355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Арсений Несмелов » Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. » Текст книги (страница 20)
Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
  • Текст добавлен: 24 августа 2017, 15:30

Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."


Автор книги: Арсений Несмелов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 50 страниц)

РЕДКАЯ УДАЧА[25]25
  Редкая удача. ЛA. 1939, № 8. «…в женском батальоне прапорщика госпожи Бочкаревой» – Бочкарева Мария Леонтьевна (урожд. Фролкова; 1889–1920), участница Первой мировой войны, единственная женщина – полный георгиевский кавалер; четырежды была ранена. В 1917 г. инициатор создания женских батальонов, в октябре – командир батальона, охранявшего Зимний дворец в Петрограде. Во время Гражданской войны – в Добровольческой армии, затем в войсках А. В. Колчака. Расстреляна красными в Омске.


[Закрыть]

За Семеновской заставой, вплотную к ней примыкая, с Москвой сросшись, начинается село Черкизово. Скучное это место – ни юрод тебе, ни деревня. А славилось Черкизово, как и Марьина роща, исстари фальшивомонетчиками. В Марьиной выделывали оловянные двугривенные, Черкизово ниже полтинников не опускалось.

Целковых же Черкизово не отливало: легкость оловянных целковых даже пьяный в руке заметит! А черкизовские полтинники расходились по всей России великой, особенно в Сибирь они шли, северные инородцы ее разве разбираются в металле…

И еще славились славой нехорошей черкизовские трактиры. Душегубства в них случались нередко.

И вот в восемнадцатом году, в ветреную мартовскую ночь, часу во втором, попал я в Черкизово. Шинелишка офицерская со споротыми погонами, папаха без кокарды, а в кармане керенская мелочишка марками.

Это после того я туда попал, как к парикмахеру моему Мокеичу, у которого жил я на Малой Бронной, пришли парни из Чека. Пришли они за мной, но я успел выскочить с заднего хода: тогда аресты еще кустарно производились. И ют я пру ночью по Москве.

По Тверскому бульвару, по Страстному и ниже, до Трубной площади. На бульварах, конечно, барышни и солдатня. Здесь в солдатской шинелке идти не страшно. Здесь каждый сам меня боится – только не задевай.

Барышни, конечно, обращаются ко мне с разными лирическими предложениями, а я. гак сказать, только локоть кусаю. И не потому, что любви жажду, а потому, что надо же мне все-гаки где-нибудь переночевать.

Знакомых, конечно, у меня в Москве много, но разве домовые комитеты пустят в дом после полночи? Нет, уж лучше об лом и не думать! Да и перепутаешь приятелей ночным вторжением везде обыски и аресты.

И я иду и соображаю: как быть? Ночь морозная, шинелка плохонькая, в кармане – марки. И тут меня вдруг осеняет.

Вспоминаю, что третьего дня повстречал я на Смоленском рынке, где продавал Цейсс, солдатишку своей роты Ивана Вздорова. Незаметный такой в роте был паренек, и не узнать бы мне его, да он сам меня признал.

– Ваш-родь, вы ли?

– А вы кто такой?

– Дык Вздоров же Иван, четвертого взводу третьего отделения. Которого вы еще под винтовку поставили за тряпочку в стволе винтовки.

Ах, вспоминаю. Здравствуйте. Только вы на меня не сердитесь, я под винтовку вас по уставу поставил.

– Дык разве мы сердимся? Мы понимаем. Такое ваше было положение. А теперь положение выходит нашим. У нас вот здесь ларь, а вы биноклем торгуете. Плохое теперь офицерское положение!..

Я было в сторону, но он меня за рукав. Так, мол, и так, ваш-родь, вы нас опасаться не извольте. Вы нас не только законно под винтовочку ставили за провинности, но и папиросочками угощали. Мы, черкизовские ребята, добра не забываем. Цейссик? Извольте, купим! Сколько за него хотите?

– Да я, право, не знаю.

– А сколько вам нужно, столько и дадим. Теперь деньги что – тьфу! Только мертвый их не зарабатывает. А рота, между прочим, всегда к вам хорошо относилась. За доступность. А что вы раз Степану Яковлеву по уху дали, так это рота даже одобрила – не спи в полевом карауле!

Словом, мы расстались друзьями. И когда мы расставались, Вздоров сказал мне так:

– Теперь, ваш-родь, для офицеров время вышло неуютное. Всякое может случиться. Так вы в случае чего шествуйте ко мне в Черкизово. У папаши там имеется трактир под фирмой «Радость друзей», – вызволим. Только скажите, Ваню, мол, мне Вздорова надоть. У нас от самой Чека как в землю канете. Сызмальства с сыскным элементом знакомство ведем, по-современному выражаясь, на оловянной полтинничной платформе.

