Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."
Автор книги: Арсений Несмелов
Жанры:
Русская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)
У Никитских ворот. Пр. 1942, № 2. «…на бронзовом коне скакал бронзовый Скобелев» – памятник генералу М.Д. Скобелеву (1843–1882), установленный в 1912 г. на Скобелевской (Тверской) площади, был разрушен в 1918 г. Ныне на его месте памятник Юрию Долгорукому, «…сумели разложить полк, чье знамя в былом видело еще твердыни Измаила» – вероятно, 11-й Рижский драгунский полк, просуществовавший с 1709 по 1918 гг. и действительно принимавший участие в штурме Измаила в 1790 г.; впрочем, нет уверенности в том, что автор в данном случае имел в виду какой-либо конкретный полк, «…воззвания городского головы Минора» – Минор Осип Соломонович (1861–1932), московский городской голова в 1917 г., член Учредительного собрания; с 1920 г. жил во Франции, «…вблизи Лоскутной гостиницы» – располагалась на углу Тверской, против Александровского сада; снесена при реконструкции Манежной площади. «…56-й запасный батальон» – 56-й запасной пехотный полк и самокатный батальон, пробольшевистски настроенный, был блокирован в Кремле, «…обрушился на стройную надстенную Кремлевскую башенку» – имеется в виду Беклемишевская башня московского Кремля, возведенная в 1487 г. итальянским архитектором М. Руффо; шатер над ней был возведен в XVII в. Во время обстрела Кремля в 1917 г. верх башни был сбит снарядом и впоследствии восстановлен. «…карательные отряды генералов Мина и Римана» – Мин Г. А. (1855–1906) и Риман Н. К. (1864–1917). Неточность: в 1905 г. оба были полковниками лейб-гвардии Семеновского полка; Г.А. Мин получил звание генерал-майора позже. Викжель – «Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников», избранный на учредительном съезде союза в августе 1917 г. После победы большевиков в Петрограде выступал в Москве посредником по вопросу о перемирии. «…Рабочий Муралов и прапорщики Аросев и Павлов руководили действиями вооруженных сил большевиков» – о Н.И. Муранове см. прим. к поэме «Восстание». Аросев Александр Павлович (1890–1938), член РСДРП с 1907 г. В октябре 1917 г. вел переговоры с противниками большевиков о сдаче, а затем отдал приказ о варварском расстреле московского Кремля из артиллерийских орудий (именно тогда были разбиты куранты на Спасской башне, пострадали соборы и т. д.). Расстрелян в 1938 г. Павлов – лицо неустановленное; возможно, память подвела Несмелова (из-за простоты фамилии), и имеется в виду Смирнов Владимир Михайлович (1887–1937), действительно прапорщик в 61-й арт. бригаде Зап. фронта. 25 октября 1917 г. был избран членом МВРК, с 28 октября член боевого штаба при МВРК (отвечал за артиллерию и поступление резервов). Вечером 28 октября, в момент угрозы со стороны юнкеров Моссовету, привел на Скобелевскую и Страстную площади батареи с Ходынки из 1-й арт. запасной бригады, чем обеспечил перевес сил большевиков. 2 ноября в 17 часов подписал договор МВРК с Комитетом общественной безопасности о капитуляции юнкерских сил. Расстрелян в 1937 г. «…затарахтел люис – пулемет льюис (Lewis) был предназначен для поражения живой силы противника. Разработан в 1912 г. полковником американской армии И. Льюисом. В Россию поступал с начала 1917 г. Портупей-юнкер – в 1867–1917 гг. звание юнкеров – унтер-офицеров военных училищ (подразделялись на старших и младших).
[Закрыть]
I
В этот день Москва была мокрой от изморози, от мелкого холодного дождя, то прекращавшегося, то вновь начинавшего падать из свинцовых туч, нависших над самыми крышами. К вечеру пошел мокрый снег. Рано смерилось и зажелтели первые огни. Наступил вечер 25 октября 1917 года.
Несмотря на мерзкую погоду, по широким тротуарам Тверской густо валила толпа, среди которой преобладали военные и женщины. Не обращая внимания на холод и снег, солдаты лузгали семечки, сплевывая шелуху куда попало. Женщины хохотали, бранились, торговались. Люди посолиднее, степенные москвичи и москвички, жались к стенам, торопясь нырнуть в нужные ворота, в свой переулок. Но и под арками ворот были те же солдаты и девки. Здесь, укрывшись от ветра и снега, установив стеариновые свечки на ящики, группы солдат и мастеровых играли в очко, матерясь, изрыгая проклятия, иногда хватаясь за оружие.
