Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Слышите – это даба кричит
И скудную землю бьет,
И трудную землю бьет,
И черную землю бьет,
Плодородную землю бьет,
Захваченную у нас.
Даба – наша острая мотыга,
Даба – наше мирное оружье.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Слышите – это даба кричит,
Страх наводя на всех.
Черной землей вам в лицо плюет,
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Если даба страдает,
Если даба на помощь зовет,
Если даба работать не в силах,
Если даба не в силах терпеть,
Она страх на всех наведет,
И даже почтенный хозяин ее,
Дрожа, глядит на ее острие.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Слышите – это даба зовет,
Ей надо хорошую рукоять.
Она хочет есть, она просит пить,
Но никто на помощь ей не придет.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Это даба кричит, ведь она голодна,
Это даба кричит – исстрадалась она.
Это даба кричит – утомилась без сна,
Это даба кричит – затупилась она.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Слышите – это даба кричит.
Но когда наша даба устанет кричать,
Мы крепко сожмем ее рукоять
И швырнем ее вам в лицо.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
И пока наша даба не будет сыта,
Она вам покоя не даст,
Да, она вам покоя не даст.
 
 
Ойо, хе, ле, ле о-йо!
Слышите – это даба кричит!
 

 
Это снова галлюцинация
Или великая весть?
Небо уже отхлынуло,
Пересекая дорогу птицам и облакам.
Оно зевает полукругом голубизны,
Пока еще не показывая звезды-зубы свои.
Мнимый провозвестник духа, смотри,
Разве не прекрасна живая земля!
Старою книжною гривой своею тряхнув,
Увидишь ты девушку вдали, на ветру.
Два недозрелых манго – груди ее.
Она к тебе направляется в надежде свить гнездо
Среди шершавых завитков мысли твоей.
Ее следы – больше не сны
И не буквы, напечатанные на листе.
Она приближается вечером, и вечер сядет вот-вот:
Стая птиц, линяющая на лету.
А пока еще она смотрит на тебя сквозь луну,
Которая над землей открыла только одну створку двери своей.
 

 
По земле он рассыпал скудный букет своих дней,
Когда песня перехватила петлей горло ему.
Трелями были струны его полны,
Но импресарио, сцена – все это не для него.
Вот отчего, наблюдая всю ночь,
Как часы прыгают в болото тьмы,
Принимал он за флейту месяц молодой
И на изнанке у солнца песню хотел записать.
Брызгали ноты, как в городе бьют ключи,
Когда копьем в асфальт ударяет солнечный луч!
Потом он умер, задушенный песней своей.
И под уклон,
Никем не сопровождаемый, тащился катафалк,
Разве что на ухабах
Содрогаясь, как будто от слез.
 

 
Текут облака наподобие рек
По голубому руслу небес.
Избирает этот воздушный путь
Бродяга, спящий в тени придорожного столба,
Точно птица на термитнике, которой нечего есть!
Город пляшет у бродяги во сне
Голубоватыми крышами – курево грез.
Ветер со свистом переворачивает самолет,
В воздухе потерявший колеса, – не падает самолет!
Эта твердая косточка – в коленях у всех,
Когда такой долгий путь.
Многоножкой двигается ночь
К вулкану зари.
И бродяга рассказывает еще один сон
Единственной ножке кровати своей:
«В мире великий голод.
Я вижу: на обочине Млечного Пути
Большою Медведицей съеден Телец».
 

 
Из чрева земли
Тьмы насекомых выпустил ураган.
Им кажется, что настало время завоевать
Солнечную высь.
У ласточек в клювах гибнет эта мечта.
День за днем стерегу мою жизнь.
Я выпалываю сорняки-мечты,
Разрезаю тенета снов,
Рожденных на плодовитой соломе ночей.
Всех этих паразитов – на съеденье ветрам!
Так полдень возжигает миллионы снов,
Когда солнце над нами всею своею ясностью говорит.
Барабан свободы в деревне гремит.
Кожа лопнет вот-вот.
Вы посмотрите: танцуя, идет человек
Босиком по тропе,
Где колючки еще кричат
В ярости.
 

