Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."

Автор книги: Арсений Несмелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 50 страниц)

Он шутил, был в прекрасном настроении. Лакей улыбался, почувствовав хорошего гостя. Во рту у него сверкал золотой зуб.

– Странно и дико всё это! – сказал Стасюлевич, чувствуя себя как-то не по себе. – Вот я вас чуть было не того… А теперь мы сидим и сейчас будем закусывать, звенеть рюмками… Вы не находите?..

– Отнюдь! – не задумываясь, ответил Черных и пожал плечами. – Я, знаете, даже чувствую к вам симпатию. В сущности, что ж такого, если отбросить интеллигентскую истерику? Мы были в противоположных лагерях, и вы действовали по приказу. Ведь не били же вы меня, не пытали.

– Так-то оно так, но все-таки…

– Видите ли, – недавний советчик улыбнулся с выражением какого-то превосходства над собеседником, – видите ли, что… Когда уже в эпоху нэпа мне пришлось побывать на рабфаке, наши ученые парни рассуждали так: исторические силы вступили друг с другом в единоборство. Точки приложения этих сил, в конечном счете, – люди, отдельные индивидуумы, единицы. Мы с вами оказались такими точками, двумя полюсами, скопившими противоположные электричества… Наступил разряд, готовность к взаимному уничтожению. Теперь этой напряженности уже нет, мы – электричества одинакового знака, и мы можем мирно кушать водку… Кровная месть и прочее – это же средневековье!..

Стасюлевич молчал. Он не находил формальных возражений против упрощенной философии собеседника, но всё глубинное в его душе протестовало против такой логики, подсказывало ему, что дело обстоит вовсе не так, что сейчас их мирный ужин напоминает добродушное соседство двух хищников, достаточно сытых, а потому и ленивых… Но малейший повод, малейший толчок извне или изнутри – и снова начнется смертельная схватка…

Но Стасюлевич молчал. Своими мыслями он почему-то не считал нужным делиться с этим человеком, убежавшим, как он говорил, из советской России…

Чокались, глотали водку.

А когда стрелки на вагонных стенных часах сошлись на двенадцати, то, встав за столами, вместе с остальной публикой троекратно прокричали «ура» наступившему году и выпили по бокалу вина.

Черных сильно захмелел.

Он словоохотливо рассказывал о своих приключениях после побега, о том, как он скрывался, как бедствовал, как искал связей с остатками организации и как, наконец, эту связь нашел.

Он воодушевился, он совершенно забыл о том, что он уже не член партии ВКП, законспирированный во вражьем городе, а человек, с этой партией навсегда порвавший и бежавший из Союза Советских республик. Вероятно, он забыл и о том, что перед ним не советский гражданин, которому полагается восхищаться подобными рассказами, а эмигрант, белобандит, когда-то его ловивший и чуть было не расстрелявший.

И Стасюлевич его ажиотаж принял особливо: он вновь ощутил в собеседнике смертельного врага. Между прочим, ему только теперь стали ясны все детали в общем известной ему картины подпольной работы большевиков в Омске. Ах, много бы он дал, чтобы знать их своевременно!

Покончили с жарким и потребовали сладкое и кофе.

Черных сказал – он был уже сильно пьян:

– Знаете, кто старое помянет, тому глаз вон!.. А ведь, между прочим, я вас разыскивал… Как только наши разъезды вошли в Омск, я немедленно же бросился к вам на квартиру…

– Поблагодарить за папиросу? – с недоброй иронией спросил Стасюлевич, тоже захмелевший.

– Вот именно! Уж тогда, под горячую-то руку, я бы отблагодарил! И знаете что, право, лично у меня к вам злобы не было. Но уж такая вышла тогда моя планида. Внушили мне это. Мои товарищи внушили мне мысль, что я во что бы то ни стало должен мстить. И вам – в первую голову. Кругом себя я в последние дни колчаковщины только и слышал: «Уж кто-кто, а Черных (тогда, впрочем, у меня была другая фамилия) – уж этот им пить даст!» И я, конечно, отвечал: «Да уж, попадись мне этот адъютантик!.. Я ему перочинным ножом не только погоны на плечах, но и лампасы на ляжках вырежу!» Ну, вот и пришла пора мне действовать, оправдать свои слова. Теперь я каюсь в том, что наделал у вас на квартире, но… Сделанного не воротишь!..

