Текст книги "Поэзия Африки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я не хожу в церковь, я не шляюсь по судам —
Там целыми днями бубнят о «новой культуре»,
Там треплются о «равноправии», кричат о «разводе»,
Там затвердили заповедь, от которой тошно:
Одна жена для одного мужчины.
 
 
У папаши моего папаши было множество жен,
И предок плевал на равноправие – ему хорошо!
У себя дома предок был господом богом.
Но кончилась лафа, едва появился белый,
А с ним —
Одна жена для одного мужчины.
 
 
Как не возгордиться вашей подруге,
Если она знает, что она у вас единственная?
Пусть все утверждают, что ей вредно рожать,
А я утверждаю, что только болван мог придумать —
Одна жена для одного мужчины.
 
 
Ну разве достаточно одной бабы мужчине?
Можно ли вести хозяйство, вкалывать на полях,
Собирать бананы, жарить, парить
И при этом изловчиться нарожать детей,
Когда одна жена для одного мужчины?
 
 
Предположим, она не управляется по хозяйству и не желает рожать
Читает себе книги, а к плошкам и не прикоснется;
Как можно избавиться от такой халды?
Разводом? Ну уж дудки – эта культура не по мне,
Когда одна жена для одного мужчины.
 

 
Наследие наших доверчивых отцов —
Всё попирающие бледнолицые чужеземцы —
Изгнаны прочь.
Теперь благожелательные миссионеры
Измученный народ больше не дурачат;
Теперь залетные коршуны
Не терзают чужих цыплят —
Мы сами теперь терзаем себя!
 

ОСТРОВ САН-ТОМЕ

 
Как вечные снега, что увенчали
Чело крутой заоблачной горы,
Твоих воскрылий белые шатры…
О, Вольность! Уврачуй мои печали!
 
 
Твои лобзанья, злобны и добры,
В моих ушах отрадой прозвучали,
Твои слова, достойны и щедры,
Изгнанника с надеждой обручали!
 
 
А ведь Изгнанник плакал пред тобой…
Не уходи, не взяв меня с собой!
Здесь мой удел – тоска, оцепененье,
 
 
Небесная в глазах затмилась твердь…
– О, кто ты?
– Избавительница Смерть!
– Благодарю тебя за избавленье!
 

Прощай! Я смерти жду. Здесь не твоя вина.

Кто лаве повелел снег обожать? Не знаю.

Снег, лаву охлади. О белая луна!

Ты смерть моя. Прощай, прощай! Я умираю.

 
Я не хочу в могилу. Страшно мне
Среди червей лежать осиротело.
В огне жила душа. Так пусть в огне
Сожгут мое безжизненное тело.
 
 
Пусть вольный ветер прах мой охладелый
Развеет, разнесет по всей стране.
Я жить хочу в пространстве без предела:
В воде, в земле, в небесной вышине.
 
 
Тогда, – о горестное утешенье! —
Став белым, как твоя девичья грудь,
Я, в пепел обращенный, в онеменье,
 
 
К тебе проникну в сердце, бездыханный.
И даст оно тому приют желанный,
Кто не нашел к нему при жизни путь.
 

 
Сейчас,
сейчас, когда все контакты налажены,
телефонные кабели всюду проложены,
пространства азбукой Морзе сближены,
моря кораблями запружены,
губами улыбки жалкие выжаты,
безвестные дети по миру пущены,
плоды тропические солнцем налиты,
а мышцы – бессильем, —
сейчас все это не больше чем символ
рабства.
 
 
Сейчас,
сейчас, когда все контакты налажены,
кровь в жилах моих заморожена,
ритмы моих барабанов задушены,
сединой мои волосы выбелены,
мое желанье отвергнуто и семя стерилизовано,
мои дети холодом выхожены,
тоска и мечта из груди моей выжжены,
статуи моих героев взорваны,
крики мои о свободе и мире бичами исполосованы,
мои шаги, как дикие звери, выслежены
и мой разум в оковах огрубел и ослаб.
 
 
Сейчас, когда «невинные прелести» твоей цивилизации
красуются кровоподтеками у меня на лице,
я спрашиваю тебя, Европа,
я спрашиваю тебя: «Что же дальше?»
 

 
Я на улицу выйду
с откровенной ухмылкой, с моими
проданными святыми,
чтобы хохотать до упаду
над мертвым распятым богом.
 