И вот в жуткую эту мартовскую ночь 1918 года вспомнил я о Ване Вздорове, и оказался он единственным моим упованием. И зашагал я в Черкизово.

Вы, читатель, конечно, не москвич, и потом я сообщу вам, каково расстояние от Малой Бронной до этого самого пригорода.

Ну вот, вышел я на Бульварное кольцо. По этому кольцу иду до Мясницкой, потом поворачиваю направо и по ней дохожу до Красных ворот. Отсюда мне путь на Разгуляй, до той самой мужской гимназии, на стене которой изображена какая-то каббалистика петровского Брюса. Отсюда же шагать по Елоховской, минуя Немецкую улицу, Гавриков переулок и прочее, – прямой путь до заставы. А за заставой и Черкизово. Верст, я полагаю, до двенадцати-тринадцати.

Вот во втором часу ночи я и оказался на широкой черкизовской улице.

Темь. Глухота. Где-то выстрелы – нет-нет да и выпалят. И ни единого человека, ни одного огня. Ругаю я себя за то, что не спросил, где именно в Черкизове находится трактир «Радость друзей», и плетусь вперед.

Потом остановился. Жду. А чего жду, и сам не знаю.

Луна выглянула из-за туч. Гляжу – идет на меня человеческая тень. Время такое, что на всякую тень не выйдешь. Она, тень-то, и из револьвера может пальнуть. В 1918 году ночным встречам в Москве не радовались. Прижался я к забору, выжидаю.

Слава тебе Господи – женщина. Идет довольно даже смело и плачет. Когда поравнялась со мною, я этаким ласковым голосом, чтобы сразу же не напугать, спрашиваю:

– Скажите, пожалуйста, гражданка, где здесь находится трактир «Радость друзей»?

Женщина отвечает:

– Провались ты пропадом. А если сунешься ко мне, так я выстрелю. У меня наган с собой!

И действительно, чего-то вытаскивает из-за пазухи.

Я говорю:

– Я же вас, гражданка, вежливо спрашиваю, а вы угрожаете огнестрельным оружием. Почему такое?

Она отвечает примерно так:

– Потому что в трактире твоем сейчас игра в очко идет, и мой муж всё до гроша проиграл и теперь новые шевровые сапоги проигрывает. Вы тоже, быть может, из шулеров. А вообще не подходи лучше. Раз меня, молодую жену, муж на карточную колоду променял, то я и выстрелить могу.

И идет дальше.

Я молчу.

Но женщина вдруг останавливается, поворачивается назад и начинает говорить по-иному.

– Черт, мол, с тобой, уж доведу тебя до «Радости друзей», только иди ты впереди меня, а то застрелю. Попытаюсь я еще раз моего Кольку из этой ямы вытащить. Только, – повторяет, – следуй впереди меня в пяти шагах и не оборачивайся, не то дам по тебе залп из нагана.

И я начинаю двигаться.

Двигаюсь и веду разговор.

– Почему, мол, такие строгости, и откуда у вас боевое умение обращаться с огнестрельным оружием?

И женщина мне отвечает:

– Потому что я этому обучалась в женском батальоне прапорщика госпожи Бочкаревой…

Подходим мы к некоторому зданию. На окнах ставни и сквозь их щели свет.

Батальонная дама говорит мне:

– Ты теперь стучись и проси, чтобы тебя впустили. Меня мой Колька всё равно не впустит. Когда же тебе откроют дверь, то ворвусь и я. Только по этой причине я тебя и довела до этого проклятого места.

– А мне за вас, сударыня, не попадет от почтенного собрания? – спрашиваю я.

– Это, – отвечает батальонщица, – весьма возможно. Но всё равно тебе теперь возврата нет. Стучись, а то я всё равно по ставням огонь открою, и тебе будет хуже.

И я вежливенько стучусь в дверь.

И меня спрашивают из-за двери:

– Кто там?

– Мне Ваню Вздорова надо, – отвечаю я. – А что я за человек, он это знает.

Тут дверь открывается и моя конвоирша первая врывается в трактир. Затем ее из трактира тотчас же выбрасывают, меня же, как провокатора, втаскивают в дверь с явным намерением подвергнуть суду Линча. И меня бы, конечно, немедленно же убили, если бы не появление Вани Вздорова, который свирепых солдат, поваливших меня было на пол, мигом утихомиривает. И тут батальонная барыня обратно врывается в трактир.