 
Линии рук предвещают иные пути.
Дайте нож, пусть войдет в мою сонную тишь.
Разорвет эти ветхие нити древней судьбы.
О, свободным быть от своей судьбы!
Травам росу вернуть…
И пусть поутру все земные пути
Мне откроют линии рук.
 

 
Однажды наступит время,
и мы закружимся в вихре,
подобно листьям деревьев,
и станем пищей
для погребальных костров,
станем пеплом и тленом.
Наши души
превратятся в осколки кремней.
Берегитесь, босые ноги, —
вы споткнетесь о нас
на любой из дорог.
Узнавшие жажду,
изведавшие любовь,
ощутившие время,
как струящийся в пальцах песок,
мы, слитые воедино
с ревом прибоя,
с течением рек,
с биением сока
в жилах деревьев, —
неужели
мы превратимся в ничто
и невозможно спастись?
Но море бьет в берега,
и рифы стоят,
коронованы пеной,
и реки срываются в бездну,
и листья поют.
Так неужели
нельзя узнать,
для кого поют эти листья
и ветры бегут по саванне
и что таится на дне этих рек?
Надо идти,
сжав кулаки,
и приветствуя гром,
и следя за движением звезд,
рассекая джунгли,
взмывая на гребне волны,
и не надо быть
ни гиеной,
ни ланью,
ни зеброй,
ни питоном —
никем,
только самим собой!
Шуршит песок,
и птенец прокалывает скорлупу.
И хочется жить
и молчать
или просто плакать.
Дремлет ребенок,
и мать забывается сном,
и прозревает сова,
и луна качается в небе,
и плывут лепестки цветов
по черной воде…
Неужели однажды утром,
солнечным утром,
не будет для нас
ни птиц, ни цветов,
ни листьев зеленых
и высохнут реки?
Дремлет ребенок,
и где-то струится тамтам,
и качается в небе луна,
и вращается время —
сверкающий камень
в оправе из тишины…
 

 
Нам завтра помудреть
Ты веришь мне Скажи
Покинув рубежи
Судьбу изменим впредь
 
 
Да-да уйдем вдвоем
Твоих красивых рук
Я гордый верный друг
И мой удел в твоем
 
 
Я ждал – придет пора
Забудем про вчера
Дай жизнь вот жизнь нá жизнь
 
 
Мечтой заворожись
Даруем ей в итог
Вечерний наш цветок
 

 
А дождь бубнил-бубнил
Свой бесконечный требник
На пятнах непотребных
Налет жемчужный был
 
 
А дождик тратил пыл
На черепичных гребнях
Сиреневых и древних
И хмель я ливня пил
 
 
Следя его игру
Шатанья на ветру
Тщета толпа не жди
 
 
Мой тихий дождь, к утру
Ты завтра приходи
Не то – с тоски умру
 

 
Рвать лепестки и сметь
а зеркала тусклы
а балафонг тосклив
и в луже пьяным смерть
 
 
в дурном угаре лет
вся жизнь его прошла
младенчиков тела
вопяют амулет
 
 
конечно ибиску́с
искус на всякий вкус
срывай срывай срывай
 
 
Я раб ее руки
о мой строптивый рай,
а сердце в черепки…
 

 
Бессмыслица в природе,
Забвение у ног.
Хаос – помилуй бог!
И осень на исходе.
 
 
Округа в том же роде:
Надгробья у дорог,
Мужчина – червь тревог,
И дом при огороде,
 
 
И дым над ним висит.
– С меня довольно! Сыт!
Ведь я чего-то стóю.
 
 
Вот мышц витье литое,
Вот сердце золотое,
Берите – удостою.
 

ЛИБЕРИЯ

 
Когда-то окрещенная
Темным континентом,
обезьяньим царством
хвостатых антропофагов,
что только и могут
быть рабами, —
ты ли это, Африка?
 
 
Сегодня непреклонно
свою судьбу творящая,
перед врагом стоящая
с мечом в руках —
наша вера в счастье выше
злобной силы «расы высшей»! —
ты ли это, Африка?
 
 
Гордая.
Красивая.
Исполненная мудрости.
Ты ли это, Африка?
 