 
Я в черную пятницу выйду
на улицу, облаченный
в белый траур.
 
 
Я оставлю дома семью
и выйду, чтоб скалить зубы,
распевая песни йоруба
с воинами балуба [310]310
  Балуба– народность западных банту и ассимилированных ими племен, живущих по среднему течению Конго.


[Закрыть]
и философами банту.
 
 
Даже если не хватит сил
дом покинуть для солнца, ветра,
силой меня не удержишь
в черную пятницу дома.
 

 
Мулат —
отпрыск белого и негритянки,
кажусь постороннему взгляду
мельканием шахматных клеток:
скользит этот взгляд по клеткам,
цвета на доске смешались,
сливается черный с белым
в глазах, ослепленных мельканьем.
 
 
Мулат я.
Большая душа в моей плоти —
двух душ различных слиянье:
один плюс один – это двойка.
 
 
Вот почему однажды
так обозлился белый.
Он все сосчитал по пальцам
и доску для шахмат сделал.
– Эй, мулат! – закричал он. —
Ты малость ошибся,
место твое возле негра.
 
 
Ах!
Но я не сбесился от злости…
Свои черные кудри
со лба я пригладил к затылку,
выдохнул дым сигареты,
и громко запел я
со смехом,
и стал вдруг пунцовым белый…
 
 
Мулат я!
С белой возлюбленной —
белый,
с черной возлюбленной —
черный.
Так вот!..
 

1

 
Когда сеньор Силва Коста
к нам приехал на остров,
привез он бутылку водки,
чтобы заняться торговлей.
 
 
Жара была так нестерпима,
земля была так просторна,
что казалось:
вода бессильна
смочить пересохшее горло.
Тогда сеньор Силва Коста
отхлебнул половину бутылки…
И слова обрела его глотка
для первой торговой сделки.
 

2

 
Луна омывает пальмы,
подернуты нежной мечтою
глаза Морского Прибрежья.
Безмолвье.
Волна омывает скалы,
остров тем всплескам вторит.
Безмолвье.
А там в отдаленье
слышится: хижины плачут,
омытые лунным светом.
Безмолвье.
В проулке крайнем
ведут европейцы торговлю,
шампанское попивая.
 

3

 
Говорила мать-негритянка:
– Ему я твержу: «Сыночек,
не пей ты эту отраву».
Смеется. И слушать не хочет…
 
 
Умолкла старая Рита,
только в глазах и в морщинах
дрожанье далекого смеха.
– Что ж дальше, сеньора Рита?
– Ох, такое несчастье!
Сынок мой – в пивнушку,
а пойло – в его утробу…
 
 
Вздохнула старая Рита,
глаза от слез покраснели.
– Эх, сыночек, сыночек,
о матери ты не вспомнишь!..
 

 
Где ты, Африка, —
свободные дали,
рокот стрел, прорезающий воздух?!
Где ты, Африка, —
бурливые реки,
волны, клокочущие, как кровь в жилах?!
 
 
Белые рубили прогалины
выстрелами карабинов.
На прогалинах жгли костры,
раздирая тропическую ночь.
 
 
Костры!
Миллионы костров
на раскаленной земле!
 
 
Лунная, лунная ночь…
Корабль качается черный,
и песня из трюма слышна.
И в такт этой песне
цепи гремят.
Лунная, лунная ночь…
Какая судьба впереди?!
 
 
Человек из Африки, ты затерялся
в чужой земле…
В Бразилии
ты под кнутом стонал
на бескрайних плантациях кофе!
На севере
ты спину гнул
на бескрайних плантациях табака!
 
 
И в долгой ночной тиши
тосковал по родной земле,
что осталась там, далеко…
И долгие песни пел,
подернутые слезой!..
 
 
Люди севера
вспарывали ножами
животы
людям юга.
 
 
Люди севера
были полны
грандиозных идей,
таких грандиозных,
что они казались бесформенными уродами!..
 
 
Люди севера
тебе подарили
из того, что было твоим,
кусочек земли: живи…
Либерия! Либерия!
 
 
О!
На твоих улицах
людей считали на доллары…
Либерия! Либерия!
Когда ты поешь в кабаре
и сверкает зубов белизна —
это улыбка твоя, Африка!
 