В конце концов всё разъясняется, несколько успокаивается, и вижу я такую картину.

Вокруг большого стола сидит и стоит человек двадцать народу – всё больше солдаты. Эти играют в карты, в двадцать одно. За другими столами – тоже народ, но эти пьют и закусывают. Некоторые, впрочем, и спят, положив головы на столы.

И тут же один босой. Этакий красавец в кожаной куртке. И он уже куртку снимает. И дама, которая меня сюда привела, вцепилась в его куртку и не дозволяет ему окончательно разоблачаться. Это, стало быть, думаю я, и есть молодой супруг Колька.

А Ванька Вздоров мне говорит:

– Не обращайте внимания на эту супружескую сцену в нашем заведении, ваш-родь. Милые бранятся – только тешатся. Не угодно ли закусить? Покорнейше прошу. А если хотите сыграть, это тоже вполне возможно. Ставка от полтинника и шулеров нет – мы за передергивание убиваем.

Дальнейшее происходит так.

Я объясняю Ваньке свою нужду и говорю, что мне необходимо у него переночевать, так как меня чуть было не арестовали.

– Это, – отвечает он, – милости прошу. И будьте покойны от Чека: наш трактир к анархистам-индивидуалистам приписан и даже мандат есть. А закусить и выпить не соблаговолите?

Тут я и выпил, и закусил.

И стало внутри меня вполне хорошо, как в ранней юности до империалистической войны. И я купил карту за полтинник. Выиграл. Дальше больше. Словом, когда подошла ко мне очередь метать банк, то уж было у меня денег рублей десять с мелочью. Десятку я в банк и заложил. Как водится, когда банк утроился, я застучал. И снял более ста рублей.

Должен вам сказать, что я всем в жизни интересуюсь, кроме карт. И любовью, и выпивкой, и многим иным. И ни в чем из вышеуказанного мне не везет, а вот в карты прет как утопленнику. Словно назло. Наперекор моим душевным симпатиям.

Второй банк подходит ко мне. Закладываю я сотенную. Утраиваю. Стучу. Даже думаю: «Проиграть бы! Уж очень ребята сердятся. Неприятностей бы не было». А кругом действительно черт его знает, что происходит.

Рев. Гвалт.

Некоторые наганы из карманов тянут и кричат, что я шулер и меня тут же надо убить.

Я говорю:

– Убить можете. Убить теперь человека очень просто. Но только я не шулер. Я честно играю. Я не виноват, что мне счастье.

Ванька, который десять процентов с каждого банка берет в свою пользу, тоже подтверждает:

– Он, мол, честный. Я за этого гражданина ручаюсь. Зачем, мол, такие слова произносить, когда никто его в накладках не поймал. Теперь, мол, полная революционная свобода картежной игры.

И я снимаю с кона почти тысячу рублей.

Тут вокруг меня появляются разные прислужники. Одни бутылки с вином каким-то (и неплохим) откупоривают, другие мне папиросы в рот суют и спички чиркают, когда я курить попрошу. Третьи к буфету за бутербродами бегают. Я думаю – проиграть бы хоть половину выигранных денег, прямо неудобно!..

И понтирую вовсю. И всё выигрываю. И куча денег передо мной вот этакая.

И тут я вижу – лезет опять к столу со своей кожанкой вихрастой Колька, и молодая жена его, которая меня под дулом револьвера до трактира довела, не допускает его до этого. Тут я впервые ее рассмотрел.

Очень она хороша была. Прямо прелесть что за женщина. Редко приходилось мне видать таких красавиц. Восточное было в ее красоте, кавказское: Тамару Врубеля она мне напомнила.

Колька банкомету:

– Ставлю кожанку за триста романовских. Принимаешь или нет?

Тот отвечает:

– Можно.

Колька отпихивает молодую свою супругу, берет карту и радостно объявляет:

– Своя. Себе бери.

– И у меня своя, – отвечает банкомет, – девятнадцать.

У Кольки же восемнадцать, и куртка остается на столе.

Карта идет мне.

– Сколько в банке?

– Триста семьдесят и куртка.

– Дай карту!

И открываю два туза.

Деньги я сгреб в свою кучу, а куртку бросаю через стол Кольке и говорю:

– Это вам за то, что ваша супруга меня сюда проводила. И вам, сударыня, спасибо.

Ах, каким она меня тогда взглядом подарила – как солнце само обожгло!