На площади перед домом генерал-губернатора, занятом теперь советом рабочих и солдатских депутатов, на бронзовом коне скакал бронзовый Скобелев. Его высоко поднятая, обнаженная сабля была уже невидима – рука генерала тонула в клубящихся снежных хлопьях. А напротив генерала всеми своими ярко освещенными окнами сек мглу снежного вечера дом совдепа. Ни одна из оконных штор не была спущена, и за стеклами видно было множество движущихся людей. У подъезда стояли часовые; снег ложился на их папахи и плечи. Часовые проверяли пропуска у входящих. Густо, басисто ревя сиреной, к подъезду подошла броневая машина и остановилась перед ним.
В этот глухой вечер прибывший из Минска пассажирский поезд привез в Москву молодого офицера, поручика Мухина Николая Николаевича. Поручик прибыл в отпуск, может быть, бессрочный, потому что в той части, где он служил, офицерам уже нечего было делать: большевики сумели разложить полк, чье знамя в былом видело еще твердыни Измаила.
Но как ни противно было Коле Мухину на позициях своего братающегося с австрийцами полка, в тылу показалось ему еще мерзее. Всюду, дерзкий и наглый, пер дезертир, чувствовавший себя хозяином положения. Дезертиры заполняли вагоны, вламывались в купе, громили буфеты. Они чувствовали себя кем-то несправедливо обиженными и на этом основании были требовательны, нахальны, дерзки, готовы в любой момент схватиться за оружие, украденное в полках. И, чтобы не быть убитым, с дезертирами приходилось говорить как с капризничающими ребятами, отвратительно присюсюкивая как-то, подло отрекаясь от собственной правды, от самого себя, браня ту Россию, которой несчастье подкосило нош.
Впрочем, поручик Мухин не вел себя так, он отмалчивался, но ведь и отмалчивание было позорным. Россия разваливалась, и разваливалась именно оттого, что те, кто должны были говорил» (и говорить правду), – или лгали, или же трусливо хранили молчание. А молодому офицеру казалось, что требовался только окрик, чей-то мощно приказывающий голос, чтобы всё в стране тотчас же пришло в порядок. Но этого-то окрика и не слышно было ниоткуда!
И Коля Мухин закрывался газетами, отгораживался ими от беседующих с ним, но и в газетах была ложь, то же самое слюнявое присюсюкивание перед тупой, злобной, бессмысленной силой революции, перед ее солдатским сапогом.
Но вот, наконец, Москва. Вот извозчичья кляча трусит его в мокрой пролетке по темным улицам Москвы. Путь от Александровского вокзала до Малой Бронной не так далек.
– Ничего! – говорит старик извозчик, то и дело поворачивая к офицеру бородатое мокрое лицо. – Ничего, барин, в полчаса доедем. От силы в полчаса.
Где-то поблизости гремит винтовочный выстрел, где-то подальше еще.
– Кто это у вас стреляет? – интересуется Мухин.
– А кто ж его знает, – отвечает возница со вздохом. – Говорят, провокатели. Теперь они кругом, провокатели-то! Которые из большевиков, которые из бывших городовых да жандармов. А вот хлеба нету, кормов нету, главное! Ты скажи мне, – снова поворачивается он к Мухину, – ты скажи мне, барин молодой, чем мне лошаденку кормить, коли кормов нету? Жить как? А вот провокателей действительно довольно вокруг. Ходют. Гуторят. А что к чему – неизвестно. С господами они, конечно, скоро прикончат, это верно. А без господ тоже трудно, потому что если барин сам на целковый съест, так он хоть на пятак, а рабочему человеку чего ни на есть отвалит. А тут неизвестно, что к чему. Корма же скушены. Нету кормов! Что который буржуй попрятал, что действительно начисто дохарчили. И нету кормов. Ну, ты, бабушка русской революции! – вдруг закричал он своей кляче и стал подстегивать ее вожжами.
II
С наступлением вечера на стенах домов стали расклеиваться воззвания городского головы Минора. В них указывалось, что большевики организовали в Петрограде восстание с целью захватить власть в свои руки и что то же самое они собираются сделать в Москве. Население Первопрестольной призывалось к лояльности, а войска – к верности Временному правительству.
Солдаты равнодушно читали эти листовки, сплевывая на них подсолнечную шелуху. Им было решительно всё равно. Минор ли, Ленин ли, лишь бы не гнали снова на фронт, лишь бы играть в очко да лузгать семечки. Но все те, кто ненавидел революцию, так изуродовавшую лицо России, вздрогнули радостно: наконец-то, первый призыв к борьбе 6 тем хаосом, что обезобразил страну!