И он, улыбаясь, через стол протянул Стасюлевичу руку, как бы приглашая того навсегда забыть прошлое и заключить мир.

Но Стасюлевич не принял руки собеседника, и она повисла над сахарницей.

– Но, позвольте, – спросил он, – что же такого могли вы наделать у меня на квартире? Там оставалась только воспитанница моей матери… Сирота…

– Как воспитанница?

– Так воспитанница. Вы ее за кого же приняли?..

– За вашу сестру… Так вы, стало быть, ничего не знаете?

– А что я должен знать?

– Да так, – смущенно замялся Черных. – Собственно, по тем временам ничего такого особенного… Ведь вот грех-то! Сирота, говорите? Она действительно кричала, что ваша сестрица уехала вместе с вами… А тут, знаете, злоба да спешка… Не поверили мы – побаловались ребята!..

– Так, стало быть, та же участь ждала и мою сестру?

Правая рука Стасюлевича, неподвижно лежавшая на скатерти, медленно поползла к сахарным щипчикам и сжала их, как рукоять ножа.

– Ее звали Верой… – продолжал Стасюлевич. – Она была сиротой и воспитывалась у нас. Она не захотела уехать, как уехали все мы, – побоялась. Да и что ей могло угрожать, девятнадцатилетней девушке? «Ведь не звери же все-таки они!» – говорила она… Мы росли вместе… Что же с ней сталось?

– Почему я знаю? – не без наглости пожал плечами Черных.

– Что с ней сталось? – возвысил голос Стасюлевич. – Она погибла? Ни одного письма, ни одной вести… Ты, тебя я спрашиваю!

– Не тыкай, тут тебе не Омск! – уже со злобой в голосе и ничуть не смущаясь ответил Черных. – Да и чего особенного, – не сестра ведь? Только и всего – квиты мы с тобой. Забыл Загородную рощу?

IV

Они нашли в себе силы встать, расплатиться, выйти. Китаец-лакей низко кланялся, получив щедро на чай. В коридорчике сильно качало плавной качкой.

Первым шел Стасюлевич. Едва он миновал неогражденный переход между вагонами, как неведомая, но бесконечно могучая сила повернула его навстречу врагу. Они схватились на шатающихся, скрежещущих, ползающих друг над дружкой вафельных железных площадках.

В стук колес и в лязг цепей впилось звериное, бессмысленное:

– А-а-а!..

Через несколько секунд Черных повис над ограждающими перильцами. В его глазах был ужас, вопль.

– А-а-а!..

Стасюлевич ударил его кулаком в лицо, и он рухнул вниз. Но рука его нашла всё же тонкий, раскаленный морозом прут железной лестницы, ведущей на крышу вагона. И тело повисло, мотаясь над грохочущей пропастью.

И – рухнуло вниз.

Упав грудью на шатающиеся перильца, Стасюлевич смотрел в несущуюся глубину. Но там уже ничего не было, кроме лязга железа. Потом, шатаясь, он прошел в вагон.

А позади пролетавшего поезда остался черный комок. Над ним вздымалось парное облачко – это дымилась человеческая кровь.

Был на исходе второй час 1927 года.

СТОРУБЛЕВКА Давняя харбинская быль[50]50
  Сторублевка. ЛA. 1945, № 1. «…рассказ наш относится ко временам давно прошедшим, еще гоминьдановским» – с 1932 г. Харбин оказался на территории марионеточного прояпонского государства Маньчжоу-го (с 1934 г. – Маньчжоу-ди-го). Учитывая присутствие в рассказе бандита Корявого, терроризировавшего Харбин «лет пятнадцать тому назад», то, с поправкой на повесть «Драгоценные камни», время повествования довольно точно можно отнести к 1927–1928 гг. «…двадцать пять гоби» – несогласование. Гоби – официальная валюта Манчжоу-ди-го, так что во времена гоминьдана редактор никак не мог их выдать репортеру (см. ранее упоминание о даянах и иенах). Видимо, рассказ, как и большинство рождественских рассказов Несмелова, отправился в набор прямо с пишущей машинки и никем не редактировался.