И тут я из-за стола снялся. Снялся и всем присутствующим заказал угощение, чтобы на меня не очень сердились за мою удачу. Снялся я, сел с Ванькой в сторонку и говорю о разных делах, о том о сем, а главным образом, о том, как мне завтра из Москвы удрать. И он мне дает советы. А игра за столом тем временем продолжается.

И носатый Колька свою куртку уж опять проиграл. А красавица его в полном отчаянии отошла от него и, кажется, плачет в уголке.

Банк же держит этакая мордатая солдатская образина. И образине ужасно везет. Денег перед ним куча, и он уже простучал.

И вдруг Колька кричит:

– Ставлю мою бабу за пятьсот романовских. Дашь карту или нет?

Мордатый спрашивает:

– А недоразумение из этого не будет?

– Какие же недоразумения? – удивляется Колика. – Теперь революция и всем свобода.

– Тогда тяни.

– Карту!

– Двадцать одно!

И вслед за этим раздается этакий непередаваемый женский вопль: красавица в истерике забилась. Как ни ужасна была вокруг меня разнузданная революционная солдатня, но и ее проняло. Шум поднялся. Крики. Могли, пожалуй, мордатого и убить. А меня словно подхлестнуло.

Встал. Подхожу. Мордатый, побледнев, на меня смотрит. Говорю:

– Карту!

– Дает.

– Сколько в банке?

– Тысяча триста и женщина. Тысяча восемьсот, стало быть.

– Карту!

– Покажи деньги!

Начинаю вытряхивать из кармана свой выигрыш. Я вытряхиваю, а мордатый считает. Всё я вытряхнул. Он говорит:

– Мало. Не хватает шестисот почти.

– Ну, так я на женщину иду. На пятьсот.

– На пятьсот так на пятьсот, а женщину не отдам. Если хочешь дамочку, так на все иди.

И затихло всё вокруг. Чувствую, что и сам я бледнею, что такая ярость закипает в моем сердце, что убью я сейчас этого подлеца стулом или еще чем-нибудь. Но сжал сердце. Оглянул людей. И чувствую, что оглядываю я их взглядом офицера. Так, бывало, перед боем, пред атакой солдатишек своих оглядывал. И стою, выпрямился. И вижу, что и все почти встают и вытягиваются строевому. Только мордатый сидит и нагло на меня смотрит

А я говорю, и голос у меня звонкий, командирский, таким голосом охотников, бывало, я на трудное дело выкликал:

– Ребята, кто даст мне пятьсот рублей? Не для себя надо!

И замухрыжистый такой солдатишка, что рядом стоял, говорит негромко:

– Нате вам, ваше благородие, от меня полсотни…

И другой кто-то предлагает, и третий, и четвертый. И нужная сумма собрана.

– Карту!

Мордатый бледен. Он мусолит палец и, сдав мне карту, тянет себе и, осторожно заглянув, вдруг весь расцветает улыбкой. И говорит:

– Даю.

– Не надо.

– Девятнадцать.

Я переворачиваю свои карты. И над всем столом вздохом облечения проносится:

– Двадцать!

Рассчитавшись с солдатишками, давшими мне возможность сорвать банк, я выкупаю тужурку и сапоги вихрастого Кольки и всё это вручаю его красавице. Но она на вещи и на меня смотрит угрюмо и даже не благодарит. И я понимаю, что она пришиблена, подавлена, оскорблена всем, что происходило вокруг.

На дворе же светает. Ванька выпроваживает игроков. А я думаю о том, что правильно говорит народ – в карты не везет, в любви везет. И наоборот, наверно.

И красавица уходит.

Но утром на другой день, когда я покидал свое пристанище, она встретила меня у двух каменных столбов заставы. Она подошла ко мне вплотную и взглянула в мои глаза взглядом горьким, мученическим.

– Если вы хотите, – сказала она, – я пойду за вами. Куда хотите пойду!

– Не надо, – ответил я. – ведь вы же любите вашего вихрастого дурака.

– Но что же мне делать? – заплакала она. – Жизни мне нет!..

– Несите свой крест, – ответил я. – Эта любовь и есть ваш крест.

И мы расстались.