 
Некогда презренная,
втоптанная в прах,
сегодня – сердце будущего —
ты ли это, Африка?
 
 
Африка,
мать-Африка!
Нищая, поруганная,
бывшая рабыня,
ты восстала ныне, Африка,
мать-Африка!
Ты утешенье для детей твоих,
еще томящихся в неволе,
умывающихся слезами.
 

 
Африка —
Парадокс.
В Лиссабоне
В сырой конторе
Картограф
Ставит чернильную кляксу
На Африку, и оттого
Ее называют
«Черным континентом».
 
 
Африка.
Воображение
Населяет ее людоедами,
Огнеедами,
Дикарями,
Приносящими в жертву людей.
 
 
Африка.
Исследователи
Приносят в Европу вести
О золоте
И алмазах,
Слоновой кости
И пряностях,
И парни с Флит-стрит [154]154
  Флит-стрит– улица, где расположены крупнейшие Лондонские издательства.


[Закрыть]
Устремляются
За добычей.
 
 
Африка —
Гибель для белых.
Там змеи,
И дикари,
И непроходимые джунгли.
Но Африке нужен свет,
И торговцы привозят сюда
Библию
И ром
И просвещают
Проклятый материк.
 
 
Африка.
За добычей
Гонятся все – от французского
Иностранного легиона
До разбойников в пробковых шлемах
Из всех стран света.
С пушками и знаменами
Приплывают они
По морю,
А некоторые смельчаки
Пробираются с караванами
Сквозь пески великой Сахары
Единственно для того,
Чтоб дикари
Причастились культуры.
 
 
И вот уже
Цивилизаторство
Идет полным ходом —
Золото и алмазы
Переправляют в Европу,
Уже подводят итоги,
И вдруг просветителям
Приходит
В голову,
Что есть и другое
Золото,
И тогда начинают продавать
Людей
В Нью-Орлеане,
Бостоне
И саванне.
Впрочем, это лишь эпизоды,
Только лишь эпизоды
Из великой книги —
Истории Африки.
 

 
Из мрака восточной ночи
Африка выплывает
На первые полосы
Газет всего мира.
Куда ни глянь:
На севере и на юге,
На западе и на востоке —
Всюду взрывы, которые будят
Некогда спавшие земли.
Колонии освобождаются
Так быстро, что их народам
Некогда избирать
Национальные флаги
И национальные гимны.
Задача их велика —
Преобразить всю Африку,
«Черный континент».
Отныне двести миллионов,
Двести миллионов африканцев
Сами определяют
Судьбу своих стран.
И все это, несмотря
На происки тех, кто недавно
Заливал эти страны кровью.
Колониальные тюрьмы,
О которых скоро забудут,
Стали университетами,
Откуда на сцену истории
Вышли бесстрашные,
Закаленные борцы за свободу.
Зовите их розовыми или красными,
Но они заставили всех
Уважать свою Африку.
И Африка может сегодня
Догнать наш двадцатый век.
 

 
Боги ликуют двенадцать месяцев,
Крестьянин – только месяц Глейто,
Когда в полях золотится рис
И самый памятливый забывает,
Что было когда-то голодное время.
 
 
Поля наполняет густеющий воздух
Благоуханьем созревшего риса,
Окро [155]155
  Окро —растение, употребляющееся в качестве острой приправы.


[Закрыть], кореньев и кукурузы.
В этот месяц не угасает
Веселый очаг в крестьянском жилище —
Хозяйке дома теперь не до скуки.
 
 
Вон по извилистой узкой улочке,
Беспечно танцуя, шагает девчонка
И распевает песню о жатве
И после – песенку о веселье.
 
