Текст книги "Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив (сборник)"
Автор книги: Артур Конан Дойл
Соавторы: Джек Лондон,Оскар Уайльд,Уильям О.Генри,Эдгар Аллан По,Марк Твен,Гилберт Кийт Честертон,Брэм Стокер,Редьярд Джозеф Киплинг,Клапка Джером Джером,Роберт Ирвин Говард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 51 страниц)
– Что с ней было? – спросил Кид, мгновенно превращаясь из самодеятельного следователя в профессионального врача.
– Да что-то с сердцем… Но она о своих телесных хворях никому не рассказывала. Никогда. Мы все думали: она и по части здоровья, что называется, «в доспехах», как Арминий…
– Понятно. Да, такое бывает… – В голосе Доктора сквозила грусть. – Ты точно запомнил ее слова?
– Да уж куда точнее. «Скажи дяде Джону, что к двадцать первому января я избавлюсь от всех моих проблем. То есть умру. И приду увидеться с ним, пусть он не волнуется». Я стою, челюсть отвесив, а она смеется: «Да ты наверняка все забудешь: у тебя ведь голова дырявая, мне ли не знать! Давай-ка я лучше это запишу! Отдашь ему сразу, как увидишься». Села за стол, написала какую-то короткую записку, вложила ее в то письмо, которое уже раньше подготовила для своего мужа, и закрыла конверт.
– А потом что?
– Потом она меня поцеловала в лоб и в щеку – я всегда был ее любимцем… не в том, конечно, смысле, вы же не думаете так, сэр?… дала мне то письмо, мы попрощались – и я отбыл к месту несения службы. Насчет моей дырявой памяти она, пожалуй, была права: разговор этот, такой странный, мне не то что совсем не запомнился, но так… как-то поперек соображения встал. Ну вот, на третий день, как вернулся на передовую, доставляю из штаба какое-то сообщение минометчикам, то есть капралу Гранту и его ребятам – и вижу, что у них в блиндаже несколько человек из второго взвода. И сержант Годзой тоже с ними. Я взял и отдал ему то письмо. Что ж, мы немного посидели, погрелись возле жаровни – одной из тех, – и тут вдруг капрал Грант и говорит, не понижая голоса, на весь блиндаж: «Мне это не нравится». – «Что?» – спрашиваем. А он таким особенным своим голосом, вы же знаете: «То, как он читает письмо это. Твою могилу, папаша Джон, вижу на листе бумаги сей!» Ну, сэр, вы же знаете, как это бывало, когда Грант своим особенным голосом изрекал пророчества или уж как их назвать… и что порой случалось потом… Ранкин, например, после такого вот предсказания решил, что ему дешевле будет застрелиться, чем ждать, пока все оно сбудется!
– Знаю, – подтвердил Кид и, взглянув на меня, объяснил: – Грант, что не так уж редко случается у хайлендеров, обладал даром «двойного зрения»… но пользовался им, черт его побери, только чтобы пугать своих товарищей по окопной жизни. Через некоторое время после того случая он погиб – и, скажу по правде, лично я о нем не слишком сожалел. Ладно – так что же было дальше?
– Дальше… Дальше Грант прошипел мне: «Вот, любуйся, проклятый англичанин: это твоих рук дело!» И кивнул в сторону сержанта Годзоя. А дядя Джон сидит себе, прислонившись к стене, и ничего такого вроде по нему не видно. Наоборот, выглядит он как-то торжественно, важно, словно только что побрился. И гимн мурлычет – тот, который я потом пытался вспомнить… Заметил, что мы на него смотрим, улыбнулся – а это с ним не часто случалось! – и говорит: вот, мол, мне тут написали, что совсем скоро, двадцать первого, меня сюрприз ожидает. Аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман и вышел.
– Он при этом держался спокойно?
– Ну да. Совсем. В общем, похоже было, что капрал со своим предсказанием насчет могилы попал пальцем в небо. Я ему тогда сразу сказал, чтобы он поосторожней трепал языком: и про могилу, и про «проклятых англичан» – с нами-то ладно, а вот если кто из офицеров услышит… Как бы там ни было, вскоре я обо всем позабыл: это ведь, сэр, случилось одиннадцатого числа, а в те дни мне пришлось мотаться больше обычного. Джерри тогда попытались начать подготовку к наступлению – а мы, соответственно, делали все, чтобы им воспрепятствовать…
– Я помню, – сухо произнес Кид. – Рассказывай о сержанте.
