Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."

Автор книги: Арсений Несмелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 50 страниц)

Но теперь уж она в город не спешила: ее платье было измято туфельки – в глине; в таком виде раньше, чем наступят сумерки, в город показаться невозможно.

V

Вечером поплыли к городу. Теперь плыли не у берега, а по фарватеру, по быстрине. Иван Кондратьевич лишь чуть пошевеливал веслами, Вера Исаевна уверенно правила.

Рассеянно слушая спутника, барыня думала о том, как удивительно хорошо пахнет на реке и как сложна прелесть этого запаха, вернее, целой симфонии их и раздельных, и сливающихся в одно тонкое живительное благоухание: тут был и аромат истопленных зноем травы и цветов, и особые запахи реки, и первая прохлада вечера, воспринимаемая тоже как тонкий аромат… Вера Исаевна давно уж не наслаждалась так благоуханием вечера, потому что давно не уезжала из города.

«Вот бы изобрести такие духи, как этот воздух! – думала она. – Но, наверно, это невозможно. Разве “Свежее сено”, или как там называются эти духи, похоже на эту прелесть?..»

И она жадно дышала, стараясь побольше наглотаться этими изумительными благовониями июльского вечера. Дышала и рассеянно слушала, что бубнит ей Иван Кондратьевич.

– Так вы говорите, что вы – богатый человек? – спросила она, уловив конец его фразы.

– Не могу назвать себя богатым, – был ответ, – но капитал некоторый, конечно, имею: без малого десять тысяч…

– Вот как?

– Да-с! И сам сберег, скопил, удачные выигрыши имел, и кроме того, кое-что приносили в дом покойницы. Есть, знаете, анекдот про одного монаха и капитал. Приходит к одному монаху…

– Не надо, не надо!.. Знаю: дальше неприлично… Всё равно вы не досказываете.

– Как угодно-с. Я к тому заговорил о капитале, что, так сказать, ежели бы которая дама захотела соединиться со мною, то жила бы как настоящая барыня. Квартирку бы наняли с удобствами – никаких помойных ведер. Можно бы даже бабу брать два раза в неделю полы мыть. А уж насчет обуви – будьте покойны! Туфельки, ботиночки, полуботиночки, шлепанцы… Как королева бы ходили!

– Опять вы об этом, Иван Кондратьевич… Я же говорю вам, что я замужем!..

– Мало ли что. Вот вы супруга покинули. На целые сутки. Доведись до каждого – какие у него теперь переживания? Да и то сказать: вдруг бы вы не ко мне подскочили, а к какому-нибудь нахалу…

– Или садисту…

– Вот именно. Так что муж-то, быть может, вас теперь и не примет…

– Пускай только попробует не принять! – от возмущения Вера Исаевна, заметавшись на корме, закачала лодку, но теперь уж Иван Кондратьевич и не подумал сделать ей замечания, чтобы «сидела ровно». – Пусть только посмеет!.. Сам довел меня до того, что я… И вдруг: «не примет». Я ему так «не приму», я его так… Я его на весь город оскандалю!..

– Не надо-с! – умильно взирая на хорошенькую спутницу, почти пропел Иван Кондратьевич. – Не стоит-с! Оставьте вы его, плюньте вы на него…

– Но куда же я денусь?

– Ко мне-с, ко мне-с, Вера Исаевна! Вы только прикиньте: я – солидный человек и имею капитал. Квартирка с удобствами, всегда первосортная свежая обувь из лучшего шевро – есть у меня одна пара туфелек, прямо царские!.. Как сыр в масле будете кататься! И кроме того, я хоть и маленький, но все-таки небезызвестный человек: на рыболовном конкурсе, который два года тому назад устраивала газета «Заря», это я-с взял первый приз. Моя фотография даже в журнале «Рубеж» была напечатана, а этот журнал по всему миру расходится. А каждый праздник – рыбалка. Катерок купим, будем прямо как иностранцы. Город-то – что в нем хорошего? А тут река, лоно природы, воздух-то какой – изволите ли чувствовать своим носиком?