Правда, не совсем еще призыв к борьбе, скорее полупризыв, но все-таки. Нужен чей-то, какой-то почин! И руки молодежи, верной России, потянулись к оружию.
В девятом часу вечера у устья Тверской, вблизи Лоскутной гостиницы; на Арбатской площади у здания Александровского военного училища; в Лефортове, возле кадетских корпусов, и во многих других местах столицы появились первые патрули с белыми повязками на рукавах шинелей. И эти белые повязки сумели взять инициативу в свои руки, заняв Кремль и разоружив стоявший в нем 56-й запасный батальон, опору совдепа.
Но убежавший из госпиталя военнопленный австрийский офицер уже дернул за спусковой шнур тяжелого орудия, подавленного большевиками на Воробьевых горах. Снаряд завыл над городом, запел похоронно и обрушился на стройную надстенную Кремлевскую башенку. Ту самую, что ближайшая к москворецкому Чугунному мосту. И сбил метко выпущенный снаряд всю верхушку у этой древней башенки.
И мгновенно опустели Тверская, Арбат, бульвары, праздношатающиеся солдаты бросились туда, где им выдавались винтовки. Увы, выдавали их большевики, которые знали, что солдат, не желающий воевать за Россию, свою разболтанную свободу от стаивать будет крепко и не предаст их в эти часы. И потянули над Москвой свою басистую песню снаряды, тонко запели пули, летящие вдоль вымерших улиц…
III
– Вовремя, Николаша, приехал! – информировал за час до всего этого поручика Мухина его брат Миша, студент-филолог, только что окончивший школу прапорщиков. – Наше дело с большевиками подошло к последней точке, и сегодня мы выступаем. Силы, конечно, неравные. У них – весь гарнизон Москвы, тысяч до шестидесяти. Нас тысячи три – всё московские юнкера да сколько-то офицеров. Правда, офицеры не очень организованы; кроме того, среди нас, прапорщиков, тоже теперь разные люди есть, до большевиков включительно. Вот, – он взглянул на часики-браслет, – полчаса осталось, сейчас ухожу. Только, пожалуйста, маме ничего не говори…
Николай усмехнулся.
– Стало быть, так выходит: ты уйдешь драться, а я останусь? Да?
– Но ведь ты только что приехал с фронта!
– Ну и что же? Стало быть, я и понужнее буду в драке, чем ты, необстрелянный!
– Но, Коля… всему есть мера и время… О матери подумай!
– Так вот ты, Мишуня, и останься. Ты – младший!
– Это невозможно! Ты сам понимаешь: я назначен командовать полуротой.
– Согласен. Но и я не могу в такую ночь оставаться дома!
– Коля, конечно! Но мама, мать! Она ведь имеет право не отпускать нас обоих.
– А мы ей ничего не скажем. Будто я тебя проводить пошел до училища, до школы твоей. Ведь ты сказал ей, что ты дежуришь.
– Но что станется с ней, если нас обоих убьют?
– То же самое, если мы и будем оба при ней, но при большевиках. Если они победят, мы погибнем все трое.
– Да, конечно. Рано или поздно!
– Нет, я думаю, рано.
– Ну, ты – старший. Быть посему. Слушаюсь, господин поручик! – и Миша полушутливо-полусерьезно вытянулся перед братом. – Но тогда одевайся: пора!
Через пять минут оба брата были уже на площадке лестницы. Мать их, седенькая, сухонькая, Ольга Ивановна Мухина, стояла у двери, медля ее закрыть.
– Уж не ходил бы ты, Колюша! – уговаривала она старшего сына. – Только приехал и уже бежишь. Разве Миша один не дойдет?
– Конечно, оставайся, – посоветовал брату и Михаил. – Ну чего пойдешь!
– Нет, нет, мама, мне необходимо. У меня срочный секретный пакет к полковнику Ястребцову, Мишиному начальнику, и я должен вручить его лично. И ты не беспокойся, если я немного задержусь. До свидания, мамочка! – и Николай, поцеловав руку матери, бегом пустился вниз по каменной лестнице. За его спиной гулко захлопнулась дверь.
IV
Вторично за двенадцать лет Москва стала полем сражения, на котором силы революции сошлись с теми, кто защищал многовековую Русь. Но теперь штабы врагов были так близко друг от друга – Александровское военное училище отделяли от дворца генерал-губернатора, от совдепа, только два бульвара и несколько кварталов Тверской. И совдеп был накрепко связан с рабочими кварталами Москвы, плотным кольцом окружившими центральную часть столицы.