– С сержантом, дядей Джоном то есть, мы следующие десять дней и не виделись ни разу. А вот двадцать первого я доставлял в их взвод несколько извещений – ну и его имя там, помню, тоже значилось. Но вообще-то туда я только на обратном пути заглянул. Основное задание у меня тогда было – восстановить связь с батареей, что в Попугайчиковом овраге стояла, помните?
– В каком? А-а, в Малом Попугайном?
– И так тоже его называли. В общем, эта позиция то и дело оказывалась отрезана. Вот и двадцать первого джерри как начали садить тяжелыми минами, так и прервалось сообщение.
– Так минометный-то еще не самое худшее. Там у них за полуразрушенным домом располагалась пулеметная точка – специально по душу тех, кто будет к тому оврагу пробираться…
– Да, была такая. Четверо ребят из Варвикского полка незадолго до меня как раз и нарвались, один за другим. Открытое ведь пространство, хоть беги, хоть ползи… Но от канала тогда очень удачно потянулась стена тумана – вот я и проскочил. Другое дело, что потом, уже на обратном пути, в том тумане заплутал немного: там были две неглубокие траншеи, очень похожие, мне бы по восточной пойти, а я двинулся вдоль западной. Вот меня и вывело к Французскому тупику. И тут – раз! – туман рассеивается, а я оказываюсь на виду у пулеметчиков. Ничего: успел залечь. Дальше уж путь один: ползком мимо старой котельной, потом через Зоопарк скелетов – это где лошадей поубивало… пробрался под телегой, там довольно удобный лаз, только надо прямо по мертвецам ползти, их там на шесть футов навалено: в Зоопарке ведь поубивало не только лошадей…
Стрэнджвик умолк. Его тело содрогалось в ознобе.
– Я понимаю, это тяжело вспоминать… – успокаивающе начал было Кид.
– Тяжело? – Юноша чуть ли не отмахнулся. – Нет, холодно! Как раз в такие минуты, если о чем-то думать в том смысле, что «тяжело» или там «страшно», – тут тебе и конец. Но пока я полз, морозом меня пробрало до самых костей, что правда, то правда. И вот в эту минуту вдруг вспомнил про тетю Арминий… сам не знаю, с чего вдруг. Почему-то мне это даже смешным показалось. Ладно, дальше уж местность закрытая от обстрела, встаю на ноги, иду… и все гадаю: а почему это я именно сейчас о тете подумал? И тут – вижу ее…
– Что?!
– Не знаю… Вижу ее… или не ее: краем глаза, полсекунды… Обернулся – да нет, конечно, ничего, только мешки с песком стенкой сложены и над ними клок тумана колышется, а сквозь него просвечивают какие-то клочья тряпья на колючей проволоке. И снова мне это смешным показалось: вот так я тогда чувствовал. Что ж, иду себе, иду: без спешки, осторожно, потому как сейчас вовсе нечего давать джерри лишнюю возможность себя ухлопать – и по Аллее Старых Грабель выхожу на позиции второго взвода. Передал пакет офицеру, дядю Джона в тот раз не увидел, потому что мне еще надо было спешить на левый фланг… Ну и дальше, до самого вечера, то ползком, то бегом: гелиограф[84]84
Гелиограф – разновидность оптического телеграфа: сигнальный аппарат, передающий информацию при помощи световых вспышек. Продолжал играть значительную роль во время Первой мировой войны, когда полевые радиостанции были тяжелы, малонадежны и не очень широко распространены.