Вера Исаевна слушала Ивана Кондратьевича со смехом в душе, но на этот раз все-таки… слушала! Во-первых, она решила, чтобы уладить семейный скандал и в корне ликвидировать законную супружескую тревогу своего мужа из-за ее отсутствия в течение целых суток, – показать ему Ивана Кондратьевича. Если его, то есть это бородатое чучело в его рыболовном оформлении, показать Семену Львовичу, то даже при всей своей ревнивости он должен будет расхохотаться. Во-вторых же… во-вторых… Во-вторых, Вера Исаевна видела, как этот бородатый чудак силен, ловок и даже, если хотите, строен, и заставь его сбрить его бороду, одень его по-людски – разве он в чем-нибудь уступит лысой и толстопузой половине? Кроме того, Иван Кондратович, видимо, влюбился в нее и, кажется, влюбился так, что готов на всё, ни в чем ей не откажет. И, смеясь над ним в душе, Вера Исаевна подсознательно, инстинктивно, как всякая женщина, как бы приберегла влюбленного в нее мужчину… на всякий случай… И ответила она без запальчивости, без смеха и издевательств:

– Нет, нет, Иван Кондратьевич, оставьте этот разговор!

И в голосе ее была просьба.

В десятом же часу вечера, уже у городских пристаней, Вера Исаевна сказала Ивану Кондратьевичу:

– Вы проводите меня до дому, и я познакомлю вас с мужем. Это мне совершенно необходимо!

Спутник согласился:

– Что прикажете – всё сделаю! И прошу, даже умоляю зайти как-нибудь в нашу фирму. Царскую пару туфелек разрешите вам преподнести за художественное удовольствие, которое вы мне доставили вашим сазаном. Это же, это, как пишут в газетах, не рыба, а трофей!..

Вера Исаевна дала свое согласие, но сказала:

– Может быть, туфли еще мне и не по ноге…

– Как раз по ножке! – воскликнул Иван Кондратьевич даже с каким-то упоением. – Что вы-с! Ведь я вашу ножку в лодке взглядом смерил, а у меня взгляд наметан. Тридцать пятый номер!

Весь млея и трепеща, Иван Кондратьевич в этот миг надеялся на то, что хоть после очередной ссоры своей с супругом Вера Исаевна всё же вспомнит о нем, и, как знать, может быть, еще разик отправится с ним на рыбалку.

О чем думала в это время Вера Исаевна?.. Ах, кто может разгадать мысли двадцатидвухлетней сумасбродной женщины.

Через полтора года после описанного нами приключения Вера Исаевна навсегда разошлась с мужем. В городе говорят, что она выходит замуж за И. К. Твердохлебова, владельца бойко торгующего обувного магазина «Стальная подметка». Стало быть…

ПОЭТЕССА ВЕРОЧКА[62]62
  Поэтесса Верочка. Р. 1944, № 34. «…в катанках» – в валенках, «…в Тоогэн уехали» – Тоогэн – район в маньчжурской тайге, где японцы пытались создать ряд поселений для русских эмигрантов; место действия множества рассказов о русской лесной полиции (т. н. «Зеленом легионе»), принадлежащих перу одного из лучших дальневосточных новеллистов Бориса Юльского (1911–1950?). «…из посмертных стихотворений какого-то Апрелева, что ли» – видимо, намеренная неточность – посмертным стихотворение быть никак не могло: написано в 1854 г., напечатано в 1858 г. («Стихотворения Аполлона Майкова». СПб.); наконец, умер Майков в 1897 г.


[Закрыть]

I

Верочка Колобова, юная дочь богатого строителя-подрядчика, возвратилась домой расстроенная. Не сняв шубку, она прошла в гостиную и упала в кресло.

Мадам Колобова, многопудовая дама, занятая в этот момент изучением модного журнала, подняла на дочь глаза и равнодушно спросила:

– Ну, что еще такое? Откуда ты?

– Из кружка, – ответила дочь. – Сегодня молодые поэты и поэтессы читали стихи.

– Ну? Почему же на тебе лица нет?

Доставая из сумки сложенный лист газеты, Верочка плаксивым тоном, каким она обычно говорила дома в случае предъявления каких-либо требований, заявила мамаше:

– Мама, я тоже хочу писать стихи!