Положение оказалось совсем иным, чем в 1905 году. Тогда красным факелом восстания вспылала Пресня с цитаделью Прохоровской мануфактуры да юноши-романтики забаррикадировались в реальном училище Фигнера, где-то около Покровки. Все пункты зарождения мятежа были изолированы друг от друга, разобщены. Отдельные баррикады существовали лишь мгновения, уничтожаемые каждый раз подходившими воинскими отрядами. На этих баррикадах дрались студенты и гимназисты, вооруженные скверными револьверами.
На помощь казакам, подавлявшим восстание, мчались из Петербурга карательные отряды генералов Мина и Римана, составленные из гвардейских батальонов. Залитое кровью мятежников, восстание было ликвидировано в несколько дней.
Теперь картина получалась совершенно другая.
Белые, заняв Кремль и вышвырнув из него обезоруженных солдат 56-го батальона, сейчас же побежавших к совдепу с просьбой о выдаче им винтовок, – распространившись коротким радиусом вокруг Александровского военного училища, оказались, как в ловушке, в кольце разбольшевиченного гарнизона и рабочих кварталов Москвы. Эти кварталы были немедленно вооружены; все районные комитеты большевиков превратились в военные штабы, организовавшие наблюдение и патрулирование. Те одиночные сторонники борьбы с большевиками, которые после момента начала восстания пожелали примкнуть к белым, уже не имели возможности этого сделать!
Восставшие, имея полный успех во всех пунктах своего первого удара, этого успеха расширить не могли. Помощи им было ждать неоткуда – полное уничтожение белых было только вопросом нескольких дней. Спасти их могло только чудо – помощь со стороны фронта. Эта помощь была обещана, но обещания не могли быть выполнены: Викжель, исполнительный комитет союза железнодорожников, пресек всякое продвижение к Москве воинских частей. Правда, и в 1905 году забастовавшие железные дороги попытались было не пропускать гвардейцев к Москве, но в то время Риман и Мин сумели преодолеть упорство путейцев.
И ослепшая Москва озарилась пожарами. Вся артиллерия была сосредоточена в руках красных, и они без жалости забрасывали город снарядами. Рабочий Муралов и прапорщики Аросев и Павлов руководили действиями вооруженных сил большевиков. Кремль они оставили в покое – белые, занявшие святыню столицы, сами себя изолировали в нем. Их лишь не выпускали из ворот.
Свой первый и самый решительный удар они направили против Никитских ворот, то есть против того пункта города, где обе Никитских, Большая и Малая, пересекались бульварами. Здесь был конец того радиуса, который, как из центра, исходя из Александровского военного училища, приближал белых к совдепу. Далее этого места они продвинуться не смогли и сосредоточились в здании студенческой Троицкой столовой, замыкавшем конец Тверского бульвара. К этому же зданию слева, если стать лицом к противнику, подходило устье Бронной.
Начальником отряда, занявшего Троицкую столовую, был Миша Мухин; фактически же командовал отрядом поручик Николай Мухин. В момент начала восстания в отряде было восемьдесят пять юнкеров и некоторое количество штатской, преимущественно студенческой молодежи. Связь со штабом Мухины поддерживали сначала городским телефоном, потом, когда он перестал действовать, – посыльными. Еще приходил к ним из училища броневик, единственный, которым располагали белые.
Первое донесение поручика Мухина в штаб:
«Продвинулись в сторону памятника Пушкина до половины Тверского бульвара. У памятника сосредоточены значительные силы красных, которые ведут по моей наступающей цепи беспорядочный и безрезультатный огонь. Выбить красных легко, они едва висят. Но я не могу далеко отрывать свои главные силы от Троицкой столовой, ибо на нее по Большой Никитской тоже обозначается наступление: красные текут по Чернышевскому переулку. Как прикажете поступить? Поручик Мухин. Три часа ночи».
Приказание:
«Отбросить красных от памятника, чтобы освободил, выход на Тверскую и открыть подступы к совдепу. Очистить Никитскую послан броневик».
Пятый час ночи. Никитские ворота и Тверской бульвар обстреливает тяжелая артиллерия красных, но снаряды ложатся правей, в район, занятый самими же большевиками. В те минуты, когда гул канонады затихает, слышны их отдаленные вопли. Трескотня винтовочных выстрелов не прекращается ни на минуту, пули поют высоко над деревьями бульвара.
– Ну, Миша, пошли! – говорит поручик Мухин. – Эта сволочь сейчас же убежит, помяни мое слово!
– Конечно! Не в «ура» ли их сразу?