[Закрыть] и полевой телефон – это, конечно, хорошо, но вестового они не заменят. В половине девятого, уже совсем никакой, прихожу в себя – и вижу, что последнее поручение снова занесло меня во второй взвод. Дядюшка Джон уже насколько мог привел в полный порядок форму, умылся, тщательно отскоблил щетину, как настоящий денди: готов отправляться в Аррас и дальше в Лондон. А что ж, по всему выходило, ему там и быть уже назавтра – само собой, если джерри не начнут артобстрел ближнего тыла; тогда поезд к станции, конечно, не подадут. Но не было похоже, что у них в планах такой обстрел. «Пойдем вместе, – говорит, – нам больше полдороги по пути». Мы и тронулись понемногу. По старой траншее – помните, сэр, той, которая вела через Хэлнакер?[85]85
Хэлнакер – деревушка в Чичестере, графство Западный Сассекс; сейчас – почти что дальний пригород Лондона, но во времена Киплинга это было глухое малонаселенное захолустье. Почему в честь нее назван какой-то участок обороны, понять столь же трудно, как догадаться, по какой причине овраг, где располагалась отрезанная батарея, именовался Малый Попугайный, а одна из траншей называется Аллея Старых Грабель. Может быть, оттуда был родом кто-нибудь из офицеров, а возможно, тут обыгрывается ситуация «маленький населенный пункт на некогда славной, но обветшавшей трассе» (через Хэлнакер проходила старинная римская дорога к Лондону). Вообще же окопные названия причудливы – и это создает особый колорит. Иногда, как в случае с «Зоопарком скелетов», мы получаем подсказку, в других же случаях все так и остается загадкой.
[Закрыть] – мимо землянок, укрепленных шпалами… помните же, да, сэр?
Кид кивнул.
– Значит, идем мы – и дядя Джон заводит разговор о том, что вскоре увидит моих ма и па, спрашивает, не передать ли им чего… И тут, боже, дьявол, сам не знаю, отчего вдруг я возьми и брякни, что прямо сегодня, недавно совсем, видел тетю Арминий. И добавил: мол, вот уж чего точно никак не ожидал – так это встретиться с ней здесь. А потом, дурак такой, рассмеялся. Кажется, это вообще был последний раз, когда я смеялся… «О! – говорит он самым обыкновенным голосом. – Правда видел?» – «Нет, конечно. Померещилось». – «А где?» – «Да мы как раз сейчас недалеко проходим», – отвечаю. И показываю ему: вот мешки с песком, вон обрывки материи на проволоке… тумана там уже нет, но все равно понятно – можно тут обмануться, особенно в сумерках… «Вполне вероятно», – говорит он и вроде бы совсем не волнуется: идет со мной рядом, следит, чтобы в грязь не вступить… Тут мы доходим до завала-баррикады перед Французским тупиком – он поворачивает и лезет через нее. «Да нет, – говорю, – нам же не сюда, это же я тут раньше проходил, когда мне померещилось». Он не обращает на меня внимания и исчезает за бревнами завала. Я, ничего не понимая, стою, жду… Через несколько минут дядя Джон возвращается оттуда с двумя жаровнями в руках.
– Теми самыми?
– Да, сэр. «Что ж, Клем, – говорит; а он, сэр, очень редко меня по имени называл, – не боишься?» Я смотрю на него – баран бараном, пытаюсь смекнуть, о чем это он. Вроде получается – о том, не попадем ли мы по пути в тыл под обстрел джерри. Так ведь нет же сейчас никакого обстрела и ясно, что по темноте вряд ли начнут… «Не боюсь, – мотаю головой. – Да и кто уж теперь чего-то боится…» – «Я боюсь, – как-то совсем спокойно говорит он. – Боюсь, что кое-какие строки из письма могут обернуться не так». По-прежнему ничего не понимаю: он что, сейчас письмо думает писать, прямо здесь? А потом он что-то сказал насчет жизни, которая завершает свой круг… и те слова из заупокойной службы, которые я, сэр, так неправильно запомнил.
– «По рассуждению человеческому, – медленно продекламировал Кид, – когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»[86]86
Цитата из «1-го послания к коринфянам» апостола Павла.
[Закрыть]
Стрэнджвик кивнул.
– Вот и все… – немного помолчав, продолжил он. – Затем дядя Джон с этими жаровнями прошел в Мясницкий ров – и я за ним. Там было очень холодно. Замерзшая грязь хрустела под ногами. И мне кажется…
– Не надо о том, что только кажется, – прервал его Кид. – Рассказывай лишь то, что видел своими глазами.
– Извините, сэр. Значит, дядя Джон идет по траншее, по Мясницкому рву то есть, держит в руках жаровни и бормочет гимн – тот, что я тоже не очень хорошо запомнил, но лучше, чем, это, про зверей в Ефесе. Доходит до места, которое я ему раньше показывал, и спрашивает: «Где, ты говоришь, она, Клем? А то у меня глаза уже не молодые…» – «Она в своем доме, в Лондоне, – отвечаю даже немного сердито, – по позднему времени, наверное, спит уже. И нам тут тоже нечего делать в такое время, идем дальше, у меня уже зуб на зуб не попадает!» – «А я… – говорит он. – Да, это я…». И тут я понимаю, что говорит это он не мне.