[Закрыть]

I

Перед праздниками, недели за две до Нового года, редактор вечерней газеты Яков Львович давал своим сотрудникам специальные задания для двух праздничных номеров – новогоднего и рождественского. Призвал он в свой кабинет и репортера Костю Кранцева. В хорошей, дружно сколоченной редакции «вечерки» отношения между старшими и младшими служебными рангами были самые товарищеские – все друг с другом были на «ты».

И редактор Яша сказал репортеру Косте:

– Ну, тебе, Кранцев, задание стандартное. Соберешь анкету новогодних пожеланий. Есть?

– Есть! – ответил Костя.

– Конечно. Тебя не учить, ты наш премьер. К балерине Андогской заглянешь. Понимаешь?

– Конечно! – мотнул головой Костя. – За ней же наш издатель ухаживает. К доктору Крошки ну тоже надо будет зайти – он мою жену лечит.

– Валяй, он поговорить любит. Коммерсантов не забудь, которые нам дают рекламу. К Ивану Ивановичу Рогозинскому загляни, он нам всем вроде папаши.

– К Степану Гавриловичу тоже надо будет. Кто из нас Ощепкову не должен?

Словом, в пять минут редактор и репортер наметили всех анкетируемых, и Костя уже хотел было покинуть кабинет, как вдруг у Яши, помешанного на желании оживлять газету, то есть снабжать ее оригинальным материалом, блеснула в голове новая мысль.

– Стой! – сказал он Кранцеву. – Вот что, Костя. Ты ведь уголовный репортер, сколько твоя память хранит всевозможных необыкновенных случаев из городской жизни. И страшных, и смешных. Не напишешь ли к рождественскому номеру рассказик, понимаешь, рассказик из нашей городской жизни? Сможешь?

– Смогу, конечно! – не подумав даже, ответил Кранцев. – Случаев у меня, конечно, за десять лет работы в вечерке накопилось сколько угодно. А рассказ написать, что же, долго ли? Например, о гайке, помнишь?

– Нет, о гайке не годится, – поморщился Яша. – Тут, понимаешь, что-нибудь этакое, рождественское надо. Высокое даже, но с ужасом, с нечистой силой, что ли. С призраками!

– Есть и с призраками, – тотчас же откликнулся Кранцев. —

В Московских-то казармах, помнишь? Дом с привидениями? Когда еще я, по твоему поручению, всю ночь привидение подстерегал в коровнике. И подстерег. Привидение-то соседом оказалось. Романтическая история.

– Ну, хотя бы в этом роде. Но ты постарайся! Может быть, у тебя талант беллетриста обнаружится. Многие репортеры так в большие писатели выкарабкались, например, Диккенс, а у нас Леонид Андреев. Вот и всё.

– Ладно! – усмехнулся репортер. – Ты меня славой Леонида Андреева не прельщай, ты лучше хороший гонорар заплати, скажи там в конторе, – и Кранцев отправился в сотрудническую отписываться.

II

Косте, пареньку неглупому и даже с образованием, казалось, что написать рассказ так же просто, как «верхушку» в газете – то есть большую сенсационную заметку о каком-нибудь ограблении, людоворовстве или пожаре с человеческими жертвами. Однако дело оказалось не так. Заметка требовала лишь точного описания того, что видели глаза и слышали уши. Вот и всё. Для построения же рассказа – этого оказалось недостаточно. Надо было описать то, что глаза не видели, надо было создать жизнь; быть хотя бы маленько, но все-таки творцом.

Это во-первых. Но это было еще, так сказать, вполбеды. В описаниях, в «разговорах», т. е. в диалоге, помог бы Яша, известный беллетрист, автор нашумевшего романа, переведенного на несколько иностранных языков. Было и нечто другое, что мешало Косте выполнить прибыльное задание шефа.