 
Когда ты мчишься стрелой
в состязаниях на быстроту —
это ритм твой, Африка!
Иди же вперед,
Африка,
пусть слышится в песне твоей
ритм победы!
Пусть слышится в песне твоей
ритм новой жизни!
…Пусть твой звенящий смех
несется под небеса,
как рокот стрел, прорезающий воздух!
 

 
Звуки гонга
разрезали воздух,
которого нет у негров.
Гарлем! Гарлем!
 
 
Америка —
на улицах Гарлема —
негры меняют жизнь на удар ножа!
 
 
Америка —
на улицах Гарлема
кровь черных и белых
играет в шахматы.
Гарлем!
Черный квартал!
Ринг жизни!
 
 
Поют поэты
с островов Зеленого Мыса…
Поют люди, затерянные в волнах китовой охоты.
Поют люди,
затерянные на перекрестках жизни,
заброшенные в разные концы света.
В Лиссабон?
В Америку?
В Рио-де-Жанейро?
Кто знает?
Слушайте!
 
 
Это Морна…
Проклятый, тоскливый голос…
Это люди Зеленого Мыса
взывают к своим братьям!
 
 
Средь табачных плантаций
негры качаются в танце.
 
 
В небоскребах Нью-Йорка
кривляются американцы!
 
 
Средь плантаций Виргинии
негры качаются в танце.
 
 
На люкс-яхтах Миссисипи
кривляются американцы!
 
 
О!
В штатах юга
негры качаются в танце!
 
 
Твой чернокожий голос
поет
на подмостках Парижа.
«Фоли-Бержер»!
Белые покупают
тело твое
за бутылку шампанского.
«Фоли-Бержер»!
Лондон – Париж – Мадрид…
Наклейки на чемоданах…
И только песни, долгие песни,
рыдающие в ночи,
говорят о нашей печали!
Негр!
Если бы ты и родился белым,
тебе б все равно обожгло кожу
в топках больших судов,
увозящих тебя в неизвестность!
 
 
Если бы ты и родился белым,
тебе б все равно засыпало горло
углем, что ты разгружаешь
на набережных Ливерпуля!
 
 
Если б ты и родился белым,
тебя б все равно заставляли
швыряться жизнью за рюмку виски,
чтоб тиснуть твое фото в журнал!
 
 
В городе Баии
негры
извиваются в пляске
уэ!
В городе Баии
негры справляют макумбу [312]312
  Макумба– обрядовое празднество в Бразилии.


[Закрыть].
Ораксила́! Ораксила! [313]313
  Ораксила! —ритуальный клич.


[Закрыть]
 
 
Белый город Баия.
Триста с чем-то церквей!
Баия…
Черный город Баия!
Город Всех Святых.
Ораксила! Ораксила!
 

[315]315
  Пятого февраля1953 года на острове Сан-Томе была расстреляна мирная демонстрация местных жителей, протестовавших против жестоких порядков колониальной администрации.


[Закрыть]

 
Где люди, истребленные вихрем безумия,
обрывают за жизнью жизнь
в забавах адского ремесла,
красна от крови земля, липка,
и море слизывает тела.
В зарослях слышатся вопли, стоны
и росчерки очередей автоматных.
О, мой зеленый, о, мой зеленый
остров в кровавых пятнах,
берег Фернана Диаса [316]316
  Фернан Диас– тогдашний губернатор острова Сан-Томе.


[Закрыть]. Среди прибрежных камней
кровавых сгустков черные слизни
и крики, тонущие в тишине
оборванных жизней.
Крики, они до сих пор в ушах.
Выплачь, мой стих, что видел, и выстони.
Помнишь, как точно, как не спеша
Зе Мулат [317]317
  Зе Мулат– португальский наемник, руководивший расстрелом безоружных африканцев.


[Закрыть]работал на пристани.
Как аккуратно метил палач,
как четко бил наповал.
Каждый выстрел его
чью-нибудь жизнь обрывал.
Кто говорит, что море синее —
красной пустынею
казалось оно.
Должна же за все это быть расплата!
Зе Мулат,
тебе не уйти от нее все равно.
Пускай тебя не особенно радует,
что наши тела приняла земля, —
к тебе прикованы наши взгляды.
Мы люди Пятого февраля,
мы взятые смертью,
вымаливавшие пощаду,
взывавшие к милосердью.
Теперь ничего нам не надо —
не дышим мы, не едим, не пьем,
в одну могилу мы свалены вместе —
но мы живем,
но мы живем
для мести.
 