 
Когда же солнце Глейто заходит
За деревья, поля и горы,
Видно, как по холмистой дороге
Движутся черные силуэты:
Это семья направляется в город,
Чаши, блюда, корзины и тыквы
Качаются на головах у женщин.
Глейто – месяц, когда в деревне
Вспоминают тех, кто ушел навеки
В дальние плодородные страны,
Где встречаются все племена.
На поминках пойдут разговоры:
– Какой был искусный в деревне знахарь,
Как он нас исцелял от болезней!
– А помнишь, какая была повитуха?
Сколькие от нее в деревне
Впервые услышали слово «здравствуй»!
– А вот был старейшина, мудрый и скромный,
Его приглашали на все советы —
Познаньям его завидовал вождь.
– А помнишь, был кузнец голосистый,
Весельчак, хохотун неуемный.
К кузне его сходились крестьяне
По делу и для приятной беседы?
– Была красавица в нашей деревне…
– Юноша был, смышленый и быстрый,
Ему еще в детстве поверило племя
Все секреты и тайны старших…
Где для поминок зарежут корову,
А где крестьянин не пожалеет
Единственную в хозяйстве козу —
Только бы сделать приятное другу,
Который придет посидеть с тобою,
Поговорить и почтить раздумьем
Память тех, кто ушел навеки
В дальние плодородные страны.
 
 
Месяц жатвы. Гремят тамтамы.
В джунглях, взмывая и опускаясь,
Извивается лента песни.
Лунный свет в серебро превращает
Сто миллионов безмолвных листьев,
А ноги так и зовут туда,
Где на извилистых узких улочках
Слышатся четкие ритмы танца.
 

ЛИВИЯ

 
Любовь ушла.
Она сегодня
неразличимо далека.
Любовь ушла.
Осталась только
неизлечимая тоска.
Но эта горькая касыда
не о тоске,
не о любви.
Пою тебя,
страна родная,
глаза бездонные твои.
Мой нищий край —
беда и горе,
земля,
плодящая рабов,
глухие голоса
и стоны
по переулкам городов.
Позор,
и грязь,
и вечный голод
повсюду на моей земле.
Здесь недоношенные дети
рождаются в подвальной мгле.
Из наших ран
сочатся муки,
в сердцах —
отчаянье и боль.
В ночи
проносятся рыданья
и надо мной,
и над тобой.
Летают мухи-кровососы,
ползут чахотка
и чума.
Полночный
заунывный ветер
шатает ветхие дома,
где спят вповалку
на циновках
истертых
тысячи семей
в моей стране,
в краю любимом,
на славной родине моей.
Беспечные туристы,
гости
добросердечны и щедры:
швыряют медные монеты —
великодушные дары.
Торгуют женщины
собою
на древних плитах площадей
в моей стране,
в краю любимом,
на славной родине моей.
Молчишь,
земля полуживая,
земля,
плодящая рабов,
незаживающая рана,
моя бессонная любовь!
Все продается —
все на свете —
за горстку жалкую грошей
в моей стране,
в краю любимом,
на славной родине моей.
 

ОСТРОВ МАВРИКИЙ

 
моря! я на вас начертал беспристрастность мою
 
 
черты этой женщины
я на своей нацарапал руке
это кровь а быть может не кровь
я рисую опасность и черную линию соли
в прозрачной завесе дождя
 
 
человек и вода
две седые легенды которые смотрят – одна на другую
два одинаково верных зверя.
 

 
наутро море вновь ко мне пришло
с пучками водорослей старых
облепленных морскими звездами
 
 
об этом братья вы твердите мне
зимой чей вой от стонущих камней
уходит в завтра вы мне говорите
о чуде возвестившем древний край живущий в памяти
без плеток и решеток
край где ни тюрем ни цепей
лишь первая молитва и свобода
 
 
я в это утро позабыл тревогу
я дома и лицо моей любимой Неж
становится листком сирени
моим вчерашним кружевом и флагом
скалой отверстой речью всплеска
время вернулось времени наперекор
там на мысу крутом в знак дружбы
я возведу свой сельский храм
в порыве кожа темная темнеет
слыхал я что Христос от камня вечного
шел на Голгофу чтоб возвестить мое явленье
 
 
сегодня утром разыгралось море
и вскоре церковь захлестнет волна.
 

 
песок облепил нас и наши тела
невольно облек
подвижней чем наши ладони текущий песок
 
 
я выпью с губ твоих эту волну
здесь где звезды корня лишенные падают над океаном
 
 
я силу на берегу обрету чтоб тебе уступить
чтоб счастье мое в твоем образе стало опять безымянным.
 