– Нет, еще далеко. Выдохнемся! – и подносит к губам холодный никель свистка.
Миша, ты у левой ограды, я у правой. По траве, между стволами деревьев, – трель свистка. – Юнкера, в атаку! За нами, вперед. Смыкайтесь ко мне и прапорщику! Живо, живо!
И каждый слышит свое и своих соседей учащенное дыхание, слышит топот ног, звяканье оружия и изо всех сил сжимает цевье и шейку приклада. А впереди, в просвет аллеи бульвара, всё яснее чернеет что-то высокое, мощное. Неужели уже памятник Пушкину? Да, он!..
– Ура! – это басистый голос начальника, и сразу за ним многоголосое, беззаветное, яростное русское: – Урррра-а!
И памятник взят. У подножия его несколько трупов, один из них повис животом на чугунной цепи, обводящей монумент. Площадь с высокой, стройной башней колокольни Страстного монастыря впереди – совершенно пуста. Направо и налево уходит Тверская. Направо – только два квартала отделяют отряд Мухиных от совдепа. Если занять его, если захватить внезапным Ударом всю большевистскую головку – это победа восставших, полная победа белых! Но надо это делать сейчас, сейчас же, немедленно, иначе будет поздно!
– Миша!
– Я, Коля. Что?
– Рванем?
– Маловато нас!
– Знаю! Но пока свяжешься со штабом… Ах, хоть бы од роту еще, ротишку одну! Всё равно, надо попробовать. Если бы наш броневик дунул сейчас по Чернышевскому к совдепу! Юнкера, вперед! Миша, ты опять по левой стороне, жмись к домам – по правой.
Отряд вытягивается на Тверскую. И сейчас же впереди крики; слышно, как там вопят:
– Идут, вот они… Идут!
– Броневик сюда! Товарищи, где броневик?
– Не ори ты, гад! Тише… Самому штык в брюхо вгоню!
Впереди тяжелые шаги большой колонны, приближающейся медленно, но неуклонно.
– Матросы, матросы! – истерически-радостно кричит женский голос впереди, из кромешной тьмы Тверской. – Прибыли из Петрограда! Товарищи, братья!
Слева, у Миши, затарахтел «люис», тявкнул кольт рядом с поручиком Мухиным. Тьма впереди ахнула, шарахнулась криками и загрохотала огнем. Матросы остановились, атака не удалась. Они залегли и стали отвечать огнем многих пулеметов. Далеко не долетев до юнкеров, громогласно лопнула ручная граната.
Потом впереди застучало несколько автомобильных моторов: шли броневики. Поручик Мухин спешно отвел свой отряд обратно к памятнику Пушкина. В отряде были потери. Но броневики вернулись на площадь. Их было два, и их огонь насквозь простреливал прямой Тверской бульвар.
V
С рассветом обстрел красными районов Москвы, занятых юнкерами. стал интенсивнее и метче. От тяжелого снаряда, предназначавшегося Троицкой столовой, вспыхнул пожар в многоэтажном доходном доме Рябушинского, фасадом своим выходившем на Тверской бульвар.
Поручик Мухин доносил в штаб:
«В четвертом часу ночи пробился на Тверскую и на пол квартала продвинулся к совдепу. Встретил превосходные силы противника (по сообщению пленного, из матросов с «Авроры», только что прибывших из Петрограда) и с потерями отошел к памятнику Пушкина, но не мог удержаться и тут, так как был атакован броневыми машинами. Держусь в Троицкой. Большевики пытаются установить полевое орудие на Страстной площади, чтобы бить по столовой прямой наводкой. Бывшие при мне волонтеры из штатских за ночь покинули меня. Жду приказаний».
Ответ из штаба:
«Держитесь во что бы то ни стало. Есть надежда на прибытие из Богородска ударного батальона. Ведем переговоры с броневым дивизионом, сохраняющим пока нейтралитет. К трем часам дня всё выяснится».
Эту записку принес юнкер-посыльный и передал поручику Мухину в тот самый момент, когда тот, распластавшись у чугунной ограды бульвара рядом с пулеметным расчетом, руководил его огнем по закопошившимся на Страстной площади красным, вновь попытавшимся выкатить орудие.
Прочитав записку, поручик Мухин сказал:
– Идите назад. Доложите: патроны на исходе. И пусть пришлют хоть полсотни ручных гранат.
– Господин поручик! – ответил бледный, как смерть, юноша. – Никитский бульвар занимают красные. Я едва пробежал, ранен, – и он повернул к Мухину окровавленную шею. Кровь из-за уха текла на воротник шинели.