– Ну что же, пиши. Другие же пишут. Теперь это модно.

– Но я не умею, мама! – продолжала плаксиво тянуть дочь. – Я уже пробовала. У меня не выходит.

– Тогда не пиши.

– Вот ты всегда так! – захныкала дочь. – От тебя никогда никакой помощи! Разве ты мать!..

– Опять фокусы? – начала сердиться Ольга Васильевна. – То ей пальто не пальто, то шляпа не шляпа, то стихи писать… Что я тебе, Пушкин, что ли?

– Да, Пушкин! – собираясь заплакать, хныкала дочь. – Тебе что!.. А вот Тата Курносова пишет стихи, и про нее даже в газетах печатают. Могу я это терпеть? Какая-то Татка, дура, над которой все в гимназии смеялись! А теперь она – талантливая поэтесса, ют прочитай, – и Верочка протянула мамаше газету. – Я нарочно принесла.

Верочка надавила матери на больное место: с семьей Курносовых Колобовы враждовали и конкурировали.

– Не может быть! Татка Курносова, та идиотка? – И мадам Колобова вырвала газету из рук дочери. – Ну, что такое, где? Ах, вот! «Наша талантливая молодая поэтесса Татьяна Курносова вчера прочла свое новое стихотворение… Собравшиеся наградили даровитого автора – подумаешь! – долго не смолкавшими аплодисментами». Ну уж да!.. Папа, папочка, Иван Иванович!

– Что такое?.. – откликнулся из кабинета муж.

– Иди сюда, скорее, говорят тебе! – энергично потребовала Ольга Васильевна и, когда облаченный в теплый халат супруг появился в гостиной, вся горя возмущением и негодованием, продолжала. – Новость, сенсация!.. Эта кретинка, набитая дура, Татка Курносова стала известной поэтессой. Она стихи пишет!

– Ну и черт с ней, пусть пишет, – зевнул Иван Иванович. – Тебе-то что? Ты мне работать мешаешь – у меня срочная работа.

– Ты слышишь, Верочка? – возмутилась барыня. – Мы ему работать мешаем! Каково! И это отец!

– Уж папа всегда так! – поддержала Верочка мамашу. – Ему никогда нет времени до меня, ему бы лишь проекты составлять.

– Да в чем же дело, наконец? – стал злиться отец. – Говорите толком или отпустите меня в мою комнату.

– А разве я не говорю тебе толком? Наша Верочка тоже хочет писать стихи. Она не хуже какой-то косопырой Татки, этой соплячки!

– Ну и прекрасно, пусть пишет.

– Но она не умеет!

– Я не умею, папа! У меня не выходит. А ты… словно я тебе не дочь!

– Действительно! – поддакнула мать. – Ты, Ваня, иногда меня прямо поражаешь своим полным равнодушием к собственному ребенку. Какая-то дура Курносова пишет, про нее печатают в газетах, а наша Верочка что же, по-твоему, должна хлопать глазами? Я понимаю теперь, почему Курносиха вчера у Чурина задрала передо мной нос и едва поклонилась. Нет, этого я так не оставлю: Верочка должна писать стихи!

– И ты тоже хороша! – вдруг набросилась она на дочь. – Чему только тебя не учили: и на коньках кататься, и музыке, и английскому, а каких-то стихов ты написать не можешь. Вообще я скоро на тот свет от вас всех отправлюсь. И так уж ни одно платье на мне не держится!

– Да у меня не выходит, мама! – простонала Верочка, размазывая слезы по розовым щечкам. – Я начала было писать стихотворение про зиму и даже написала две рифмы, а дальше не выходит… Я же не виновата!

– Зима – это хорошо! – зевнул Иван Иванович, намереваясь улизнуть в кабинет. – Зима, это… конец строительного сезона!

– Идиот! – возмутилась мать. – Конец строительного сезона! Что Верочка, десятник, что ли? Уж молчал бы! Ну, Верочка, какие ты написала рифмы, говори. Я тебе помогу.

– Я, мама, так написала: пришла красавица зима, она уже свела с ума.

– Кого свела с ума?