 
Тлеют в земле
наши тела,
наши дома
сожжены дотла.
И среди пепла,
среди смертей
бродят голодные стайки
детей,
наших детей,
наших сирот,
и здесь, под землей,
нам слышен их плач.
Что сделал тебе мой народ,
ответь, Зе Мулат,
палач.
Что сделали вы
с народом моим,
ответьте мне, палачи.
Нет, мы не убиты,
мы не молчим.
Пожары пылают в ночи.
Пылают пожары,
пылает земля,
у вас под ногами горит она
и всходов возмездия ждет,
вся нашею кровью пропитана.
Кровь наша – пламя, что в жилах
всего человечества мечется
мечтой о свободном мире —
родине человечества.
 

 
Сижу на пристани,
звучащей
широким симфоническим аккордом:
лебедки, крики грузчиков, сигналы, —
и все это в мелодии дождя.
От пристани до горизонта,
в набухшей духоте
тропического предвечерья,
азартный африканский дождь.
Дождинки пляшут, плющатся о тент
и легионом крошечных головок
ложатся
вкруг меня. И я – я наблюдаю
их поучительный полет.
Следы их на песке
рисуются, как тропки судеб.
Печатная история народов
на полотне бескрайней жизни…
Хор тихих голосов
сливается в ликующую песню,
мелодия которой всем понятна:
она о мире, о надежде,
о братстве.
То песня человечества дождинок,
бессмертная и радостная песня,
которую и нам бы перенять.
 

 
Просты слова наших дней
и ясны, как воды ручья,
который сбегает по ржавому склону,
просветленный,
в бодрой прохладе утра.
 
 
Вот мы и рядом, мой брат.
Плантация выжала все твои силы,
твоя кровь засыхала на палубах,
и тебя самого по кускам хоронила
сухая земля.
 
 
Дай руку, сестра. Весь день ты
отстирываешь чужое белье,
чтоб накормить малышей. А порою
несешь на продажу фруктовые косточки,
чтоб схоронить умерших.
А порой продаешь и себя самое,
надеясь пожить хоть немного
в достатке, в покое.
А жизнь обрастает лишь новыми бедами.
 
 
Для вас, мои спутники, голос надежды моей.
Я с вами, когда вы на празднике пляшете,
невзгодами жизни не сломаны,
с вами на сборе какао и даже
в гуще базарного гомона,
когда я
наблюдаю
за гибелью ваших грошей.
С вами я запускаю змея,
среди белого зноя
по песку волоку каноэ
и в тесной хижине
из общей миски
скорбный ваш ужин ем.
 
 
Но по бескрайним пескам побережья
Сан-Жоао
все вы, братья, встречавшие те же
порывы торнадо
и прокопченные жизпью, как я,
все вы, плоть от единой плоти,
каждый своею дорогой пойдете,
забыв, что плыли в одном каноэ.
 
 
Быстро на землю спускается
вечер,
и вдалеке на мысу Сан-Марсал,
вдруг замерцали, как свечи,
тысячи огоньков.
 
 
Дым воскурений, кормящий плодородие ночи
тайнами судеб, и гонга таинственный звук.
 
 
С вами я, братья из Санто,
приобщенные к бешеным ритмам
погребальных батуке,
исторгающие из себя
беспутные крики
и телодвиженья.
С вами я, в вашем каноэ и в ваших
голосах, исходящих мольбами, проклятьями, болью…
 
 
Брат мой, я здесь, я с тобою,
в лад с твоим мое сердце бьется,
когда наш народ предается
играм своих детей.
 
 
Брат мой, я здесь, я с тобою,
рядом, в одном каноэ.
 
 
Но знаешь, о чем я мечтала?
Сомкнуть воедино наши бессчетные руки,
руки лебедок, причалов,
скал, берегов – наши руки —
в огромное братство, простертое
от полюса к полюсу,
чтобы все мы, одним человечеством, плыли
вместе, в одном каноэ.
 
 
Вот послушай…
Небо вечера над головою
и зеленые волны прибоя
приближают к Чудесному Берегу
нас, плывущих
в одном каноэ.
 

Вот он, черный человек. Он простирает усталые,

обессилевшие руки. У него больше нет сил

напрасно стучаться во все двери. Его глаза

налились кровью и ужасом.

Это было. Он вышел из камеры смерти. Он спасся,

выжил, а тридцать его товарищей задохнулись,

погибли без воздуха и воды.

Да, так было. Они погибли в феврале 1953 года.

Только он один, потеряв сознание, упал на трупы

своих товарищей, а когда очнулся, обезумел от

ужаса и побежал по тюремному двору, крича

от голода и жажды.

 
Мое имя – Гравид,
А мое преступление
В том, что родился в Триндаде,
В осужденном на смерть поселке.
 
 
Я красил дома,
Как и все маляры.
Как-то утром забрали
И бросили в тюрьму.
 
 
В каземате без воздуха
Заперли тело,
Хранимое ненавистью,
Переполнявшей душу.
 
 
Товарищей становилось все больше.
Товарищи падали друг на друга.
И железная дверь открывалась,
Всякий раз рождая надежду,
Что мы выйдем на свободу,
Подышим воздухом улиц.
 
 
Дверь захлопывали, запирали,
И надежда за ней исчезала,
А людей становилось все больше.
Двадцать… тридцать… сорок…
 
 
Двадцать… тридцать… сорок…
Становились все громче крики,
Пересыхали глотки.
И росла, нарастала жажда,
И задыхались люди,
И тираны на свежем воздухе
Издевались над ними.
 
 
Становились все громче крики…
«Воды… воды… воды…
Воздуха, воздуха…»
Хор смерти
Взывал к жизни…
 
 
Наступал вечер.
Приходила ночь.
И люди умирали,
Потому что полночь – это час смерти…
Хор гремел
Во тьме зловещей,
И людские тела падали наземь…
 
 
Старик моторист Алфредо,
Ты уже умер…
Твое слабое тело освободилось,
Ты избавился от жизни.
Тебе повезло.
 
 
А ты, Лима,
Подполз к двери
И просил воздуха,
Просил жизни,
Но насмешливая судьба
Сшибла тебя наземь.
И вот тебе уже не нужен воздух…
 
 
Брат за братом,
Друг за другом
Умирали товарищи
В хоре смерти,
В могильном мраке,
В вечной тьме
Погибшей надежды.
 
 
В это страшное утро,
В пятницу, пятого февраля,
Февраля,
Жестокого и вещего,
Я вышел живым.
 
 
Шестнадцать, шестнадцать человек,
Скелетов,
Вышли и упали замертво.
А я выжил.
Только сначала
Я лежал среди мертвых,
А потом возмутился
И встал.
 
 
Я встал другим человеком —
Безумным,
И рванулся к двери,
Требуя воды
И еды,
А их все не было.
 
 
Я изверг на палача
Всю желчь, всю желчь,
Скопленную
Моей яростью.
 
 
А они, эти тираны,
Связали меня по рукам и ногам,
Когда я устал отбиваться.
 
 
Ярость росла,
Ее лавина заливала палачей,
Мои нервы напряглись
И порвали оковы.
 
 
Восстание росло,
И безвестные палачи
Стреляли в меня.
 
 
Они попадали,
Но я стоял
И не умирал.
 
 
Они изрешетили меня всего
И все вокруг,
Но я не умер.
Волны восстания вздымают меня,
И я безумею от гнева.
 
 
Они пытались выслать меня,
Но я останусь здесь вечно…
Мои глаза не стекленеют.
Вечным укором я стою перед ними.
 

Культовая конная статуя, изображающая предка. Народность догон (Мали). Дерево. Высота 82 см. Частная коллекция. Канны

СЕНЕГАЛ

 
Мое желанье! Стада облаков,
когда нисходит сумрак,
стада облаков, чтобы окутать звезды.
 
 
Мое желанье! Таинственный перезвон
колоколов Воскресения!
И земля становится мирным полем надежды,
и в глазах – милосердие слез.
 
 
Мое желанье! Большая поэма, записанная
в древней крови моей Африки,
и колыханье становится ритмом
дуновения, щедрыми красками,
яркостью, блеском кровавого гребня.
 
 
Мое желанье! Мечта о ветре,
в братской неистовости овевающем
весь шар земной.
 

 
Пойдем, подруга моя, пойдем со мной,
мы покинем этот безмерный мир, чтобы восстать
среди древних.
Неужели
ты не слыхала, как на исходе третьего сна
звук пастушьей свирели сзывает
стада созвездий?
Это дыхание древних – там, внизу, в том краю
миражей.
Так взмахнем светоносными крыльями нашими
и направим полет наш в эпоху добра и покоя.
 