Тогда, опасаясь атаки с тыла, поручик Мухин приказал брату с пулеметной командой перейти к Никитским воротам и сам отравился туда же, чтобы лично выяснить положение. Но у дверей столовой его на несколько минут задержал офицер-фронтовик из тех, что, как и он, добровольно примкнули к юнкерскому отряду. Фамилию этого офицера Мухин не знал.
– Что делать, поручик? – спросил тот. безнадежно развозя руками. – Положение наше явно безвыигрышное.
– Держаться во что бы то ни стало. Таково приказание. Есть надежда, что в три часа нам будет подкрепление.
– Что ж, будем держаться! Но… уже трудновато становятся!
В это время снаряд с визгом и воем ударил в здание столовой, пробил кирпичную кладку и с грохотом разорвался внутри дома. И тотчас же из пробоины и выбитых окон повалил густой черный дым с прожилками огня: столовая загорелась.
Красным, воспользовавшимся ослаблением пулеметного огня, удалось все-таки установить орудие на Страстной площади, и теперь шрапнелью и на удар они стали бить по концу бульвара прямой наводкой: пожар столовой разгорался. Держаться у Никитских ворот не было уже ни смысла, ни возможности.
«Отходить, но куда? – мелькнуло в голове поручика Мухина. – Разбегаться по домам, прятаться? Переловят и перебьют поодиночке. Надо пробиваться к своим, к александровцам».
И он, засвистев в свой свисток и кругообразно размахивая шашкой над головой («Ко мне, ко мне!»), побежал от пылающею дома за угол Никитской, чтобы вывести из-под огня своих людей. Юнкера последовали за ним – измученные бессонной ночью юноши а похудевшими лицами. Один из них схватил Мухина за рукав.
– Господин поручик, ваш брат…
– Что?
– Там! – и юнкер указал рукой на обстреливавший из-за угла дома Никитский бульвар пулеметный расчет. Двое юнкеров бегом уносили из опасного места «люис» и коробки с дисками, третий еще стоял, наклонившись над распростертым Мишей.
Поручик Мухин бросился к брату. Увидев его, подбежавшего, юнкер выпрямился.
– В висок, – сказал он.
Острая, непереносимая боль наполнила сердце офицера и едва не разорвала его, вдруг превратившееся в раскаленный комок, затрепетавший в груди. Поручик Мухин склонился над братом, над его окровавленной головой. Из расколотого черепа, белый, похожий на простоквашу, выползал мозг. «Унести его отсюда, убрать? – заметались в голове поручика обрывки мыслей. – Но куда, как? К маме? Невозможно! О Господи!»
И он выпрямился над трупом, бессмысленно глядя перед собой. Слезы заволакивали его глаза. Сквозь их туман поручик увидел, как из-за противоположного угла дома выбежал большой человек в расстегнутой короткой черной куртке и в матросской бескозырке, за которой ветер трепал две синие ленточки. В руке этого человека был длинноствольный револьвер, и он поднимал ствол, ища им офицера. И поручик Мухин пошел навстречу матросу, вырвав свой наган из кобуры, но не поднимая его.
Матрос выстрелил один раз и другой, но ему был страшен этот офицер, грозно идущий на него с опущенным к земле оружием: оба раза промахнулся. Матрос волновался. В третий раз он выстрелить не успел: пуля из нагана попала ему в рот, раздробила зубы и разворотила затылок. Мухин видел, как кровь широким потоком хлынула из раны. И тогда он повернул к своим, не взглянув больше на Мишу.
VI
Пробиться к училищу со своим поредевшим отрядом поручику Мухину удалось только к полудню. Помог проходной двор, известный одному из юнкеров. Лишь бранью и угрозами заставили юнкера открыть калитку тяжелых железных ворог. Чей-то дрожащий голос умоляюще твердил из-за нее:
– Не можем, не имеем права… Нам запрещено!
– Кем?
– Не знаем. Подошли вот, как вы, и приказали никому не открывать проходной двор. Кажется, интеллигентные люди, юнкера…
– Да мы же и есть юнкера!..
– Не знаю… Нам запрещено!
– Дурак! – взревел, наконец, поручик Мухин. – Приказываю открыть. Иначе забросаем ручными гранатами.
И лишь после этого звякнул в калитке ключ. За нею оказался студент в форме Лазаревского института с берданкой в руках. Из-за его спины выглядывало перекошенное от ужаса лицо какого-то юноши в штатском, но опоясанного шашкой.
Едва взглянув на них обоих, Мухин приказал снова запереть калитку и ни для кого, кроме юнкеров, не открывать ее. Затем закоулками двора пошли к другим воротам, выходящим в переулок, по противоположной стороне которого тянулась кирпичная стена; ограждающая училищный плац.
Следуя проходным двором, юнкера наконец-то увидели мирных жителей столицы. Защищенный от обстрела стенами домов, двор кишел жильцами, бегавшими из квартиры в квартиру, спустившимися для обмена информацией о происходящем, идущих откуда-то с чайниками в руках и пр. Преобладали женщины, но было немало и мужчин, и среди них взор Мухина отметил и нескольких нестарых офицеров.
Один из них, с капитанскими погонами, подбежал к поручику и взволнованно спросил:
– Ну как, поручик, наша берет?
– Не знаю, как ваша, но нам приходится плохо, – ответил Мухин и, не слушая, что говорит офицер, пошел дальше.
Отряд был уже у вторых ворот двора, когда из одного подъезда выбежала десятилетняя девочка в коричневом драповом пальто. Она проскользнула перед самым поручиком (он даже отпрянул назад) и, схватив за руку идущего рядом с ним юнкера, указавшего на этот проходной двор, закричала звонко и радостно:
– Миша, наконец-то, ты! Мама вторые сутки плачет. Я не пущу тебя отсюда!
«Тоже Миша», – с острой болью, вновь полоснувшей сердце, подумал поручик Мухин и впервые видящими глазами взглянул в лицо проводника. Это был совсем еще мальчик, белобровый и с измученным лицом. Он старался освободить свою руку из рук сестры.
– Как ваша фамилия? – для чего-то спросил поручик и почувствовал на своем лице злой, враждебный взгляд девочки.
– Колобков, господин поручик! – ответил юнкер.
«И даже похож на моего Мишу, – отметил Мухин. – Зачем его брать? Не надо! Всё равно мы уже погибли».
И резко сказал юноше:
– Юнкер Колобков, приказываю вам идти домой. Переоденьтесь, скройтесь. А винтовку дайте мне.
– Но, господин поручик…
– Юнкер, это мое приказание.
Девочка взвизгнула, метнулась к Мухину, и он почувствовал на своей щеке ее поцелуй. Потом она закричала:
– Миша, Миша, ведь тебе же велят! Ты не можешь не слушаться. Мама плачет!
– Иди, иди! – загудели юнкера. – Зачем всем… Мы ничего… иди!
– И вам, господа, говорю, – у самых ворот обратился к юнкерам поручик Мухин. – Кто хочет – ступайте. Воспользуйтесь этими домами, чтобы переодеться, скрыться. Вы сами понимаете, какое наше дело. Зачем же зря гибнуть. Ведь борьба только что начинается, и, может быть, уже через месяц вы будете снова нужны.
Но ни один из юнкеров не оставил поручика Мухина, но они настояли на том, чтобы девчурка увела домой их сотоварища. Благородный жест бойцов, обрекающих себя на гибель!
А через несколько минут весь отряд был уже во дворе училища, в его боевой, страдной суете. И только здесь все почувствовали, как смертельно они устали. Ни пить, ни есть не хотелось, а только спать. И в училищной спальне, кто на кроватях, кто на полу, все повалились вповалку.
VII
– Господин поручик, господин поручик! – Мухин открыл глаза и в течение нескольких секунд ничего не мог понять. Ему показалось, что он на фронте, в своем полку, в землянке, и солдат, который тряс его за плечо, сообщает ему о наступлении немцев. Но то, что он увидел, не было землянкой – это была огромная, теряющаяся в темноте комната. Неподалеку от кровати, на которой он спал, горела керосиновая лампа.
– Что такое? – спросил Мухин, вскакивая и привычно хватаясь за наган.
– Вас просят в штаб.
– А… да! – и поручик Мухин всё понял, всё вспомнил. Из проясняющейся мглы сознания выплыла окровавленная голова Миши на круглых грязных булыжниках. И под булыжниками лужа крови. Что-то передернулось в сердце, как будто через него грубым рывком продернули бечевку с узлом. На мгновение зажмурил глаза, глубоко вздохнул и сказал металлическим голосом:
– Идемте, проводите…
Через четверть часа Мухин, получивший задание – идти на выручку группы юнкеров одной из школ прапорщиков, запертой в переулке неподалеку от университета, – глотая холодный чай и кусая краюху хлеба, в то же время соображал, какие избрать подступы к нужному пункту.
Вот на столе план Москвы, вот ломаные черточки улиц и переулков. Сунув хлеб в карман, Мухин смотрит, соображает, думает. Допил чай, отставил фарфоровую кружку с вензелем училища и сказал вслух:
– Да, вот так… Так будет всего лучше. Вы готовы? – и поручик Мухин поднимает голову на стоящего около его стула портупей-юнкера.
– Так точно, – отвечает тот. – Юнкера готовы.
– Ну, с Богом! Идемте.
И небольшой отряд юнкеров, наполняя лестницу звяканьем оружия, спускается к выходу, пересекает училищный двор и через калитку в высокой каменной стене выходит в тот самый переулок, в который Мухин привел свой отряд через проходной двор. Но теперь надо пройти весь переулок, чтобы выбраться затем в район университета.
А Москва, не затихая ни на минуту, гудит от полета снарядов, гремит от их разрывов, а в синем, вызвездевшем небе слышно нежное посвистывание пуль, таинственная мелодия смерти.
Большевики не жалеют патронов, не жалеют снарядов.
Ночь ясная, безветренная, с легким морозом.
VIII
Зарвавшуюся группу юнкеров освободить удалось, но при первой же попытке возвращения к училищу поручик Мухин обнаружил, что путь, которым он следовал в район университета, теперь красными для него отрезан. Под прикрытием огня прорвавшегося броневика большевики, оттесненные Мухиным в боковые переулки, снова вышли к трассе поручика, сомкнулись на ней и, разломав мостовую, успели построить окопы, за которыми и залегли.
Уже стало светать, что исключало для юнкеров возможность прорыва дерзким штурмовым ударом. Наоборот, возможно было ожидать, что красные, еще усилив себя подкреплениями, сами попытаются атаковать. Так в скором времени и случилось.
Отходя от выросшей баррикады, Мухин и юнкера услышали, как большевики запели:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу, —
и стали выходить из-за закрытия.
Это были рабочие – дружина, наскоро соорганизованная, видимо, районным комитетом большевиков. Эти дружины дрались столь же упорно, как и матросы. Правда, Мухин снова загнал их в окоп, но и сам стал отходить далее, вынужденный уже удаляться от училища, а не приближаться к нему.
Крутясь в сети запутанных московских улиц и переулков, поручику Мухину удалось отвязаться от преследователей и к середине дня выйти в глухой район между Остоженкой и Пречистенкой. Застроенный особнячками зажиточных москвичей, он точно вымер. Обитатели их, как раз те самые пресловутые «буржуи», которых ненавидели красные, плотно заперлись в своих обиталищах и сидели в них тихо, ни живы, ни мертвы. Около одного из этих домов, надверной медной дощечке которого было выгравировано: «Николай Иванович Толбузин, присяжный поверенный», ~ поручик Мухин и решил, наконец, остановить свой отряд.
Мухин знал, что очень скоро они, конечно, снова будут обнаружены красными и снова придется отбиваться или отступать. Но для того и другого требовались силы – отдых, глоток воды, кусок хлеба. Всё, что юнкера принесли в своих карманах, давно было съедено, и требовалось разжиться чем-нибудь съестным.
– Позвоните этому Толбузину, – предложил он юнкерам. – Может быть, хоть чайник кипятку даст.
Юнкера начали нажимать кнопку электрического звонка ~ сначала вежливо, с паузами, потом нетерпеливо, резко.
Ни звука в ответ!
– Что делать, господин поручик?
Мухин пожал плечами и отвернулся. Юнкера поняли. Несколько прикладов забарабанили в дверь. Тогда в стекло одного из окон мелькнула толстощекая физиономия пожилого мужчины. Отворилась форточка, в форточку раздался приятный, сочный, спокойный баритон:
– Господа, что вам угодно? Я беспартийный и в происходящих событиях соблюдаю полный нейтралитет. Прошу вас не беспокоить меня, – и форточка захлопнулась.
Слова эти в устах почтенного «беспартийного» интеллигента звучали так дико, что многие из юнкеров засмеялись. Но другие рассвирепели.
– Господин поручик! – взмолились они. – Этот мерзавец хуже большевиков. На штыки его!
– Нет! – ответил Мухин. – Он подлей, конечно, но черт с ним. Обывательская интеллигентская гниль… Постучите в дверь дома напротив. Может быть, там нам повезет.
Но стучать напротив не пришлось: дверь одноэтажного домика отворилась сама и из нее выбежал кадет-подросток.
– Господа! – кричал он, махая рукой. – Сюда, сюда!.. Просим вас… Есть чай… с вареньем!
Из открытой двери выглядывала красивая, тоже очень юная, темнобровая девушка с покрытой шалью головой. Она улыбалась и тоже звала.