КАДЕТСКОЕ ВОССТАНИЕ[26]26
  Кадетское восстание. ЛА. 1936, № 8. Факты о «несостоявшемся» восстании летом 1918 г. в Иркутске, захвате тюрьмы и прочем соответствуют истории. Шеманский Александр Леонидович (1900–1976) – оперный певец. В эмиграции с 1920 г., жил в Харбине. Окончил харбинскую школу пения М.В. Осиповой-Закржевской. Пел на харбинской сцене, много гастролировал. Основал свою студию, работал как режиссёр. После второй мировой войны уехал в Индию, а затем в США «…И еще граната Новицкого» – изобретенная капитаном Новицким и прапорщиком Федоровым граната весом 2,25 кг, предназначалась для разрушения искусственных препятствий и проволочных заграждений противника. Применение ее против живой силы запрещалось, поскольку продолжительное время горения замедлителя запала (12 секунд) позволяло неприятелю перебросить гранату; солдаты называли ее «фонарик» (по внешнему сходству с ручным фонарем). «…Полгода назад эти мальчики вместе с юнкерами встали на защиту города против только что нарождавшейся в Сибири большевистской власти» ~ 8—16 декабря 1917 г. силами офицеров и юнкеров советская власть в Иркутске на короткое время была ликвидирована, однако днем позже к красным прибыло подкрепление, белые войска сгруппировались и в полном порядке вышли из города, «…в боевую группу атамана Семенова» – см. прим. к стихотворению «Подвиг».


[Закрыть]

А.Л. Шеманскому

Долгий летний день, истомив горожан, стал наконец угасать.

Белые тучки, прозрачные, как пух тополей, тянулись с запада, а за ними, над самым горизонтом, появился темно-синий край грозовой тучи. Подул ветерок.

Но всё еще было жарко, и кадет Стива Злобин, отправившийся к приятелю, тоже кадету, жившему на другом конце города, два раза по пути забегал к знакомым испить воды или квасу, что предложат, и немножко отдохнуть в холодке. Но, пожалуй, не столько жажда томила Стиву, как желание появиться перед знакомыми и друзьями и поразить их страшно важным, явно заговорщицким видом. И, конечно, если они уж очень будут приставать, спрашивать, что такое и в чем дело, многозначительно бросить им: «Завтра!» – и окончательно замолчать. Больше, хоть убейте, он не скажет ни полслова. Собственно по правилам той конспиративной организации, членом которой он состоит, нельзя было говорить и этого. Но Господи Боже мой, это же всё свои люди, все белые, все офицеры или же их сыновья и дочери…

И Стива шел дальше.

Но вот, наконец, и переулок, сбегающий к быстроводной реке. Вот и домик Стивиного одноклассника и задушевного друга Володи Зайцева.

Володя не бездельничает. Он сидит в комнатке военнопленного чеха Здворча и с интересом наблюдает, как тот на самодельном, им же устроенном, шлифовальном станке обрабатывает большой изумруд. До революции чех был слугою в семье отца Володи. Революция упразднила слуг, но чех остался в доме, возвратившись теперь к своей довоенной профессии: он был первоклассным гранильщиком драгоценных камней.

– Посмотри, Стива, как интересно! – говорит, здороваясь, Володя приятелю. – Этот вращающийся диск снимает тончайшие слои… Кропотливая и трудная работа, почти работа художника, но какой прекрасный получился изумруд!..

Стива здоровается с чехом.

Тот, увлеченный работой, мычит, не выпуская трубку зажатую в углу рта, не поднимая глаз.

– Интересно? – спрашивает Володя.

– Да, – отвечает Стива, почти не глядя на звенящий, воющий станок. – Конечно, интересно… Но…

И он выше локтя сжимает руку приятеля.

Тот поворачивает лицо. В глазах пропадает интерес к работе шлифовальщика, теперь в них интерес к другому.

– Да?

– Да! Пойдем-ка!..

Оба юноши выходят в садик и садятся на скамью за большим кустом бузины.

– Когда? – серьезно и строго спрашивает Володя.

– Завтра ночью. На рассвете.

– Ну, говори всё.

– Слушай. Сбор, поодиночке, по двое, по трое, на кладбище за тюрьмой. Все обязаны быть к трем часам ночи.

– Кто будет участвовать?

– Говорю – все. Кадетская группа, офицерская группа, фронтовики. Студенческая организация.

– Оружие достали?

– Каждый должен явиться с тем, что у него имеется. У тебя наган?

– Да. И еще граната Новицкого.

– У меня немецкий карабин с полсотней патронов. Оружие же для тех, кто его не имеет, подвезет на кладбище поручик Явольский. Шестьдесят винтовок.

– А если не подвезет? Не сумеет или струсит?

– Ну, что ты! – возмутился Стива.

– Смотри! – строго говорит Володя. – Не нравится мне этот Явольский. Болтун!.. И вечно с девчонками. Не проболтался бы ради фасона. Я отлично знаю, что одна из девушек, за которой он ухаживает, поступила недавно в Чека. Мне вчера об этом сказали. Ох, не люблю я болтунов!..