 
неподвижность
осеннего моря
 
 
дерева неспособны к проклятьям
слишком много их под дождем
по сравнению с людьми
чьи свидетели руки
грозящие миру…
 

 
изо всех достояний
только жизнь невозможно в руках уместить
не прикроет она наготы
но случается рвется по швам так внезапно и странно
и клейменою клячей лежит после шквала
в ожидании новых ударов.
 

 
тебя встречать люблю в далеких городах
где каждый шум и крик и маятника взмах
твой повторяют пульс стучат в моих запястьях
 
 
я так тебя люблю на берегах заморских
когда восходит ночь как древо обнажаясь
 
 
люблю родство с тобой и нашу разделенность
и на границе дня слиянье наших лиц
и то что где-то там вся жизнь все «за» и «против»
не говори мне «нет» зовущему вдали…
 

 
уходить как уходят сквозь волны в моря в запустенье
в сновиденье твоем чародей даровал свои чары
дождю раскаленные иглы и угли ветрам
будут они играть в ювелиров
станут ласкать и гранить
мрачный гранит и базальт
– из этого плаванья мы уже возвратились
из эпохи далекого детства
это край где свои имена города потеряли
как в давнее время рабы
в странах которые тоже сменили давно имена
как это чуждо все нашим теперешним книгам
 
 
сквозь волны в моря в запустенье
гальки прибрежной где наши баркасы
наше единственное богатство
и ты подсчитываешь засыпая
наше законное достоянье
наши тела.
 

 
– пишу тебе из этой зимней страны
где птицы сошли с ума
чтоб свихнулся тот кем стал я сегодня
 
 
с этой землей ты связала меня
а у нас обожженные травы и воды
а здесь Южный Крест не укажет пути
 
 
– из этого зимнего города я пишу
ведь птицы сошли с ума
они одолели тревогу
и завели предсмертную песнь
 
 
наши руки уже неспособны изобрести огонь очага
остров шагает по каждой из наших улиц
плотью моей защищенной гневом ведомый моим
а я добровольно ушел
я рвался увидеть похожа ли ты на себя
 
 
– пишу тебе из этой комнаты зимней
птицы сошли с ума
всю ночь их продрогшие крылья стучали
в неприкрытые окна наших тел обнаженных
 
 
и вот в каждом звуке мы умираем
в каждой израненной птице!
 

МАЛАВИ

 
Таково было время:
Днем – жара,
Ночью – холод
И, конечно, москиты.
Таково было время,
А цель была – королевство.
 
 
Редкая цепь усталых носильщиков,
Покрытых живописным отрепьем;
На бритых головах громоздятся
Разбитые сундуки.
Нрав у них веселый и пылкий,
Свирепое и палящее солнце
Поднимает их дух,
Губит их надежды,
Каждый день потогонный им тела иссушает,
А на привалах
Мухи вцепляются в их пропотевшие спины.
 
 
Так они шли,
А жара еще только начиналась.
 
 
Каждый день падал измученный пони,
Его бросали на равнине хищникам;
Каждый день валился тощий, как скелет, человек,
Его бросали на равнине масаям [161]161
  Масаи– воинственное племя, живущее в основном в Кении.


[Закрыть];
Но все продолжали тащиться
Во главе с вождем, одетым в хаки;
Он их вдохновлял, он вселял в них надежду.
Затем наступил голодный переход,
Голодный и знойный.
Нил и Ньянца,
Как два близнеца,
Голубели среди зеленого края.
Люди запели и запрыгали,
Как молодые газели у заводи.
Сердца бьются чаще,
Ноша кажется легче,
Если стертых ног коснулась
Водяная прохлада.
А когда засветились костры Мутесы,
Перестали бояться голодных гиен,
Стали хвалиться своими подвигами.
 
 
Теперь вместо палящей жары
Будут песни, смех и танцы.
 