– Я не знаю, – чистосердечно призналась дочь. – У меня не выходит.

– Ну, погоди, сейчас. Пришла красавица зима… пришла зима– зима… пима… И я надела два пима.

– Фи, пимы! – возмутилась Верочка. – Надо сапожки или хотя бы боты.

– Да, про пимы не годится. Ты не дворник. Лучше так: пришла красавица зима, и от зимы я без ума. Иван Иванович, что же ты стоишь столбом? Где он? Он уже ушел. Вот всегда так! Чуть только дело коснется семьи, так он…

– Можно, например, так, – отозвался Колобов из своего кабинета. – Пришла красавица зима, мы будем строить терема. Впрочем, зимой ничего не строят – строительный сезон к ноябрю заканчивается. Не мешайте мне, пожалуйста, работать!

– Но должна же ваша дочь писать стихи, если даже тупоголовая Татка их пишет! Или вы не отец вашей дочери?

– Она их будет писать, даю вам слово! – уже свирепо зарычал Иван Иванович. – Я завтра поручу это дело Анису. Не мешайте мне работать!

На этом разговор закончился, не дойдя до семейной сцены. На другой же день произошло следующее…

II

Тихона Криволапова, человека уже пожилого и необычайно вежливого, в конторе Ивана Ивановича прозвали Анисом. Это прозвище за ним укрепилось в силу того, что его учтивость не позволяла ему говорить «она» или «он», а всегда об отсутствующих выражаться во множественном числе – они. И при этом с прибавлением галантного «с», так что выходило «анис» да «анис». Был у него и смехотворный чин – чиновник для приключений, так как при деле Ивана Ивановича он состоял на ролях исполнителя самых трудных и замысловатых поручений хозяина, обычно связанных и с различного рода приключениями.

Этому-то Анису Иван Иванович и отдал приказ во что бы то ни стало к концу рабочего дня найти для его Верочки человека, который бы срочно научил ее писать стихи.

Анис отбыл и в тот же день, уже перед закрытием конторы, явился к хозяину с докладом.

– Всех знаменитых поэтов обошел, – начал он рапортовать. – Они-с все на это дело вполне согласные, но условия выставляют разные. У первого был у господина Крамкова, они-с при бюро работают.

– При бюро?

– Так точно. При бюро похоронных процессий и погребений. Они-с на покойников эти, как их, эпиграммы, что ли, составляют. Человек они-с не первой молодости, вполне солидный, в катанках. Они-с говорят, что в месяц сумеют обучить барышню составлению эпиграмм на покойников.

– Чепуха! – зевнул Колобов, уставший за рабочий день. – Ты подумай, Анис: зачем Верочке эпиграммы на покойников? Ей, знаешь, этакое надо, веселенькое, ну, про цветочек там, про птичку.

– Это я им доложил. Они-с говорят, что поэзии без эпиграмм на покойников не бывает. Например, говорят, умрет их папаша или мамаша, а они-с сейчас же на них собственноручно эпиграммочку.

– Ты говори, да не заговаривайся! – цыкнул на Аниса Колобов. – Я умру? Да ты что, в уме? Не надо Крамкова. Кто другой?

– Столбов-с. Они-с вроде профессора. Они-с говорят, что давно искали такую девицу, которую бы они могли стихам обучать. Они-с говорят, что у них к этому склонность.

– Приличный человек?

– На внешний вид вполне приличный, при воротничке и галстуке. Но за комнату третий месяц не платят. Мне хозяйка жаловалась. В комнате не топлено, но на стенах висят картинки. Видать, бедные, но из благородных.

– Дорого ли просит?

– Мясной обед и к нему две стопки водки.

– А жалованье?

– Они-с говорят, что за высокое искусство денег не берут. Они-с говорят, что деньги есть презренный металл. Но им необходима пара кальсон и какие-нибудь брючки. И еще что-нибудь из носков.

– Ну, это парень с головой. Он мне нравится. Кто еще?

– Еще-с Клим Аполлонов-Бельведерский. Они-с как услышали, с каким делом я прибыл, так, ни о чем не спрашивая, уцепились за меня и закричали: «Идем!» Я так и не мог от них оторваться, отступить без помех с их стороны. Они в приемной дожидаются.