Юноша сглотнул. В воздухе повисла долгая пауза.
– «Что же это с тобой случилось? – говорит он, и я не узнаю его голос. – Как же это? Когда? Но раз так – хвала Господу, Белла, что нам довелось свидеться…» Мы стоим возле того самого блиндажа, где… где его и нашли потом. И да, где мне раньше тетушка померещилась. Я только глазами хлопаю. Вправо оглядываюсь, влево – нет никого, только мы двое в траншее. А потом… вот что хотите – но вижу ее, тетю Арминий. Стоит возле входа в блиндаж. Смотрит на нас. То есть на дядю Джона. Друг на друга они смотрят, глаза в глаза. Вот тут меня все в голове перемешалось. Все, что я знаю о том, что бывает и что нет; все, что понимаю о жизни… Вот я об этом вам ничего и не рассказал потом, когда вы меня расспрашивали. Никому ничего не рассказал. Думаете, я должен был рассказать, сэр?
Кид в затруднении пошевелил пальцами.
– Вижу, у дяди Джона начинает дрожать рука, – продолжил Стрэнджвик. – Наверное, от мороза все-таки: у меня ведь и у самого тогда зуб на зуб не попадал? И вот, сэр, можете считать меня сумасшедшим, но тетя Арминий протягивает ему свою руку. Это я тоже вижу, понимаете? Их пальцы соприкасаются – и его рука перестает дрожать. А потом тетя ему что-то говорит. Я это тоже вижу, но не слышу. А он слышит, и я слышу его ответ: «Да, Белла, за все эти годы мы виделись только один раз. И вот сегодня – второй». Потом вдруг делает такое движение, словно хочет снять с плеча винтовку. И останавливается. «Нет, Белла, – говорит, – не искушай меня. У нас впереди вечность. Проведем ее вместе. А час-другой уже ничего не решает».
– И что же было потом?
– Потом дядя Джон берет те жаровни, подносит их к самому входу в блиндаж. Ставит на землю. Выливает на каждую немножко бензина – там, сэр, перед входом для этого специально бутылочка была припасена, если кто захочет погреться, – чиркает зажигалкой. Коротко кивает мне. Снова берет жаровни, открывает дверь блиндажа, смотрит на тетю Арминий – а она, сэр, все это время стояла там же, где я ее увидел, и рука ее была так же протянута вперед, как когда она коснулась дядиных пальцев, – и говорит ей: «Идем, дорогая».
– А она?
– А она входит за ним следом. В блиндаж. И дверь закрывается за ними обоими. Плотно. Вот и все, сэр. Боже мой, да конечно, я этого вам не рассказал – разве в такое можно поверить? Я и сам бы ни в жисть самому себе не поверил, если б не видел все собственными глазами!
Следующие несколько минут молодой человек посвятил тому, что очень эмоционально повторил это высказывание на разный лад, в нескольких формулировках: пусть и отличающихся друг от друга, но в равной степени окопных. Мы молчали. Наконец Кид спросил юношу, помнит ли он, что случилось дальше.
– Тут у меня некоторый провал, сэр. Что-то я делал, где-то был, куда-то шел… как-то добрел до своей землянки… Меня уже утром разбудили, когда выяснилось, что сержант Годзой в поезд не сел – и кто-то вспомнил, что из взвода он ушел со мной вместе. Разбирательство длилось несколько часов. Ну, вы это, наверное, помните, сэр.
– Разумеется.
– А потом я вызвался доставить сообщение на передовую вместо Дирлоу. Он, знаете, стер большой палец на ноге: и смех, и грех – в лазарет с такой «ранкой» не пойдешь, но… вестовому она, сами понимаете, может стоить жизни. Ну а я к перебежкам, переползанию и прочему в том же духе был готов не меньше, чем вчера. Оно, пожалуй, мне даже нужно было: чтоб не думать… не вспоминать о… Но я дядю Джона найти не успел, сэр. Грант его первым обнаружил. Вернее, так: когда я подошел к блиндажу, Грант уже стоял рядом и пытался его открыть. Это оказалось не так-то просто: дверь изнутри была подперта одним из тех мешков с песком. Специально, сэр. Там раньше у косяка оставалась маленькая щелочка – так вот этот мешок ее и закрыл. Пока мы там возились, я уже понял, что внутри никого живого не найдем. Это было как… не знаю… в общем, все равно, что гроб открывать.