Стива слегка краснеет, вспоминая тот важный и многозначительный вид, с каким он появлялся у своих знакомых, свое лаконическое: «Завтра!» И не для Сонички ли Колюбакиной он проделывал всё это, главным образом?..

Но Володя, к счастью, не смотрит на приятеля. Он уже занят деловой стороной дела и всецело погрузился в обдумывание деталей завтрашнего выступления.

– Значит, – говорит он, как бы проверяя себя и, как урок, повторяя план дела. – Значит, завтра в три часа ночи мы все должны быть на кладбище. Затем мы подбираемся к тюрьме, точнее – к казарме караульной части. Потом?

– Бросаем гранаты в окна…

– Предварительно сняв часового…

– Ну да!.. И врываемся в караулку.

– Потом мы освобождаем заключенных в тюрьме. Сколько там офицеров?

– Около тысячи двухсот человек.

– В это время, к этому часу, восстание должно уже разлиться по всему городу. И мы Овладеваем И-ском.

Юноши встают и жмут друг другу руки.

Они уже не новички в боевом деле. Полгода назад эти мальчики вместе с юнкерами встали на защиту города против только что нарождавшейся в Сибири большевистской власти. И восставшие победили. Но один белый город не мог держаться протай целиком большевистской России. И победители вынуждены были капитулировать.

Теперь же положение изменилось, и можно было снова попытать счастья.

II

Володя решил сегодня же уйти из дому.

– Видишь, – сказал он Стиве, – ты живешь рядом с кладбищем, следовательно, удобнее будет отправляться туда от тебя. Успеем и выспаться, и всё прочее. В такую, брат, ночь следует быть крепким, чтобы всё было в порядке. Кроме того, мало ли что может случиться дома, вдруг что-нибудь меня задержит? Нет, если уж рвать, так надо рвать разом…

– А ты разве дома… ничего не скажешь? – удивился Стива.

– Боже сохрани! И тебе не советую.

– Но…

– Говорю, не советую. Будут стоны, слезы, обниманья, разговоры. Все душевные силы вымотают!

И страшно серьезно:

– В мужские дела не следует вмешивать женщин. Ничем помочь они не могут, а повредить – да!

Стива молчал, пораженный. Он прямо не узнавал своего друга, и в то же время, чувствуя всю его правоту, готов был восторгаться им.

Сразу же после ужина и отправились. И за ужином Стива продолжал восторгаться приятелем и удивляться ему. Во всем, что тот делал и говорил, не было ни единого штриха, подчеркивающего положение. Володя шутил, был прост и мил. Он так естественно объяснил свой уход завтрашней ранней рыбалкой, что не вызвал у матери и отца ни малейшего подозрения. «Какой молодец! – думал Стива с искренним восторгом. – Вот настоящий заговорщик и конспиратор. А я что, я… я… фанфарон». И он давал себе слово стать в политических делах таким же серьезным человеком, как его милый друг.

Поужинали и пошли.

К этому времени всё небо заволокло тучами: стал накрапывать дождь.

Володя предусмотрительно захватил шинель, одев ее внакидку. «Сколько ночей и дней будем в бою – неизвестно! – шепнул он Стиве. – Шинель необходима. Да и гранату под ней удобнее нести. Незаметно».

А Стиве Володина мама навязала чей-то старый дождевик: «Все-таки не промокнете!» Стиве пришлось подчиниться, хоть он и отнекивался.

Пошли. Ночь была темна и ветрена. Дождь усиливался и скоро перешел в ливень.

– Какой ты предусмотрительный! – восхищался приятелем Стива. – Ведь действительно, благодаря дождю – ни одного красного патруля! А будь ясная ночь, сколько бы везде кишело красной солдатни…

Володя молчал.

– Что ты? Промок?

– Нет… Знаешь что?.. Мама меня спрашивает: «А когда ты завтра вернешься?» Я ей: «Как будет ловиться рыба. Может, и еще заночую, ты, пожалуйста, не беспокойся». И она меня, бедная, попросила, чтобы я ноги не промачивал! Так мне ей захотелось всё сказать – едва сдержался…

– И напрасно.

– Не-ет!..

Он умолк, вздохнув.

За шумом дождя юноши и не заметили, как наткнулись на людей. Под защитой навеса крылечка сидела парочка: мужчина и женщина. У мужчины был громогласный баритон и он говорил, манерно грассируя:

– Да-с, Верочка, ничего не известно!.. То есть вам ничего не известно, – подчеркнул он, – а некоторые даже очень, очень много знают!.. И, быть может, уже через пару дней здесь красногвардейцами и пахнуть не будут…

– Расскажите, расскажите! – взвизгнула девица. – Это так интересно! Неужели вы мне не доверяете?