– Какой он из себя?

– В глазах грусть, но очень цепкие. Говорят, что они из вашей дочки какую-то Ахматову сделают. За комнату тоже у них не плачено.

– Ну, зови его сюда. Впрочем, стой, черт с ним! Что я с ним буду разговаривать? Проведи его прямо к ужину к нам домой, пусть с ним жена уславливается. Я поздно сегодня домой приеду.

– Слушаюсь! – и Анис покинул кабинет хозяина.

III

Обращаясь к господину лет тридцати, только что выпившему рюмку водки и теперь принявшемуся за баранью котлетку, Ольга Васильевна говорила:

– Вы понимаете, в поэзии, как в каждом искусстве, самое главное – первый шаг!

Господин понимающе склонил лысеющую голову.

– Первый шаг – это всё! – продолжала Колобова. – Вот, к примеру, какая-то Татьяна Кривоносова… И вдруг она – знаменитая поэтесса, о ней пишут в газетах!..

– Она полная бездарность, – изрек господин. – А ваша дочь, о, это совсем иное дело! Это же видно с первого взгляда, – и Аполлонов-Бельведерский, подняв печальные глаза на Верочку, медленно, но выразительно перевел их на графин с водкой.

– Вы думаете, вы находите? – обрадовалась Колобова. – Верочка, налей же Климу Николаевичу… Вы знаете, какая-то Татка Кривоносова, даже обидно! А Верочка пишет, у ней… склонность… но, знаете, эти ямбы, хореи…

– Спондеи и пиррихии – главное, – вставил поэт.

– Вот именно! Всё это очень трудно, надо руководство, и мы обратились к вам за помощью.

– Я весь к вашим услугам! – подался вперед поэт. – Вы, Вера Ивановна, может быть, прочтете что-нибудь из ваших стихов?

– Ах, я, право, не знаю, – вспыхнула девушка. – Я начала одну поэму, но я… Зовите меня просто Верой.

– Конечно, зовите ее просто по имени, – поддержала Колобова дочку. – А ты не конфузься, Верунчик. Ну, прочти начало твоей поэмы о зиме.

– Ах, мама, я, право… я… Ну, хорошо! – и девушка, решившись, скороговоркой выпалила. – Пришла красавица зима она уже свела с ума. Вот и всё… пока.

В столовой воцарилась тишина.

Поэт, только что проглотивший рюмку водки, поднял грустный взгляд к потолку. Потом, медленно опуская глаза, повел ими по картинам, развешенным по стенам, и вдруг уставился в пылающее личико смущенной девушки. Девушка трепетала – ведь решалась ее поэтическая судьба!

– Чувствуется талант, – наконец изрек поэт. – Я бы даже сказал: большой талант! Первая строка – это чистый классицизм, – в голосе Клима почувствовалось умиление. – Это же Пушкин, господа, это возрождение лучшей традиции нашей классической поэзии! – он стукнул кулачком по скатерти. – А вы мне говорите про какую-то Татьяну Курносову! Но Бог с ней. Обратим теперь наше внимание на вторую строку… Это… это от символизма, это от Верлена и Брюсова, – и поэт томно, уже сам, потянулся к графину. Мадам Колобова немедленно положила ему на тарелку вторую баранью котлету.

– Читайте дальше, Вера, – уже повелительно сказал поэт. – Читайте, я вас слушаю.

– Дальше у меня не выходит, – снова законфузилась девушка, чувствуя всё же себя именинницей. – Я дальше не знаю, какие рифмы ставить.

– Это у вас только от робости, – снисходительно улыбнулся Клим Николаевич. – А вот давайте, например, так – давайте займемся, не будем тратить зря времени. Вы возьмите карандашик и творите. Есть? Ну вот, скажем, так: пришла красавица зима, пришла неслышною стопою, и все вокруг и я сама помолодели вдруг душою. Записали?

– Записала. Как нудно! Словно из хрестоматии.

– А можно, чтобы подлиннее, – попросила Ольга Васильевна. – У Татки Кривоносовой длинные стихи, Верочка?