– Значит, вот как обстояло дело… – угрюмо произнес Кид. – Почему же ни мне, ни другим офицерам никто ничего не сказал?
– Мы решили – так будет лучше для доброго имени покойного, – ответил Стрэнджвик. Голос его на сей раз был абсолютно тверд.
– А почему вдруг Грант там оказался?
– Он видел, как дядя Джон собрал уголь для этих жаровен и оставил его в мешочках возле той баррикады. Давно, еще за несколько дней. И Грант каждый раз, как проходил мимо, поглядывал: на месте ли мешочки? А вот в то утро их не оказалось. Ну и когда увидел, что дверь в блиндаж не открывается, все сразу понял. Мы с ним, сэр, когда дверь все-таки сдвинули, тот мешок с песком убрали. Вот оно потом и выглядело, как несчастный случай…
– Значит, Грант знал или догадывался, что на уме у сержанта Годзоя, – и не попытался этого предотвратить?
– Да, сэр. – Если Кид был по-прежнему мрачен, то и голос Стрэнджвика не сделался менее твердым. – Грант знал, что ничто на небе или на земле уже не может ни помочь, ни помешать сержанту Годзою. Так он мне сам сказал, сэр. И я ему верю.
– Понятно. – Доктор явно ощутил, что настойчивость в этом вопросе проявлять не следует. – И что же ты сделал потом?
– Вернулся в штаб. – Юноша пожал плечами. – А там мне вскоре передали телеграмму из Лондона. От моей ма. О том, что тетя Арминий умерла.
– Когда это случилось? – Кид тут же вновь переключился на роль детектива-любителя.
– Рано утром двадцать первого. Понимаете, сэр? Двадцать первого. Утром. Она умерла – и это его убило. У меня потом было время подумать, вспомнить… Когда мы стояли в самом Аррасе – вы же нам сами рассказывали, помните? Об ангелах Монса и прочее в том же духе…
– Гм… Помнить-то я помню. Но это, видишь ли, была лекция о галлюцинациях. Которые иногда возникают при переутомлении или… Ладно, сейчас не будем. Значит, говоришь, сержанта Годзоя подкосила смерть его жены?
– Да, сэр! Подкосила. Или это иначе называется. Может, он, наоборот, понял, что нет никакой смерти. То есть преграды между жизнью и смертью. А если она и есть, то через нее можно перелезть – вот как через ту баррикаду во Французском тупике. Я видел. Я все видел. А если уж мертвые возвращаются – то как вообще говорить о том, что бывает и чего не бывает?!
Стрэнджвик вскочил с дивана и заходил по комнате, бурно жестикулируя.
– Я видел. Видел своими глазами, – повторял он. – Она ушла, потом пришла – и они ушли вместе. Он не стал убивать себя вот так прямо, а если не совсем прямо – то такая смерть, наверное, не разлучает. Их точно не разлучила. Я уверен, они вместе. Сейчас и навсегда. Ушли туда, в вечность, держась за руки. А я куда уйду? А мы? Вот вы двое, старшие, умные – вы можете сказать, во имя чего мы еженощно и ежечасно подвергаемся бедствиям?
– Бог его знает, – тихо сказал Кид: не то в ответ, не то самому себе.
– Может быть, нам лучше позвонить, вызвать помощь? – шепнул я ему. – Ведь парень сейчас окончательно потеряет контроль над своим рассудком!
– Нет-нет, не бойтесь. Это пик, через несколько секунд возбуждение начнет спадать. Уж поверьте, я такого в своей фронтовой практике навидался. О! Вот, кажется, сейчас…
– Исчезла навечно ты, скрылась из глаз – но боги не сделают так еще раз! – вдруг продекламировал Стрэнджвик хриплым, ломающимся, даже не юношеским, а мальчишеским голосом. Глаза его закатились, он пошатнулся.
Доктор подскочил было к нему, чтобы поддержать, – но молодой человек вновь выпрямился.
– И, чтоб я был проклят, пусть она не говорит, что будет всегда со мной! – выкрикнул он в приступе безумной ярости. – Какая разница, кто кому кидал записки в окно! Если хочет – пусть подает в суд! Что она знает? Что она знает о жизни и смерти? А я? Я хоть что-то знаю? О том, как смерть перетекает в жизнь, – да, даже слишком; а об остальном?! И все же, все же… Если идти вместе, через жизнь и смерть – то сперва я должен увидеть на ее лице такой же взгляд, как… как смотрела она, когда сумела прийти за тем, с кем прошла по жизни… прийти уже с другой стороны. А вот когда она, эта, сможет посмотреть так – тогда мы и пойдем, рука об руку… И никакая смерть не разлучит нас: она вообще не разлучает, а соединяет! Но она не сможет так посмотреть, увидеть, пойти… Она никогда не может понять… О, будьте вы все прокляты, ступайте в ад, вы все – и родичи, и юристы, и ты, и я… Я всем этим сыт по горло – да!
Он снова покачнулся – и всю ярость будто бы сдуло с его лица. Кид наконец подхватил Стрэнджвика под локоть, помог удержаться на ногах, подвел к дивану. Юноша едва добрел туда – и рухнул пластом. Кид порылся в шкафу, вытащил оттуда одну из ярких мантий,[87]87
Речь, видимо, идет о масонских плащах – том самом парадном, редко использующемся облачении, которое хранится в этой комнате.
[Закрыть] накрыл ею Стрэнджвика, как одеялом.
– М-да… – Доктор покачал головой. – Что ж, вот теперь пик возбуждения действительно миновал. Мальчику нужно какое-то время полежать спокойно, а потом все будет в порядке. Между прочим, кто его рекомендовал в ложу?
– Если не ошибаюсь, один из тех, кто был на сегодняшнем заседании. Он, думаю, и сейчас еще в зале. Спросить?
– Тогда уж и позовите, пожалуйста. Не всю же ночь нам тут парня караулить…
Я пошел в зал – там действительно еще продолжалось чаепитие, а сигарный дым плавал под потолком такими густыми облаками, которые даже не снились строителям Храма Соломона, – и вскоре вернулся, сопровождаемый тем самым братом из Южно-Лондонской ложи. Это был пожилой джентльмен, худощавый, очень корректный – и очень встревоженный.
– Мне очень жаль, если что-то пошло не так, – начал он извиняться буквально с порога. – Видите ли, у молодого человека были… серьезные проблемы. И я решил, что ему полезно провести время в неформальной обстановке, среди единомышленников… Очень жаль, что нервный срыв настиг его именно сейчас!
– Все в порядке. – Кид успокаивающе выставил ладони. – Как я понимаю, вашего протеже настигло прошлое. А уж извиняться за то, что могло случиться с человеком на войне, – это, право слово, излишне. Такое случается.
– Конечно, конечно. Я, строго говоря, имел в виду скорее послевоенные проблемы, но вы правы.
– Да какие уж после войны могут быть проблемы, – весело сказал Кид. – Ну, на работу не самую лучшую удалось устроиться. Ну, отвычка от мирной жизни. Ничего, пройдет…
– С работой у него как раз проблем нет. Тут другое. – Пожилой джентльмен кашлянул. – Вы понимаете, конечно, сэр, что это между нами, – но в данный момент над Клемом нависает угроза судебного обвинения. В нарушении обещания жениться, знаете ли… Гм…
– Ах, вот как…
– Да. Увы. Настоящая драма, я вам скажу. Замечательная девушка, лучшей невесты поискать… тут, конечно, молодым людям никто не советчик, но ведь они же друг друга любят, это всем их знакомым очевидно! И вдруг – такая вот неприятность. Внезапно, без какого-либо объяснения причин. Якобы девушка не может как-то так посмотреть, не может куда-то пойти… Это ведь не объяснение, верно?
– Пожалуй… – медленно произнес Доктор.
– И что только творится в умах современной молодежи… – Наш собеседник скорбно поджал губы.
– Затрудняюсь ответить на столь общий вопрос. Впрочем, физически вот с этим конкретным представителем молодежи все более-менее нормально. Ему нужно немного отдохнуть – а потом забирайте его домой: вы ведь знаете, где он живет? Нет-нет, не стоит благодарности. Помогать людям – мой долг, брат…
– Арминий. Брат Арминий, – ответил пожилой джентльмен. – Да, я, конечно, знаю, где Клем живет. Ведь он же мой племянник. Точнее – племянник моей покойной жены.