– Слышал? – шепнул Володя Стиве, когда они миновали крылечко. – Узнал?

– Да, – мрачно ответил тот. – Поручик Явольский.

– И спорю на что хочешь, что с ним именно та чекистка, о которой я тебе говорил. Право, убить бы болтуна! И ее.

И он остановился.

– Что ты! – испугался Стива. – Разве можно так? Сами, без приказания…

– И кто только поручил ему такое ответственное дело! – с отчаянием в голосе вскрикнул Володя. – И тех бы тоже к стенке!

И, пересилив себя, он решительно зашагал дальше.

III

День прошел в делах. Получили кое-какие дополнительные указания, побывали там, куда приказывали пойти, чтобы передать распоряжения. Сдержанно сообщили о недопустимой болтливости и уличном позёрстве поручика Явольского. Начальство сказало: «Примем к сведению и взгреем, но в данный момент изменять что-либо в плане восстания уже поздно».

Вернулись к обеду. Ели с аппетитом, много. Потом легли спать. Встали, когда солнышко уже садилось. Было около восьми часов вечера. Стивина сестра Зоя позвала ужинать.

– Ну и молодежь же теперь! – разыгрывая из себя ужасно взрослую, кокетничала она. – Только едят и спят, спят и едят! Хотите после ужина на качелях покачаться?

Стива, уже вновь преисполненный ужасной важности, чуть было не выругал сестру, но Володя быстро сказал:

– И отлично, Зоенька!.. Я даже сам хотел вам предложить.

Стива с удивлением посмотрел на друга. Последние, такие важные часы и вдруг детские удовольствия! Хорошо ли это?

И, поняв, что значил вопросительный взгляд друга, Володя, лишь Зоя убежала, сказал, хлопая приятеля по плечу:

– Правильно, Ставка! Мы выспались и всё равно скоро теперь не заснем. А если будем лежать да ворочаться – мысли разные придут. А мыслей больше не надо! Всё уже удумано. Следовательно, надо эти часы, пока все в доме не заснут, провести весело, ладно, молодо.

И опять Стива поразился основательности и мудрости друга. И часы после ужина пролетели быстро, великолепно. Выше крыши взлетала качельная доска; хохотала и визжала Зоя и смеялись мальчики, теша девушку. А в саду доцветала черемуха и сладко пахло с клумб жасмином и левкоями. Дом спал. Весь город спал. Шел второй час ночи.

И, в свете затяжки папиросы посмотрев на свои ручные часики, Володя сказал:

– Ну, пора! – и спрыгнул с качельной доски.

– Уже спать? – надула губки Зоя. – Ну и молодежь же теперь пошла!

– Не спать, Зоенька, а воевать! – вздохнул Володя. – А вы вот действительно ложитесь спать и никому до утра не говорите о том, что мы вам сейчас скажем. Через полтора часа мы должны взять тюрьму, освободить заключенных офицеров и начать наступление на красноармейские части. В успех дела верим абсолютно, но каждый из нас может быть убит. Ия, и Стива. Потому поцелуйте нас обоих и перекрестите. Сейчас вы заменяете нам наших матерей, потому что, щадя их, мы ничего им не сказали. Ну же, перекрестите и – в губы! Э-ге-ге, плакать не надо! Не смейте плакать! – строго приказал он. – Теперь – революция, девушки должны научиться быть такими же твердыми, как и мужчины. Боже вас сохрани разбудить вашу маму! Целуйте брата.

Ночь была звездная, ясная, тихая. Лишь две-три собаки, сонно тявкая, перекликались где-то. Юноши вышли, одетые в легкие кадетские шинели, эти черные пальтишки, с которых революция срезала погоны. На кадетских летних фуражках с белым верхом кокард тоже уже не было.

Стиву била нервная дрожь.

– Я не трушу, не подумай! – сказал он. – Это так: сам не знаю от чего.

– Пройдет! – успокоил Володя. – Сестренка тебя расстроила.

IV

У ворот кладбища юношей окрикнули.

– Царь и Бог! – ответил Володя.

– Проходите, и по аллее направо. А, Зайцев и Злобин…

– Лобачев? – узнал Стива однокашника, тоже шестиклассника. – Здорово!

И нервной дрожи – как и не бывало: ведь все же свои, кадеты! Разве можно, находясь со своими, чего-нибудь бояться, нервничать? Ведь они же не дадут тебя в обиду, как и ты их в обиду не дашь!