– Длинные, мама. Можно дальше творить, Клим Николаевич?

– Не можно, а даже необходимо, Вера! – покровительственно улыбнулся поэт. – Творите, творите! О чем бы вы хотели, чтобы было дальше?

– Что-нибудь про любовь.

– Я так и думал – вы такая талантливая! Ну, творите: а ты мой юный чистый паж с такими чудными глазами, садишься в легкий экипаж, что называется санями.

– Чудно, чудно! – захлопали в ладоши мать и дочка.

Когда же первый восторг прошел, Верочка попросила:

– А нельзя ли, Клим Николаевич, сказать не с чудными, а с синими глазами? Я так люблю синие глаза!

– Вот видите, – даже со строгостью в голосе обратился Клим к мадам Колобовой. – У вашей дочери удивительная чуткость к образу, к символу. Она сразу же нашла лучшее выражение – ваша дочь исключительно одарена! Предсказываю вам, что она скоро перерастет меня, ее учителя.

– Еще можно? – спросила мадам Колобова, совершенно очарованная гостем.

– Еще котлетку? Ах, еще строфу? Можно и котлетку, и строфу. Благодарю вас! Верочка, творите: и мчишься ты, и обо мне ты вспоминаешь ночью лунной, и в этой синей тишине – ведь вы, Вера, любите всё синее! – любовь звучит гитарой струнной. Вот вы, Вера, и создали вполне законченное стихотворение.

– Мамочка! – растерянная и счастливая, лепетала девушка. – Это же лучше, чем у Татки! Я совсем не думала, что писать стихи так легко.

– Вы прикоснулись к творческому процессу. – напыщенно изрек Аполлонов-Бельведерский. – То ли еще будет! Только мужественно творите.

– И обо мне напечатают в газетах?

– О да! После первого же вашего выступления.

– Я просто не знаю, как благодарить вас, – заулыбалась поэту мадам Колобова. – Как это теперь у нее, после первого же урока, получается легко, изящно. А то, знаете, хоть на улицу не показывайся. У Курносовых дочь пишет, у Мамкиных тоже, у фон Вальднер и пишет, и мелодекламирует. Курносова, знаете, так заважничала своей Таткой, что едва стала отвечать на мои поклоны. Но куда вы? Сейчас должен явиться мой муж, мы… я… мы должны условиться.

– Ну, полноте, что вы! – небрежно отмахнулся поэт. – Работать с вашей дочкой, такой понятливой и талантливой, это чистое эстетическое наслаждение. Впрочем, я сейчас действительно нуждаюсь в деньгах… Может быть, вы одолжите мне рублей пятьдесят?..

К концу зимы Вера Колобова была в той же мере знаменита, как и Тата Курносова. К этому времени у поэта Аполлонова-Бельведерского щеки значительно пополнели и у него завелся новый шерстяной костюм. Поэт поговаривал уже о том, что для вящей пользы его поэтических занятий с Верочкой ему было бы хорошо занять одну из комнат в обширной Колобовской квартире. Но он сделал неверный тактический шаг – стал настойчиво ухаживать за Ольгой Васильевной.

Это и погубило его – ревнивый Иван Иванович указал ему на дверь. Но и Иван Иванович не рассчитал своих сил: началась трагедия с Верочкой, которая без присутствия Аполлонова-Бельведерского творить решительно не могла. Трагедия эта особенно обострялась в те моменты, когда Татка Курносова выступала с новыми стихами, чем сама Колобовская дщерь не могла уже блеснуть.

И вот в один из таких моментов инженеру Колобову опять пришлось искать помощи у своего чиновника для приключений, т. е. воззвать к хитроумному Анису.

– Не знаю, как нам быть, Анис, – начал он. – Надо, брат, опять искать для моей Верки нового учителя по стихотворной части. Разве того, которого ты профессором называл, который из благородных, пригласить? А? Ты как думаешь?

– Вы про Столбова-с, – вспомнил Анис. – Они-с в Тоогэн уехали, на землю сели. Только тот из подходящих поэтов остается, который по похоронной части – на покойников эпиграммы пишет.