Мы с Кидом обменялись быстрыми взглядами.
– С Клемом все-таки что-то серьезное? – встревожился брат Арминий.
– Нет, все хорошо. – Голос Доктора был абсолютно спокоен. – Просто ему нужно немного отдохнуть.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
«Окопная Мадонна» входит в поздний цикл «масонских» рассказов Киплинга. Произведения эти очень странные, находящиеся на стыке нескольких жанров – включая и детективный. На русский язык они не переводились. Впрочем, постоянным читателям «Книжного клуба» известно одно произведение из этого цикла: рассказ «Поцелуй фей» (см. сборник «Шерлок Холмс и не только», 2011). Кстати, там тоже фигурирует доктор Кид, да и личности рассказчиков, от которых ведется повествование, по-видимому, совпадают. Масонские ложи, правда, разные – но они у тогдашних англичан играли роль клубов, так что доктор Кид и рассказчик, в послевоенном Лондоне посещавшие одну ложу, через несколько лет, переехав в провинциальный Беркшир, вполне могли стать членами другого «масонского клуба».
В данном рассказе загадки начинаются прямо с названия. Почему – «Окопная Мадонна», если в самом тексте о Мадонне нет ни слова? Но современникам, пережившим Первую мировую, не надо было ничего объяснять. Так называемая «Окопная Мадонна» – один из персонажей военных легенд: загадочная женская фигура, которая якобы время от времени появляется перед окопами или даже в них самих и молится за всех солдат, вне зависимости от того, под какими знаменами они сражаются.
Следующая загадка связана с эпиграфом из поэмы Суинберна «Les Noyades» (во всем мире она известна именно под этим французским названием, а на русский язык опять-таки никогда не переводилась). Собственно «Les Noyades», «нойяды» – один из самых ужасных эпизодов якобинского революционного террора 1793 года: депутат конвента Жан-Батист Каррье, представлявший якобинскую власть в городе Нант, даже не отправлял арестантов на гильотину, а набивал ими старые баржи и топил в Луаре. Сам Каррье, в полном смысле слова «тыловая крыса» и вообще крайне отвратительная фигура, в поэме знаменитого английского поэта-романтика Элджернона Чарльза Суинберна (1837–1909) превратился в трагического злодея, который влюбляется в прекрасную аристократку, пытается спасти ее от репрессий своих же соратников – и в результате подвергается вместе с ней «революционной свадьбе» Такая «свадьба» – еще один тип расправы, которую якобинцы под его руководством якобы творили в Нанте (правда, в отличие от вполне реальных «нойяд», это, похоже страшная легенда: эпоха Французской революции порождала их не менее обильно, чем Первая мировая война) Описание ее выглядит так: «контрреволюционеров» связывали попарно, лицом к лицу, обнаженными – одежда пригодится революционному народу! – причем, с революционным юмором, пары старались составлять из мужчин и женщин; а потом сбрасывали их в Луару, даже без барж. Реально Каррье был без всякой романтики отправлен на гильотину, причем в Париже и лишь через год после завершения террора в Нанте, – но образ «смертной свадьбы» навсегда вошел в культурный багаж британских ценителей Суинберна.
В число окопных легенд Первой мировой входит и история «ангелов Монса». Якобы 26 августа 1914 года в ходе жестокой битвы при Монсе (Бельгия) небольшой британский отряд, оказавшийся в безвыходной ситуации, был спасен благодаря вмешательству небесных сил: между ним и гораздо более многочисленными немцами внезапно встала шеренга ангелов – и германские войска, устрашившись, отступили.
Доктор Кид называет этот случай «галлюцинация», сторонники аномальных явлений числят его по своему ведомству. На самом же деле первоисточником данной легенды послужила статья Артура Мэчена, довольно известного журналиста и писателя (кстати, создавшего ряд интересных детективов), который в тот момент совершенно официально выступал как сотрудник пропагандистского отдела. Вся эта история сочинена Мэченом абсолютно «из головы» – но, тем не менее, вскоре начали публиковаться «воспоминания очевидцев», по их словам бывших в тот день под Монсом и видевших ангелов своими глазами. Трудно сказать, что это было: слишком эмоциональные, с путаницей дат, воспоминания тех, кто читал или слышал в пересказе историю Мэчена, – или действительно порожденные ею галлюцинации, что вполне возможно в той обстановке непрерывного стресса, страха и боли.