– Кто еще тут из наших?

– Да почти весь пятый и шестой класс.

Седьмого класса в корпусе не было: все семиклассники влились уже в боевую группу атамана Семенова на ст. Маньчжурия.

– А кто еще кроме кадет?

– В том и дело, брат, – пока почти никого!

– Явольский оружие доставил? Винтовки и патроны?

– Тоже нет.

– Странно. Всё это очень странно!

– Может, еще привезет. Вот кто-то еще. Кто идет? Пароль.

– Бог и Царь!

– Проходи. Так и есть, опять наш, Вадбольский, пятиклассник?

– Так точно.

– Ишь, и с винтовкой. А стрелять-то ты умеешь?

– Еще и тебя, шестиклассника, поучу.

– Ишь ты какой!.. Ну, иди, иди. По аллее, потом – направо.

Всего на кладбище собралось девяносто два человека. Три четверти этой группы составляли кадеты. Остальные – офицеры и штатские добровольцы из организаций. И никто из собравшихся на кладбище не был предупрежден о том, что болтливый поручик Явольский, выехавший, как ему было приказано, на повозке, где под соломой было спрятано порядочно винтовок и достаточный запас патронов, арестован неподалеку от кладбища людьми из Чека. Погубила поручика любовь к хорошеньким девочкам. И еще большего не знали кадеты, самого страшного, – что восстание руководителями организаций отменено, отставлено, ввиду провала Явольского.

И вот непредупрежденные юноши и те офицеры, которым было поручено командование кадетской группой, приступают к делу, не ведая того, что они – капля моря по сравнению с огромным красным гарнизоном города.

Ровно в три часа ночи, когда на востоке заалела первая робкая полоска зари, кадеты повели наступление на тюрьму. Без выстрела, незамеченные, приблизились они к казарме караульни, сняли часового у дверей, бросили в окна казармы гранаты, ворвались в нее, перекололи и перестреляли караульную часть и овладели тюрьмой.

Всем освобожденным офицерам было предложено примкнуть к восставшим. Тем же, кому не хватило оружия, или они так были истощены тюремным сидением, что не могли стать бойцами, – им кадеты предоставили возможность немедленно же покинуть город, что было легко, так как тюрьма находилась на окраине И-ска И лишь заняв тюрьму, укрепившись в ней, еще упоенные победой – кадеты поняли: они одни, с восстанием что-то неладно! Ведь восстание должно было вспыхнуть сразу в нескольких местах, а рассветающий город был тих и мертв – нигде ни выстрела, ни возгласа, ни взрыва. Впрочем, и крики, и выстрелы скоро последовали, но они принадлежали красноармейцам тех частей, что окружали тюрьму.

Начался неравный и страшный бой.

V

Я не пишу историю, но я ничего и не выдумываю: рассказ этот пишется со слов участника восстания, бывшего кадета И-ского кадетского корпуса. Цель моего повествования не в том, чтобы дать полную картину этого удивительного дела, когда юноши, освободив из тюрьмы приговоренных к расстрелу офицеров, сами оказались пленниками этой тюрьмы. Автор фиксирует свое внимание лишь на удивительных дальнейших приключениях Стивы и Володи, милых его, тоже кадетскому сердцу.

Скоро кадетская группа поняла, что она предоставлена своим собственным силам и едва ли не обречена на гибель. Лишь собственная находчивость и доблесть могли спасти кадет. Единственным их «шансом» было то, что тюрьма, как уже говорилось, находилась на краю города, и спасение заключалось в том, чтобы пробиться за его черту. Кроме того, большевики не ввели почему-то в дело артиллерию, и это облегчало положение осажденных. Словом, большинство кадет пробилось к свободе и жизни.

Вот и Володя со Стивой бегут глухим переулочком. За ним – крутой подъем в гору и затем – тайга! Последний поворот. И вдруг перед приятелями красноармеец! Но… в каком виде! Он сидит на корточках, брюки спущены. Винтовка прислонена к забору. Увидев двух повстанцев, красноармеец выпрямляется, он в ужасе, он хочет схватить винтовку. Но штаны его падают на сапоги, ноги запутались.

На белобровом латышском лице – ужас.

– Коли! – кричит Стива Володе. – Штыком его!..

Володя рывком относит свою винтовку назад, чтобы затем послать штык вперед в белый живот врага. На лице латыша мольба. Он поднимает руки вверх, моля о пощаде. Окончательно падают штаны!

И милому мальчику Володе вдруг становится смешно. Разве можно убить такого?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю