Текст книги "Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив (сборник)"
Автор книги: Артур Конан Дойл
Соавторы: Джек Лондон,Оскар Уайльд,Уильям О.Генри,Эдгар Аллан По,Марк Твен,Гилберт Кийт Честертон,Брэм Стокер,Редьярд Джозеф Киплинг,Клапка Джером Джером,Роберт Ирвин Говард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)
НА ДРУГОМ БЕРЕГУ ДЕТЕКТИВА
Сюжеты, в которых победа, вопреки привычному канону, остается за «черным королем», то есть не за сыщиком, а за преступником (ну или тем, кто выступает в качестве последнего перед законом), для старых мастеров, в общем, не характерны. Эрнст Уильям Хорнунг, близкий свойственник Конан Дойла (был женат на его сестре), был едва ли не первым, кто заставил своих «антисыщиков» Раффлза и Мандерса заниматься таким делом – и, надо сказать, сэр Артур оказался этим весьма недоволен. А вот к Гранту Аллену – не родственнику, но другу, единомышленнику и соавтору – у Конан Дойла никаких претензий не возникло…
Интересно, возникли бы они к Саймону Брентли? И знал ли его сэр Артур вообще? Может быть, и да: они ведь все-таки современники. Но мы – в очередной раз! – о жизни этого автора, весьма популярного несколько лет до начала Первой мировой войны, имеем весьма смутное впечатление…
Джек Лондон, почти всю первую половину своей жизни смотревший на мир практически со «дна» (а «Золото краеугольных камней» – рассказ ранний, той поры, когда Лондон еще не обрел писательскую знаменитость) пришел к антидетективу самым естественным образом: он до такой степени был на стороне преследуемого, что ему казалось невозможным солидаризоваться с сыщиком. Даже если тот был явно прав, а его «жертва» – столь же очевидно не права.
Примерно то же можно сказать и об Уильяме Хоупе Ходжсоне. Который, кстати, куда более известен как один из «желающих странного» (цикл «Карнаки: охотник за призраками»). Ну вот и, приступая к детективному жанру, он, как видно, сам себе такое пожелал. В результате оказавшись на стороне… нет, все же не злодея; но неотразимого мошенника – точно.
На стороне настоящих злодеев старые мастера не оказывались никогда. И в этом их отличие от авторов нынешнего поколения.
Пожалуй, это отличие – не в нашу пользу…
Эрнст Хорнунг
МАРТОВСКИЕ ИДЫI
В половине первого я вернулся в Олбани[118]118
Знаменитый дом на Пикадилли, включающий в себя 69 квартир. Один из самых элитных в Лондоне многоквартирных особняков. Первоначально был задуман как своего рода «холостяцкий клуб»; сейчас эта традиция уже нарушена, но в описываемое время (1890-е гг.) она еще сохранялась. Так или иначе проживание в Олбани – знак принадлежности к касте избранных.
[Закрыть] как в последний приют отчаявшегося. Сцена моего падения не сильно изменилась с того момента, как я ее оставил. Стол все еще был усеян игральными фишками, заставлен пустыми бокалами и переполненными пепельницами. Окно открыли, чтобы проветрить комнату от дыма, впустив вместо него туман с улицы. Раффлз всего лишь сменил смокинг на один из своих многочисленных блейзеров. Но он так удивленно вздернул брови при моем появлении, словно я поднял его прямо с постели.
– Что-то забыли? – спросил он, увидев меня на пороге.
– Нет, – ответил я и бесцеремонно протиснулся мимо него в комнату, изумляясь собственной наглости.
– Вы же не реванш взять пришли, правда? Поскольку, боюсь, я не смогу вам его дать в одиночку. Я и сам сожалел, что остальные…
Мы стояли лицом к лицу у камина. Я резко оборвал Раффлза.
– Вы, – сказал я, – должно быть, удивлены моему возвращению в такой час и таким образом. Я едва вас знаю. Я ни разу не бывал у вас дома до вчерашнего вечера. Но в школе вы были моим наставником, и вы сказали, что помните меня. Конечно, это не извиняет моего поведения, но не могли бы вы выслушать меня – в течение пары минут?
Поначалу я так волновался, что с трудом выдавливал из себя каждое слово, но по мере того, как я говорил, выражение его лица придавало мне все больше уверенности – и я понял, что не ошибся в своей оценке.
– Конечно, дорогой мой, – сказал он, – столько минут, сколько вам будет угодно. Возьмите сигарету и присаживайтесь.
Он протянул мне свой серебряный портсигар.
– Нет, – твердо ответил я, покачав головой, – нет, курить я не буду. И садиться не буду, спасибо. И вы не станете предлагать мне ни того ни другого, когда услышите то, что я собираюсь сказать.
– Вот как? – удивился он, покосившись на меня, и поджег сигарету. – Почему вы так уверены?
– Потому что, скорее всего, вы выставите меня за дверь, – с горечью воскликнул я, – и будете совершенно правы! Но незачем ходить вокруг да около. Вы знаете, что я только что спустил около двух сотен.
Он кивнул.
– И мои карманы пусты.
– Я помню.
– Но у меня есть чековая книжка, и я выписал каждому из вас чек, прямо за этим столом.
– И?..
– Ни один из них не стоит дороже бумажки, на которой написан, Раффлз. Я уже превысил свой кредит в банке!
– Наверняка это временно?
– Нет. Я истратил все.
– Но мне говорили, что вы весьма обеспечены. Я слышал, вам досталась солидная денежная сумма.
– Это правда. Три года назад. И это стало моим проклятием, теперь у меня не осталось ничего – ни единого пенни! Да, я был идиотом, нет и не будет больше такого идиота, каким был я… Разве этого вам недостаточно? Почему вы не выпроводите меня вон?
Вместо этого он принялся расхаживать взад-вперед с очень мрачным видом.
– Ваши родственники не могут что-нибудь предпринять? – спросил он некоторое время спустя.
– Слава богу, – воскликнул я, – никаких родственников у меня нет! Я был единственным ребенком в семье. И унаследовал все имущество. Меня утешает лишь то, что мои родные мертвы и никогда не узнают о случившемся.
Я упал в кресло и закрыл лицо руками. Раффлз продолжил мерить шагами дорогой ковер, прекрасно гармонирующий с остальной обстановкой его квартиры. Мерный и мягкий ритм его шагов не изменился.
– Вы были способным к литературе молодым человеком, – сказал он после паузы, – вы же редактировали журнал, пока не начали издаваться сами? Так или иначе, я припоминаю, что просил вас сочинять для меня стихи. А литература любого сорта нынче популярная штука, любой дурак может заработать себе этим на жизнь.
Я покачал головой.
– Любой дурак не может списать мои долги, – сказал я.
– Но у вас же есть какая-то квартира? – продолжил он.
– Да, на Маунт-стрит.[119]119
Сейчас эта улица считается вполне респектабельной, но в викторианском Лондоне она была аналогом современного «спального района».
[Закрыть]
– Хорошо, а что насчет мебели?
Я горестно рассмеялся.
– На все оформлены закладные на многие месяц вперед.
Тут Раффлз наконец остановился, вздернув брови и уставившись на меня пронзительным взглядом, который мне было легче вынести теперь, когда он знал худшее. Потом он пожал плечами и продолжил ходить туда-сюда. Некоторое время никто из нас не говорил ни слова. Но на его красивом бесстрастном лице я прочел свою судьбу и свой смертный приговор, и с каждым вздохом проклинал я свое безрассудство и свое малодушие, из-за которых вообще посмел явиться к нему. Потому что он был добр ко мне в школьные годы, когда был капитаном крикетной команды и моим наставником, и я осмелился просить его о великодушии теперь. Потому что я был разорен, а он – достаточно богат, чтобы все лето играть в крикет и бездельничать весь остаток года. Я тщетно понадеялся на его сострадание и сочувствие, на его помощь! Да, в глубине души я надеялся на него, при всей моей внешней неуверенности и заверениях в обратном, и со мной обошлись вполне заслуженно. Вряд ли была хоть капля сострадания и сочувствия в этих раздувшихся ноздрях, в этой напряженной челюсти, в холодных голубых глазах, даже не взглянувших в мою сторону. Я схватил свою шляпу и вскочил на ноги. Я собирался уйти, не сказав ни слова. Но Раффлз встал на моем пути к дверям.
– Куда вы собрались? – спросил он.
– Это моя забота, – ответил я. – Вас я больше не потревожу.
– Тогда как же я смогу вам помочь?
– Я не просил вас о помощи.
– Тогда зачем вы пришли?
– Действительно, зачем? – повторил я его вопрос. – Вы дадите мне пройти?
– Нет, пока вы не скажете, куда идете и что собираетесь делать.
Я не отвечал.
– Неужели у вас достанет мужества? – нарушил он тишину в тоне настолько циничном, что у меня внутри все вскипело от ярости.