 
За банановой рощей виднеется деревня,
Сквозь тростник изгороди глядят дети.
Так они были приняты.
Ни женщин, поющих приветствия,
Ни барабанов в честь белого посла;
Только молчаливые кивки нескольких стариков
И раскат барабана,
Чтоб собрать весь двор Мутесы,
Потому что деревня не доверяла.
Тростниковые ворота распахнуты,
Молчанье,
Но молчанье на мгновенье —
Молчанье, когда принимают решенье.
Выступает высокий черный король,
Он возвышается над худым бородатым белым
И, схватив тощую белую руку,
Понижает голос до шепота:
«Мту Мвеупе карибу» —
«Добро пожаловать, белый».
Ворота из полированного тростника закрываются.
И Запад впущен.
 

 
Вечер уже вызолотил дальние холмы,
Когда я пробираюсь по извилистой тропинке,
Чтобы повстречаться с ней,
Моей черной возлюбленной.
 
 
Она наполняет у заводи
Последний за день кувшин.
Огибая знакомые заросли,
Я уверен, что найду ее там,
Как всегда находил с тех пор,
Когда мы были вместе впервые.
 
 
Останавливаюсь и жду;
Сначала показывается горло кувшина,
Потом нагие смуглые плечи,
Стройная шея,
Окаймленная бусами
Цвета закатного зарева.
Черные глаза поворачиваются ко мне,
И – молниеносная тень улыбки.
 
 
Вот и все, что она говорит,
Вот и все, что хочу услышать.
Посторонилась, дала мне пройти;
Когда бочком я прохожу мимо,
Наши глаза встречаются,
И бесконечное мгновенье
Мы понимающе глядим друг на друга.
«Завтра в это же время?» – говорит мой взгляд.
А ее: «Я не опоздаю».
 

 
Я прошел мимо него,
Слоняющегося на задворках,
Сутулого, напряженного, измученного,
Понурившего голову.
То была черная тень
Среди черных теней.
 
 
Я всмотрелся;
Наши взоры встретились,
Но на его темном негритянском лице —
Ни веселой улыбки,
Ни надежды,
Ни сулящего надежду желания.
Взгляд
Вспыхнул и погас,
Пронзая безразличие толпы,
Страстно ища
Лицо,
В котором мелькнет понимание.
 
 
Он,
Черный ливерпульский работяга,
Покинул отчизну
С надеждой
Обрести себя
В стране свободных.
Но разве солнце,
Приветствовавшее его рожденье,
Сияет и сейчас?
Во всяком случае, не здесь —
Здесь вся его надежда на лопату,
Здесь его удел – смиренье.
 

 
Чистый смех африканских детей
Вечерами звучит еще громче;
На глухую эту деревню
Ниспадает вечер, как мантия,
Все таинственно покрывая.
 
 
Тащусь
Со службы
Домой в деревню,
Мой кирпичный казенный поселок,
В мою новую ссылку.
В этом новом поселке
Никому я глаза не мозолю.
 
 
Перейду по жерди пропасть,
Оседлаю неодолимую бурю.
Так все и пойдет
Тихо-мирно.
Детский смех раздается,
Возвращая
Простые радости,
Мне неведомые доныне.
 

Двойная маска. Народность бауле (Берег Слоновой Кости). Патинированное дерево. Высота 27 см. Частная коллекция, Канны

 
С запада
Мчатся тучи, торопясь за ветром,
Круто разворачиваются,
Где придется,
Словно стаи саранчи,
Вихрятся,
Хватают что попало
И подбрасывают, словно безумцы,
Гонящиеся за призраками.
 
 
Разбухшие тучи
Скачут на хребте у ветра,
Скапливаются, чтобы оседлать холмы,
Машут над ними мрачными, зловещими крыльями;
Ветер свищет вдаль,
И деревья гнутся, чтоб освободить ему дорогу.
 
 
В деревне
Крики восхищенных ребятишек
Мечутся, сливаясь
С воем кружащегося вихря;
Женщины
С малышами за спиной
Места подходящего не сыщут,
Возле хижин рыщут,
Потерявши голову;
Ветер свищет вдаль,
И деревья гнутся, чтоб освободить ему дорогу,
Платья плещут, как изодранные флаги,
Разлетаясь,
Чтобы обнажить манящие груди —
Острые ослепительные вспышки.
Грохот, рокот, треск
В разливанном шествии грозы
И в чаду багровеющего дыма.