 
Я буду идти день и ночь,
подобный вождям наших древних племен,
повинуясь мудрости – верному поводырю.
Я буду идти, не ведая отдыха и остановок.
Имя твое, словно тень,
словно дикий цветок,
прикоснется к моим губам,
и я затеряюсь
в глухом лабиринте ручьев и тропинок.
 

 
Скромен подарок,
который я приношу и кладу
к твоим обнаженным ногам.
Нет в нем роскоши Запада,
нет в нем дыхания
тех времен, когда все
было пронизано ритмом.
Робкие речи,
сбивчивые обороты,
корявые фразы —
вот и все,
что я предлагаю тебе
в наш механический век.
Но не печалься, сестра моя,
страсть остается…
 

 
Наши богини владели наречием тайны,
наши атлеты – голосами тамтамов,
наши герои вздыбливали коней
над прозрачными безднами снов.
Голос твой —
он так явственно слышится
из глубины заповедных времен,
что я простираю ладони
к тебе в первобытном порыве,
в безудержной жажде объятья,
ибо ты рождена моей памятью,
вызвана к жизни моим заклинающим криком.
 

 
О, эта призрачная улыбка витрин.
Взрыв одиночества в четырех стенах.
Я давно научился ткать
мягкие, мягкие,
словно масло, слова.
Просят девушки —
дай нам солнечный город,
город из бабушкиных сказок,
родившихся на пороге ночи.
Город света,
где улицы льются,
как белокурые волны волос,
скамейки дышат покоем,
фонтаны струят надежду,
глаза людей излучают уверенность,
тысячи детей
беспечно смотрят,
как приближается завтра.
Город солнца, где ты будешь править,
где улыбаются дети
своему детству, и солнцу,
и грядущему дню.
Город света из бабушкиных сказок,
родившихся на пороге ночи.
 

 
Мои глаза пронзают лесную чащобу,
и вот я уже в хороводе Предков,
в сердце зеленой Гвинеи.
Пусть двенадцать каури [319]319
  Каури (санскр.) – ракушки, заменявшие в Африке деньги.


[Закрыть]мне дарят заветные тайны,
пусть глядят на меня высокие тени умерших,
пусть мне шепчут о горестях жизни,
о вечном покое за гробом.
 

 
Кровь малинке [320]320
  Малинке.– См. прим. 85.


[Закрыть]– я слышу —
бурлит в твоих венах,
подобно потоку Джолибы.
Во мне просыпается
этот рокочущий голос,
его завораживающие ритмы – прибой,
ударяющий в сердце.
Вчера я беседовал с тенями усопших вождей,
мудрецов, покинувших мир.
Вчера я блуждал в миражах
затопленной солнцем дороги.
Вчера я прошел испытанье,
прошел обряд Посвященья.
Сегодня я слышу в крови
пробудившийся голос малинке —
голос величья и мудрости.
Сестра моя, слышу твою поющую кровь!
 

 
Сегодня ты так хороша:
серебряное ожерелье,
золотые браслеты,
суданские ткани,
гвинейские духи,
твое зыбкое лицо…
Сангомарские богини опять нашли
свою утраченную сестру после долгих времен безымянных
в бесчисленных толпах людских.
Так помнит ли он о тебе?
Это был день без солнца,
день в угрюмой тени,
озаренный одной лишь улыбкой твоей.
 

 
Эти голые руки,
эти пальцы мои на тропинках
твоих волос.
Ты весна моя,
в этом году без весны,
мириады ночных фонарей на Монмартре,
и старый Париж, улыбаясь,
тонет в глазах твоих.
Видишь, этот бродячий художник
угодил прямо в сеть твоих сонных мечтаний.
А мечты его вьются струйками пара
по волнам зонтов.
На груди твоей пламя застенчивой розы.
И цветочница будущее читает
по лепесткам.
 

 
Нет, довольно мне извиваться
В судорожном танце.
Довольно упиваться отзвуками старины,
Перебирая четки воспоминаний.
Мне спецовка и молот нужны.
Я сонные статуи предков хочу повалить,
Я хочу пахать и ковать,
Я хочу строгать и пилить,
Я хочу, возвращаясь с завода,
Обменяться с друзьями улыбкой у входа.
Нет, довольно мне кровью своей торговать,
У донорских пунктов толкаясь.
А захочется в пляску пуститься – плясать
Я хочу теперь фарандолу.