– Увидите, – сказал я, отступив на шаг назад и достав револьвер из кармана пальто. – Так что, вы дадите мне пройти или мне придется сделать это прямо здесь?
Я приставил ствол к виску и положил палец на спуск. В состоянии нездорового возбуждения, в котором я пребывал, раздавленный, обесчещенный, наконец-то приняв решение свести счеты со своей никчемной жизнью, я удивлялся лишь тому, что не сделал этого раньше. Мерзкое удовлетворение от того, что я втянул в это другого человека, вносило скудную лепту в мой эгоизм; я с содроганием думал, что чувство страха или же отвращения на лице моего собеседника послужило бы мне последним утешением и я умер бы дьявольски счастливым, глядя на него. Но я увидел нечто совсем иное. Ни отвращения, ни страха, лишь изумление, восхищение и даже радостное предвкушение, которое заставило меня в конце концов, выругавшись, убрать револьвер в карман.
– Вы дьявол! – сказал я. – Похоже, вы хотели, чтобы я это сделал!
– Не совсем, – ответил он, с запоздалым испугом и слегка побледневшим лицом. – Хотя, по правде говоря, я не думал всерьез, что вы решитесь, и ни разу в жизни не был настолько восхищен. Да, никогда ранее я не мог подумать, что ты на такое способен, Банни![120]120
«Банни» – не имя, а школьное прозвище. Сейчас, после того мультипликационного персонажа по имени Багз Банни, это слово однозначно ассоциируется с кроликом, но прежде так называли молодняк (не детенышей, но «подростков») в равной степени зайцев и кроликов. Т. е. значение прозвища – нечто вроде «зайчишка-несмышленыш». То наставничество, о котором говорилось выше – характерная для викторианских закрытых школ система «фаггинга», при которой младший ученик, «фаг», поступает под покровительство старшего, «префекта» или «мастера». В плохих учебных заведениях это обретало характер дедовщины, в хороших – именно дружеского покровительства. В данном случае, безусловно, имел место второй вариант. При этом после окончания школы бывший фаг и его префект вполне могли считать друг друга малознакомыми людьми – особенно если разрыв в возрасте между ними был значителен, так что это покровительство длилось всего год-два, пока старший не заканчивал школу.
[Закрыть] Нет, я повешусь, если отпущу тебя сейчас. И больше не играй со мной в эти игры, потому что в другой раз ты меня так врасплох не застанешь. Мы должны обдумать, как выпутаться из этого положения. Я и не подозревал, что ты за человек. А ну дай-ка сюда револьвер.
Одной рукой он дружески обнял меня за плечи, другую запустил в карман моего пальто, и я, не пикнув, позволил ему изъять оружие. Не только потому, что Раффлз, когда хотел, мог навязать другому свою волю. Я в жизни не встречал более властного человека, тут ему не было равных; однако мою уступчивость нельзя было объяснить только одним подчинением слабой натуры сильной. Робкая надежда, что привела меня в Олбани, как по волшебству превратилась в почти непереносимое чувство уверенности. Раффлз в конце концов меня выручит! А. Дж. Раффлз станет моим другом! Словно весь мир вдруг оказался на моей стороне; так что я не только не воспротивился, но, напротив, поймал его руку и пожал ее с горячностью столь же сильной, как обуревавшее меня перед тем дикое отчаяние.
– Да благословит вас… тебя Господь! – вскричал я. – Простите меня за все. Я расскажу тебе правду. Я действительно думал, что вы сможете помочь мне в безвыходном положении, хотя прекрасно понимал, что не имею на то никаких оснований. И все же – ради памяти о школьных днях, памяти о прошлом – я надеялся, что, может быть, ты предоставишь мне еще один шанс. Если бы вы отказались, я собирался разнести себе голову – и разнесу, если ты передумаешь.
Я и в самом деле опасался, что он передумает, наблюдая, как меняется его выражение, пока я говорю, – и это несмотря на его дружеский тон и еще более дружеское упоминание моего старого школьного прозвища. Однако его ответ показал, что я ошибаюсь.
– Как мы любим делать поспешные выводы! У меня есть грехи, Банни, однако нерешительность к их числу не относится. Сядь-ка, дружище, и успокой свои нервы сигаретой. Я настаиваю. Виски? Сейчас для тебя нет ничего хуже виски; вот, выпей кофе, я как раз заваривал, когда ты пришел. А теперь послушай, что я скажу. Ты говорил о «еще одном шансе». Что ты имел в виду? Отыграться в баккара? Поверь, это не шанс. Ты надеешься, что тебе должно повезти; а если нет? Попадешь из огня да в полымя, и только. Нет, мой милый, ты и без того крепко увяз. Отдаешь свою судьбу в мои руки или нет? Если да – прекрасно, в таком случае я не дам тебе увязнуть глубже и не стану предъявлять к оплате свой чек. К несчастью, кроме меня ты выдал чеки другим; а что еще хуже, Банни, – я точно так же сижу сейчас на мели, как и ты!
Теперь пришел мой черед воззриться на Раффлза.
– Вы? – воскликнул я. – Вы на мели? В это невозможно поверить, глядя на твои апартаменты.
– Однако я не отказался поверить тебе, – возразил он с улыбкой. – Неужто ты, с твоим-то опытом, можешь думать, что раз человек снимает квартиру в этом доме, состоит в одном-двух клубах и балуется крикетом, у него обязательно должны быть деньги в банке? Уверяю, дорогой мой, в настоящее время у меня на счете так же пусто, как и у тебя. Помимо собственной пронырливости, у меня нет совершенно никаких источников дохода. Сегодня мне было так же необходимо выиграть, как и тебе. Мы с тобой, Банни, товарищи по несчастью, поэтому лучше нам действовать сообща.
– Сообща! – Я ухватился за это слово. – Для вас, Раффлз, я пойду на все, если только вы и в самом деле меня не оставите. Я исполню все, что тебе заблагорассудится. Я пришел к тебе готовым на все – и по-прежнему готов на все. И наплевать мне на то, что надо сделать, если только удастся из этого выпутаться без скандала.
Он опять уселся передо мной, откинувшись на спинку одного из роскошных кресел, которые украшали его комнату. Я снова видел его ленивую позу и спортивную фигуру; бледное, гладко выбритое лицо с заостренными чертами; вьющиеся черные волосы; жесткий решительный рот. И снова почувствовал его поразительно ясный, цепкий, холодный и сияющий, как звезды, взгляд, проникающий в мою черепную коробку и взвешивающий самые заветные тайны моей души.
– Хотел бы я знать, искренне ли ты говоришь, – наконец произнес он. – В теперешнем твоем настроении – безусловно, но кто может поручиться за свои настроения? Впрочем, твои слова и, главное, тон вселяют надежду. К тому же, помнится, в школе ты были отчаянным чертенком; помнится даже, как-то раз ты тогда меня здорово выручил. Вспоминаешь, Банни? Ладно, погоди немного – я, возможно, сумею отплатить тебе сторицей. Дай мне подумать.
Он встал, закурил новую сигарету и снова принялся мерить шагами комнату, расхаживая медленнее, сосредоточенней и куда дольше, чем в прошлый раз. Дважды он останавливался передо мной, словно решаясь заговорить, но потом передумывал и возобновлял молчаливые шаги. Один раз он поднял оконную раму, которую перед тем опустил, и постоял, опершись на подоконник и глядя в туман, заполнивший внутренний дворик Олбани. Тем временем часы на каминной полке отбили час ночи, затем половину второго; мы оба хранили молчание.
Однако я не только терпеливо ждал, сидя в кресле, но за эти полчаса пришел в состояние какой-то неуместной расслабленности. Я бессознательно переложил свою ношу на широкие плечи моего замечательного друга и позволил мыслям лениво следовать за взглядом, пока минуты тянулись одна за другой. Комната была квадратная и большая, с двойными дверями и мраморной каминной полкой, в ней чувствовался мрачноватый старомодный аристократизм, присущий Олбани. В ее обстановке и интерьере подобающая доля небрежности приятно сочеталась с подобающей же долей хорошего вкуса. Больше всего меня, однако, поразило отсутствие в ней атрибутов, обязательных для логова заядлого крикетиста. Вместо традиционного стенда с потрепанными в сражениях битами значительную часть одной из стен занимал книжный шкаф резного дуба, с кое-как рассованными по полкам книгами, а там, где полагалось быть фотографиям крикетных команд, я увидел висящие как попало копии «Любви и смерти» и «Небесной подруги» в пыльных рамках. Можно было счесть, что здесь поселился неудачливый поэт, а не первоклассный спортсмен. Но сложной натуре Раффлза никогда не была чужда тяга к утонченному и изящному; с некоторых картин, украшающих стены, я собственноручно стирал пыль еще в его школьной рабочей комнате. Они-то и натолкнули меня на мысли о другой стороне его многообразной личности – и о давнем случае, про который он только что упомянул.
Всякому известно, насколько зависит атмосфера в школе-интернате для мальчиков от крикетной команды, а в особенности от личности ее капитана. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то спорил с тем, что во времена А. Дж. Раффлза атмосфера в школе была превосходной, а его влияние на эту атмосферу, когда он его оказывал, чем-то сродни благодати. Тем не менее по школе ходили слухи, что, когда все остальные отходят ко сну, он частенько сбегает и разгуливает ночами по городу в кричащей клетчатой паре и накладной бороде. Об этом шептались, но в это не верили. И только я один знал, что это правда, потому что ночь за ночью втягивал за ним веревку, пока все крепко спали, и бодрствовал до нужного часа, чтобы спустить ее из окна по его сигналу. Так вот, однажды ночью он забыл об осторожности и в самом зените своей славы оказался на волосок от позорного исключения. Невероятная дерзость и удивительное самообладание с его стороны, помноженные, несомненно, на долю самообладания с моей, благополучно предотвратили эту печальную развязку. Нет нужды останавливаться на том постыдном случае подробнее, но я не стал бы притворяться, будто забыл о нем, когда в безвыходном своем положении отдался на милость этого человека. Когда он снова остановился передо мной, я подумал именно о том, в какой степени снисходительность Раффлза к моей персоне продиктована тем, что он тоже не забыл об этом происшествии.
– Я думал о той ночи, – начал он, – когда мы чуть не вляпались. Почему ты вздрогнул?
– Я тоже думал об этом.
Он улыбнулся, будто прочитал мои мысли.
– Что ж, Банни, тогда ты был надежным маленьким плутом – не заложил меня и не пошел на попятный. Ты ни о чем не спрашивал и ни о чем не болтал. Хотелось бы знать, ты и сейчас такой же?
– Не знаю, – ответил я, несколько озадаченный его тоном. – Я так запутался в собственных делах, что и сам себе не верю, и другие мне вряд ли поверят. Но друзей я ни разу в жизни не предавал, за это ручаюсь. Будь оно по-другому, я, возможно, не сидел бы сейчас без денег.
– Вот именно, – сказал Раффлз, словно подтверждая кивком свои тайные мысли, – именно таким я тебя помню и готов биться об заклад, что ты и сейчас тот же, каким был десять лет тому назад. Мы не меняемся, Банни. Мы только лишь развиваемся. Ни ты, ни я, полагаю, не изменились по-настоящему с тех времен, когда ты спускал мне веревку, а я карабкался по ней в окно. Для друга ты ведь на все готов, верно?
– На все что угодно, – воскликнул я с радостью.
– Даже на преступление? – улыбнулся Раффлз.
Я ответил не сразу: что-то в его интонации изменилось, и я решил, что он надо мной подтрунивает. Но взгляд его оставался серьезным, а мне было совсем не до оговорок.
– Да, даже на преступление, – заявил я. – Говори, что же нужно, – я в твоем распоряжении.
Он посмотрел на меня сперва с удивлением, потом с сомнением; затем, покачав головой и издав свой неповторимый циничный смешок, перевел разговор на другое.
– Хороший ты парень, Банни! Настоящий сорвиголова, да? Сначала самоубийство, а минуту спустя – любое преступление по моему выбору! Тебе, мальчик мой, требуется помощь, и ты правильно поступил, что обратился к приличному законопослушному гражданину, дорожащему своим добрым именем. Тем не менее мы должны раздобыть эти деньги нынче же ночью – всеми правдами и неправдами.
– Нынче же ночью, Раффлз?
– И чем быстрее, тем лучше. У нас есть время до десяти утра, после каждый час может оказаться роковым. Как только один из тех чеков предъявят в твой банк, тебе конец. Нет, достать деньги нужно ночью, а утром первым делом внести на твой счет. И, думается мне, я знаю, как это сделать.
– В два часа ночи?
– Да.
– Но как… и где… и в такой час?
– У моего друга, совсем рядом, на Бонд-стрит.
– Должно быть, это очень близкий друг.
– Не то слово близкий. Я вхож к нему в любое время, у меня есть собственный ключ.
– И вы поднимете его в столь поздний час?
– Если он в постели.
– И мне необходимо идти вместе с тобой?
– Определенно.
– Тогда придется идти, но должен признаться, Раффлз, мне все это не по душе.
– Ты предпочитаешь альтернативный исход? – усмехнулся мой собеседник и тут же воскликнул извиняющимся тоном: – Нет, черт возьми, это несправедливо! Конечно, я понимаю, что это неприятнейшее испытание. Но тебе не пристало оставаться в стороне. Знаешь что: перед уходом прими порцию – но только одну. Вот виски, вот содовая, пойду надену пальто, а ты пока себе наливай.
Что я и сделал, осмелюсь сказать, щедрою рукой, поскольку очевидная неизбежность предложенного им плана не делала последний в моих глазах менее неприятным. Должен, однако, признаться, что он начал казаться мне не столь уж страшным, прежде чем я опустошил стакан. Тут вернулся Раффлз, в коверкотовом пальто поверх блейзера и небрежно заломленной шляпе из мягкого фетра. Я протянул ему графин, он улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– После возвращения, – сказал он. – Сначала дело, потом удовольствие. Заметил, какое сегодня число? – добавил он, отрывая листок шекспировского календаря, пока я приканчивал виски. – 15 марта. «И помни, помни Мартовские Иды».[121]121
Парафраз крылатой фразы из пьесы Шекспира «Юлий Цезарь». Иды в римском календаре – день в середине месяца. В мартовские иды (15 марта) 44 г. до н. э. заговорщиками был убит Юлий Цезарь. Согласно Плутарху, предсказатель предупредил Цезаря за несколько дней, что в этот день ему надо опасаться смерти. Встретив предсказателя на ступенях Сената, Цезарь сказал ему с насмешкой: «Мартовские иды наступили». – «Наступили, но еще не прошли», – ответил предсказатель. Через несколько минут Цезарь был убит.
[Закрыть] Что скажешь, малыш Банни? Ты-то уж их не забудешь, верно?
Он со смехом подбросил в камин угля и выключил газ, как подобает заботливому квартиросъемщику. Когда мы выходили, часы на каминной полке пробили два.
II
Пикадилли была похожа на канаву, заполненную сырым белым туманом, в обрамлении мутных фонарей, покрытую тонкой пленкой липкой грязи. На пустынных каменных тротуарах мы не встретили ни души, нас лишь наградил суровым внимательным взглядом констебль, совершающий ночной обход, однако, узнав моего спутника, он приложил руку к шлему.
– Как видишь, я знаком с полицией, – рассмеялся Раффлз, когда мы прошли мимо констебля. – В такую погоду им, беднягам, приходится смотреть в оба. Нас с тобой, Банни, туман, может быть, и раздражает, зато он просто благословение для криминальных элементов, особенно в столь поздний час их рабочего времени. Однако мы уже на месте – и будь я проклят, если этот сукин сын не почивает-таки в своей постели.
Мы свернули на Бонд-стрит и через несколько ярдов остановились у обочины по правой стороне. Раффлз вгляделся в окна второго этажа дома напротив – из-за тумана их едва было видно, без единого проблеска света за стеклами. На первом этаже находился ювелирный магазин, как я мог разглядеть в «глазок» в его двери, внутри все было залито ярким светом. Но весь второй этаж, куда с улицы вел отдельный вход, расположенный впритык к магазину, стоял погруженный во мрак, сливаясь с черным небом.
– Лучше вернемся, – стал настаивать я, – утром наверняка успеем.
– Как бы не так, – возразил Раффлз. – У меня есть ключ. Нанесем ему неожиданный визит. Идем.
Схватив меня за правую руку, он быстро перешел через дорогу, открыл американский замок и через секунду резко, но бесшумно закрыл за нами дверь. Мы оказались в темноте. Снаружи приближались чьи-то размеренные шаги; мы слышали их еще тогда, когда в тумане пересекали улицу; теперь они зазвучали совсем близко, и мой спутник еще крепче сжал мне руку.
– Это может быть мой приятель собственной персоной, – шепнул Раффлз. – Он ночная птица. Ни звука, Банни! Сейчас мы его до смерти напугаем. Ага!
Размеренные шаги миновали дверь и проследовали дальше. Раффлз глубоко вздохнул и немного ослабил свою железную хватку.
– Однако по-прежнему ни звука, – продолжал он все тем же шепотом, – мы еще подшутим над ним, где бы он ни был! Снимай ботинки и иди за мной.
Можете удивляться, что я в точности так и поступил, но вам просто не доводилось иметь дело с А. Дж. Раффлзом. Его власть над другими в основном заключалась в располагающем людей умении сочетать качества лидера и командира. Не подчиниться человеку, который столь энергично вел вас за собой, было просто невозможно. Потом вы могли начать задаваться вопросами, но первым делом вы подчинялись. Так и я, услышав, что он скинул туфли, последовал его примеру и стал подниматься следом по лестнице, и только тут до меня дошла вся нелепость подобного похода за деньгами к незнакомому человеку глубокой ночью. Нет, конечно, Раффлз и его приятель были друзьями ближе некуда, и я неизбежно пришел к выводу, что они имели привычку разыгрывать друг друга.
