в эти края.
Словно старушечий, голос ее визглив.
Золотые, с каштановыми прожилками,
пряди ее волос
развеваются над дубами,
осветляя их нервную зелень;
полное затаенной страсти,
порывистое дыханье ее
сладостно разливается в утреннем воздухе,
пронизанном жаждою обладанья —
и смерти.
 

 
Шрамы, стонущие под покрывалом зеленым,
беззвучно рыдающие кровавые раны
молят об утолении жажды;
жизнь по множеству русл устремляется к морю.
Земля моя дорогая, раскрытая передо мною,
истерзанная и послушная воле моей;
по горным уступам карабкается проворно
мое восхищенье, а гнев извергает потоки,
дымящиеся любовью и болью;
прекрасные смуглой своей наготой, в покое обманчивом
к неведомым горизонтам убегают пространство и время,
томясь ожиданьем дождя.
 

 
Да будет тих, любимая, твой сон!
Над пристанью – разлив сиянья студенистого;
патрульные машины расползлись
по городу, как стая тараканья.
 
 
Из хижин, где живут страданья,
насилье вышвырнуто – вшивым тюфяком;
и в дрожи колокола ужас затаен.
 
 
В песках и скалах дышит гнев неистовый.
Да будет безмятежен в эту ночь,
земля моя любимая, твой сон!
 

 
Все те же звуки: дикий
сирены вой в ночи,
стук громовой – и нервов
пронзительные вскрики.
 
 
Крещендо – боль. В глазах
разгневанные блики,
неудержимый плач —
все горше и надрывней.
 
 
Дней пережитых лики
назойливее ливней.
Все те же звуки – стук сапог
и вой сирены дикий.