– Нет, похоронного не надо. И так в доме невесело. Ну, придумай что-нибудь.

– Разве вот что, – начал Анис, подумав. – Тут попался мне в руки один журнальчик. За 1894 год. Напечатано так: из посмертных стихотворений какого-то Апрелева, что ли. А стишок складный. Я даже две первые строчки запомнил: весна, мол, растворяется первая рама, и с улицы шум ворвался.

– Стало быть, про начало строительного сезона?

– Вот именно. И про весну. Подходящий стишок.

– Ну и что?

– А вот что-с. Вере Ивановне, стало быть, срочно надо, как вы говорите, на вечере с новыми стихами выступить. Вот бы они-с и прочитали этот стишок как за свой.

– Но можно ли?

– А почему бы нельзя-с? Ведь 1894 год! Полвека-с! Какой-то Апрелев или как там его. Не Пушкин ведь! Кто его помнит? Сойдет, Иван Иванович, ей-Богу, сойдет! А главное – без хлопот. Без расходов.

– Гм!.. Ты, пожалуй, прав. Так Апрелев, говоришь? Кажется, такого классика не было. Главное, я с детства стихи ненавижу, у меня от стихов еще в высше-начальном живот разбаливался. А тут хоть роди им стихи! Прямо наказание! У тебя журнал дома?

– Журнал дома, но листик со стихами я вырвал и принес. На всякий пожарный случай. Словно предчувствовал.

– Молодец! Такты вели машинистке чистенько перепечатать стишок. Только без фамилии этого Апрелева!

– Я понимаю. Я так листок оторвал, что он без всяких улик, то есть без вещественных доказательств. Я сейчас…

– Нет, стой! Не надо перепечатывать. Ты сам от руки перепиши стихотворение на каком-нибудь старом, желтом, даже порванном листе бумаги. Я скажу жене и Верке, что у меня в бумагах осталось стихотворение моего покойного компаньона Кривошеина. Он действительно пописывал стишки в молодости.

– Вот-с и отлично, Иван Иванович. Апрелев ли, Кривошеин, кто их разберет? Полвека прошло.

IV

В следующие дни Верочка, готовясь к выступлению, стала разучивать понравившееся ей и матери стихотворение Апрелева-Кривошеина. С раннего утра девушка вертелась перед трюмо, вырабатывая позу, мимику, жесты. Ольге Васильевне она надоедала ужасно.

– Мама! – хныкала она. – Почему ты на меня не смотришь? Ну скажи, как мне лучше стоять. Вот так, вполоборота, или вот так, прямо? И руки как держать, вот так или вот так? Мама, да смотри же ты на меня! Или тебе всё равно, если я провалюсь?

– А как Татка Кривоносова читает стихи? – осведомлялась мать.

– Боком.

– Боком читает?

– Ну да. Станет вот так, вполоборота, и подбородок у ней вот так.

– Подумаешь, герцогиня! Боком к публике стихи читает! А живут в квартирке даже без полуудобств. Ее мать опять вчера передо мной нос задирала. Ты не хуже Татки! Читай тоже боком. Но и ты тоже хороша! – начала сердиться Ольга Васильевна, вспомнив вчерашнее оскорбление от Кривоносихи. – Хороша ты тоже! Как ты стоишь? Не выпячивай живот! Учили тебя, учили – и пластике, и танцам, и стихи писать, и стенографии, а ты даже выступить перед публикой не можешь. Ну, сейчас же принимай позу!

– Мама, да у меня же не выходит, – захныкала дочь. – Не могу я позы принимать. Я лучше выступать не буду.

– Чтобы Кривоносиха опять мне в лицо фыркнула? – привскочила на диване Ольга Васильевна. – Молчать! Принимай позу! Где у тебя подбородок? Где рука? Рука, говорю, где? Господи Боже мой, что это за девка! Ну, начинай: весна. Растворяется первая рама… Стой, я, кажется, эти стихи где-то читала. Где, ты не знаешь?

– Я не знаю, мама. Но и мне кажется, что я тоже их где-то читала. Разве все стихи запомнишь!

– Конечно. Ну, это пустяки! Опять ты сгорбилась? Нет, ты меня вгонишь в гроб со своими выступлениями! Да стой ты свободно, не тянись. Не горбись! Голову выше! Читай стихи боком. Неужели ты не можешь стать, как эта дура Татка Кривоносова стоит? Ведь ты же дочь известного человека, у нас четыре дома, а ты держишься как нищая.

– Мама, да у меня не выходит! – и дочь залилась слезами.

V

В одно из ближайших утр после не совсем ладного выступления дочери «со своим новым стихотворением» Иван Иванович Колобов, явившись в контору мрачнее тучи, приказал позвать к себе Аниса. Тот явился. Смерив его уничтожающим взглядом, Колобов прорычал:

– Что ты делаешь со мной, распроканалья? Ты что с дочерью моей сделал, какое ей стихотворение подсунул?

– А что-с? – испугался Анис. – Неужто какого-нибудь неблагонадежного жулика?

Жулика!.. Если бы жулика! Ты ей классика подсунул!

– Ей-Богу, нет-с! – горячо запротестовал Анис. – Уж это нет, побожиться. Не Класиков вовсе, не такая фамилия. Я, конечно, как вам и докладывал, их фамилию неотчетливо запомнил, когда ихнее посмертное заглавие отрывал. Оторвал и, как вещественное доказательство, срочно уничтожил, а потом гляжу – фамилию-то и забыл. Помню только, что они-с на весенний месяц начинались. То ли Мартов, то ли Апрелев, то ли Майков, но только не Класиков. Таких даже и месяцев в году нету!

– Так его фамилия Майков, – начал отходить Колобов. – А этого Майкова будто бы всякий дурак знает.

– Дак вы же не знали.

– Я!.. Я не дурак, чтобы стихи помнить. У меня на это служащие есть. И вот, – он опять начал сердиться, – нет теперь ни Вере, ни Ольге Васильевне проходу от Кривоносовой. Засмеивает, подлая, что Верка стихи этого Майкова за свои выдала. И мне житья дома из-за тебя с этим Майковым не стало.

– Да ведь они же Майковы посмертные! – пролепетал Анис, чувствуя, что дело действительно принимает худой оборот. – Они же умершие с 1894 года!

– Они-то умершие, конечно, ему-то наплевать, а вот мы с тобой живые! – зловещим тоном продолжал Колобов. – Ты вот прочти, что тут писано, – и он протянул Анису номер газеты. – Вот тут, да ниже ты глаза суй!

– Вижу-с! – и Анис трясущимся голосом стал читать вслух. – «На отчетном вечере молодая поэтесса Вера Колобова с большим чувством продекламировала стихотворение Майкова “Весна”»… Так что же, Иван Иванович? По-моему, никакого скандала нету. Напечатано – и поэтесса, и с чувством, и талантливо. Стало быть, всё благополучно.

– Я и сам, брат, так думаю, – невесело согласился Иван Иванович. – Я даже убеждал их всё утро, и Веру и Ольгу Васильевну, но она все-таки велела мне тебя уволить. Уж тут ничего, сам знаешь, не поделать, придется тебе пострадать за поэзию! Ступай. Скажи Спиридону Карповичу, что я приказал тебе расчет выписать за полмесяца вперед.

И, жалостливый от природы, Колобов отвернулся. Сутуля спину, вышел из кабинета Анис: бедняк знал, что раз уж его увольнения требует сама Ольга Васильевна – просить, умолять бесполезно.

Впрочем, всё обошлось. Кто-то вскоре растолковал Верочке, что для того чтобы выступать, а ведь ей только это и было нужно, – вовсе не обязательно читать свои стихи. Можно, мол, читать и чужие, лишь бы только читать их хорошо. И девушка хотя и со слезами, со стонами и, конечно, с помощью дорогостоящей учительницы-актрисы, но все-таки научилась этому делу и скоро стала незаменимым членом многих поэтических кружков.

Таким образом, Татка Кривоносова была-таки, в конце концов, посрамлена, Ольга Васильевна успокоилась, а злополучный Анис, чиновник для приключений, был возвращен Колобовым на свою прежнюю должность.

И все теперь благоденствуют.