Мы шли по темной лестнице настолько медленно, что мне я успел сделать несколько наблюдений, пока мы поднимались наверх. Растопыренными пальцами правой руки я чувствовал лишь голую сырую стену; пальцы левой скользили по лестничным перилам, покрытым слоем пыли. С тех пор как мы проникли в дом, меня не оставляло странное чувство, нараставшее с каждым шагом. Что за отшельника мы собирались напугать прямо в его келье?
Мы очутились на площадке. Перила повернули налево и снова налево. Еще четыре шага – и мы стояли уже на другой, более длинной площадке, и неожиданно во мраке вспыхнула спичка. Я не слышал, чтобы он ею чиркнул; вспышка меня ослепила. Когда глаза притерпелись к свету, я увидел Раффлза. Подняв спичку одной рукой, он затенял огонек другой, а вокруг были непокрытые полы, голые стены и двери, распахнутые в пустые комнаты.
– Куда ты меня привел? – вскричал я. – В этом доме никто не живет.
– Тише! Терпение! – прошептал он и повел меня в одну из пустых комнат. Спичка погасла на пороге, и он так же бесшумно зажег новую. Затем он встал ко мне спиной и начал возиться с чем-то, чего я не мог видеть. Но когда он отбросил вторую спичку, на месте ее огонька появился новый источник света, и пахнуло керосином. Я шагнул, чтобы глянуть ему через плечо, но он опередил меня, повернулся и поднес к моему лицу крохотную керосиновую лампу.
– Что это? – Я едва не задохнулся от удивления. – Какую мерзкую шутку собираешься ты сыграть?
– Уже сыграл, – ответил он с тихим смешком.
– Со мной?
– Боюсь, Банни, что да.
– Значит, в доме никого нет?
– Только ты да я.
– Стало быть, ты меня за нос водил россказнями про друга на Бонд-стрит, который мог бы ссудить нас деньгами?
– Не совсем. Дэнби и вправду мой приятель.
– Дэнби?
– Хозяин ювелирного магазина внизу.
– Что ты хочешь сказать? – прошептал я, задрожав, как лист на ветру, когда до меня начал доходить смысл его слов. – Ты намерен взять деньги у ювелира?
– Не то чтобы деньги.
– Что же в таком случае?
– Их эквивалент – и не у него, а в его магазине.
Больше спрашивать было не о чем. Я осознал все, кроме собственной тупости. Он сделал мне массу намеков, и я не понял ни единого. И вот я стою в этой пустой комнате, вытаращив на него глаза, а он стоит напротив со своей лампой и смеется надо мною.
– Взломщик! – задохнулся я. – И кто! Ты!
– Я же говорил, что мне приходится изворачиваться.
– Но почему, почему ты мне не сказал, что именно собираешься сделать? Почему не доверился мне? Зачем обязательно лгать? – вопросил я, задетый за живое, несмотря на охвативший меня ужас.
– Я хотел рассказать, – ответил он, – и несколько раз чуть было не рассказал. Помнишь, я выяснял у тебя насчет преступления? Хотя ты, вероятно, успел позабыть свой собственный ответ. Я не думал, что это говорилось совершенно всерьез, но решил тебя испытать. Теперь я вижу, что был прав, и нисколько тебя не виню. Во всем виноват я сам. Уходи, мой дорогой, сию же минуту; я справлюсь один. Что бы там ни случилось, меня ты в любом случае не станешь выдавать.
О его проницательность! Его дьявольская проницательность! Если б он стал мне угрожать, принуждать меня или высмеивать, все могло бы – даже тогда – пойти по-другому. Но он предоставил мне свободу бросить его в трудную минуту. Он не стал меня обвинять. Он даже не подумал связывать меня обязательством хранить тайну: он просто на меня положился. Он знал мои слабые и сильные стороны и, как истинный мастер, сыграл на тех и других.
– Погоди, – сказал я. – Это я натолкнул тебя на мысль о грабеже или ты в любом случае намеревался его совершить?
– Не в любом, – ответил Раффлз. – Ключ у меня уже давно, это верно, но, выиграв нынче в карты, я решил отказаться от этого дела, потому что, по правде говоря, тут не справиться одному.