Вообще, пропагандистские статьи Мэчена несколько раз порождали такие легенды. Самая известная из них – история призрачных английских лучников времен Столетней войны, которые на сей раз не просто «заслонили собой» соотечественников-англичан, но и открыли из своих луков смертоносную стрельбу по наступающим немцам.
Продолжая разговор о реалиях Первой мировой, скажем, что должность Стрэнджвика (батальонный ординарец) отнюдь не «штабная», а тем более не тыловая: такой ординарец находится при командном пункте батальона и исполняет функции вестового, то есть постоянно доставляет поручения командования на передний край, да и сам батальонный штаб обычно расположен фактически на передовой. Из-за необходимости постоянно перемещаться под обстрелом потери среди таких ординарцев были даже выше, чем среди «просто» окопников.
Что до прозвища немецких солдат «джерри», то этот рассказ Киплинга – один из первых, где фигурирует такое наименование. Применительно к солдатам оно все-таки стало распространенным скорее после войны, а непосредственно в ходе боевых действий так называли немецкие стальные шлемы, но, кажется, еще не немцев как таковых. Возможно, Кид и Стрэнджвик (или сам Киплинг) невольно проецируют на свои воспоминания терминологию первых послевоенных лет; но не исключено, что прозвище «джерри» действительно вошло в окопный обиход уже начиная с зимы 1917–1918 гг.
«Двойное зрение» (Second sight или, по-гэльски, An Da Shealladh), которым был наделен капрал Грант – якобы имеющий место феномен предвидения. Традиционно считается, что в первую очередь он позволяет предсказывать смерть окружающим (не самому провидцу: обстоятельства его собственной гибели от него скрыты), причем если такое пророчество уже озвучено, то попытка что-либо изменить приведет к еще более трагическим последствиям; более того, если уж обладатель «двойного зрения» рассказал о том, что увидел, – этим самым он не столько предупредил о беде, сколько ее накликал. Способность к «двойному зрению» приписывалась прежде всего кельтским народам, в том числе и горным шотландцам. А фамилия Грант – не просто шотландская, но и принадлежит одному из наиболее «упертых» горных кланов, многие члены которого даже в Викторианскую эпоху отказывались признавать себя британцами. Собственно, и в знаменитом романе «Дети капитана Гранта» (Жюль Верн перед его написанием специально изучил шотландскую специфику) сложность поисков связана с тем, что капитан Грант отправился в южные моря с целью основать колонию для недовольных английским владычеством шотландцев – и не уведомил Адмиралтейство о своем маршруте.
Цитата из «1-го послания к коринфянам», которую Стрэнджвик сперва запомнил так неправильно, что город Ефес (Ephesus) ему услышался как «офицеры» (officers), в любом случае представляет собой одну из самых загадочных строк в «Деяниях апостолов». По-видимому, апостол Павел говорит о случае, когда его выставили на арену для растерзания дикими зверями, – однако, во-первых, эта казнь, Damnatio ad bestias, которой позже очень часто предавали первых христиан, обычно не применялась для римских граждан (а Павел такое гражданство имел), во-вторых же – непонятно, как ему в таком случае удалось спастись. Так или иначе, для христианского сознания эта формула – символ веры в вечную жизнь, ради которой можно вынести любую опасность…
А вот нарушение обещания жениться в описываемое время было серьезным противоправным поступком. Невеста или ее родители могли подать в суд и получить довольно крупную сумму в качестве компенсации морального ущерба – не говоря уж о том, что после такого суда репутация «нарушителя» оказывалась запятнана. В Викторианскую эпоху такой штраф часто вообще оказывался разорительным (причем за неуплату его могли и в тюрьму посадить), а пятно на биографии – несмываемым. После Первой мировой эти санкции заметно ослабли, но по-прежнему оставались значимыми.
Впрочем, это, конечно, уже нечто из числа «угроз мирного времени», которые для фронтовиков, прошедших через реальную битву на Сомме или выдуманную Киплингом битву при Сампуа, даже не вполне воспринимались как угрозы…