– Тогда решено – я с тобой.
– Ты серьезно?
– На этот раз да.
– Старина Банни, – прошептал он, поднеся на миг лампу к моему лицу, и тут же принялся объяснять мне план действий, а я кивал, будто мы всю жизнь вместе занимались грабежами.
– Магазин я знаю, – говорил он шепотом, – я там кое-что покупал. Второй этаж мне тоже знаком: вот уже месяц, как он сдается, я ходил его посмотреть и, прежде чем вернуть ключ, сделал слепок. Чего я не знаю, так это как проникнуть со второго этажа на первый; в настоящее время такого хода нет. Можно проделать его отсюда, но я бы предпочел подвал. Погоди, я сейчас объясню.
Он опустил лампу на пол, пробрался к заднему окну, отворил его без единого звука и, сразу же закрыв обратно, вернулся, качая головой.
– Вся надежда была на то, что под этим окном на первом этаже есть такое же, но в темноте ничего не видно, а светить снаружи слишком опасно. Спускайся за мной в подвал и помни: хотя в доме ни души, нельзя производить и малейшего шума. Вот, вот – послушай!
Раздался звук все тех же размеренных шагов по плитам тротуара, что мы слышали раньше. Раффлз притушил лампу, и мы снова застыли в молчании, пока шаги не удалились.
– Либо полисмен, – пробормотал он, – либо сторож, которого в складчину нанимают владельцы местных ювелирных магазинов. Именно сторожа нам и нужно остерегаться: ему платят именно за то, чтобы он замечал, что не так.
Мы очень аккуратно спустились по лестнице, пару раз все же скрипнувшей, несмотря на все предосторожности, забрали в прихожей обувь и спустились еще ниже по узким каменным ступеням. Здесь Раффлз приподнял щиток лампы, надел туфли и предложил мне надеть мои; говорил он несколько громче, чем позволял себе наверху. Теперь мы находились значительно ниже уровня улицы, в тесном помещении с дверью в каждой стене. Три двери стояли распахнутыми, являя взгляду пустые подвалы; четвертая была закрыта на засов, а в замке торчал ключ. Через эту дверь мы выбрались на дно заполненного туманом глубокого квадратного колодца и прямо перед собой увидели такую же. Раффлз поднес к ней лампу, загородив спиной свет. Внезапно раздался треск, от которого у меня зашлось сердце. Я увидел, что в проеме широко распахнутой двери стоит Раффлз и манит меня фомкой.
– Дверь номер один, – прошептал он. – Сколько их всего, один черт знает, мне известно по меньшей мере о двух. Впрочем, с ними особой сложности не предвидится: здесь, внизу, мы меньше рискуем.
Теперь мы стояли у основания узкой каменной лестницы – родной сестры той, по которой только что спускались. Дворик, или скорее колодец, был единственным местом, куда можно было попасть как из пустующей квартиры, так и из магазина. Однако, поднявшись по этой лесенке, мы уперлись в невероятно массивную дверь красного дерева: проход был закрыт.
– Так я и думал, – прошептал Раффлз. Провозившись с замком несколько минут, он передал мне лампу и засунул в карман связку отмычек. – Тут работы где-то на час.
– Открыть просто так невозможно?
– Нет. Я знаю эти замки, не стоит и пробовать. Нам придется его вырезать, и это займет у нас час.
Это заняло у нас сорок семь минут, согласно моим часам, и не у нас, а у Раффлза, и мне не доводилось раньше видеть более точной и методичной работы. От меня потребовалось немного: в одной руке держать притемненную лампу, а в другой – пузырек с лигроином.[122]122
Примитивное топливо на основе нефти. Применялось для ранних двигателей внутреннего сгорания, для светильников – а иногда как смазочный материал.
[Закрыть]
Раффлз извлек красиво расшитый футляр, явно предназначенный для бритв; в нем, однако, были не бритвы, а орудия его тайного промысла, включая лигроин. Он выбрал сверло-перку, способное проделать отверстие в дюйм диаметром, и вставил его в маленький, но мощный стальной коловорот. Затем снял пальто и блейзер, аккуратно разложил на верхней ступеньке, стал на них коленями, закатал рукава и принялся сверлить вокруг замочной скважины. Но для начала он смазал перку лигроином, чтобы шума было как можно меньше, и всякий раз повторял эту операцию, приступая к новому отверстию, а часто и досверлив до половины. Чтобы высверлить замок, понадобилось тридцать два захода.