Это другое заключалось в том, что те сюжеты, которые были интересны в пересказе немногими словами, при попытке уложить их в распространенный рассказ сразу же становились скучными. Интриги не получалось, завязка не завязывалась, не было неожиданности и в развязке.

– Ничего не выходит у меня с рассказом! – жаловался Костя своей супруге Раичке. – Какая-то жвачка получается, а не рассказ.

– Ну и плюнь! – утешала Раичка мужа. – Очень тебе нужно возиться! Пойдем лучше ужинать к Татосу.

– Жалко! Все-таки четвертную за рассказ заплатили бы. Как раз к праздникам!

И хотя Костя, прервав муки творчества, шел к Татосу кушать купаты, шашлык и пить кахетинское № 5, но все-таки продолжал думать о рассказе. И случай ему помог – четвертная не уплыла от его вечно тающего кармана. Она попала туда, злодейка, хотя рассказ его, все-таки, в конце концов, написанный, – так и не увидел света. Но это случилось уже по совсем другой причине.

Собирая новогоднюю анкету пожеланий, Костя, как и хотел, заглянул к доктору Крошкину. Крошкин был богатыми человеком и считался в городе лучшим эскулапом. Конечно, как это всегда бывает в отношении врачей, кое-кто поругивал его коновалом, но разве на всех угодишь?

Во всяком случае, если другие врачи отказывались лечить, то шли к Крошкину, рассуждая так:

– Уж этот или уморит враз, или вылечит. Решительный мужчина!

Но на вид Крошкин не производил впечатления решительного человека – скромный, тихий и даже застенчивый, большой любитель поговорить на высокие темы: об искусстве, о литературе и науке и даже о вечности и о Боге.

Между прочим, я хочу предупредить читателя, что рассказ наш относится ко временам давно прошедшим, еще гоминьдановским. Всё с той поры в нашем городе радикально изменилось, улучшилось, конечно; и событие, давшее репортеру Кранцеву сюжет для рассказа, в наше время, к счастью, уже произойти не может. Другими словами, всё это дело давно минувших дней и старины глубокой. Давно уже нет в городе и симпатичного доктора Крошкина.

– Так вот, Костя сидит в его кабинете.

Между доктором и Костей обширный стол, прикрытый поверх традиционного зеленого сукна еще толстым зеркальным стеклом. Под этим стеклом какие-то фотографии, картинки, – всё это Косте, уже не в первый раз посылаемому к Крошкину, хорошо знакомо. И вдруг он среди подстекольного содержимого видит нечто новое: не первой свежести кредитный билет стоиенного достоинства.

В те времена в городе ходили блаженной памяти даяны, курс иены был высок; кто имел к этому возможность, иены приберегал, скапливал. И, конечно, сторублевка, да еще как напоказ положенная под стекло письменного стола в докторском кабинете, не могла не заинтересовать репортера даже чисто профессионально.

– Фальшивая? – спросил он.

– Нет, самая настоящая, – ответил Крошкин. – Храню как память. Это мой гонорар за один из недавних визитов. Замечательный случай!

– Медицинский случай замечательный? – спросил Кранцев, навостряя репортерские уши.

– Нет, в медицинском отношении случай самый заурядный – абсцесс на ладони, вызванный занозой. Замечателен он в ином смысле. В смысле необыкновенности положения, в какое у нас в городе могут попадать врачи.

– Расскажите, доктор! – попросил Костя, вытаскивая из кармана блокнот. – Вы за сколько же визитов получили эти сто иен?

– Всего за один, – ответил Крошкин. – Но он мог мне стоить жизни!

– Доктор, ради Бога… я слушаю, – даже затрепетал Костя, предчувствуя наличие сенсации, «верхушки» на третью страницу вечерки строк на 250 с заголовком «квадратным» на все семь копеек.

И доктор не стал томить репортера.

– Дней десять назад, – начал он, – когда я уже заканчивал прием, ко мне явился китаец. Одет хорошо, даже богато, но как– то не по росту, точно не в свое: Ботинки явно велики, а штаны коротки, пиджак тоже сидит на могучих плечах так, что сразу видно, что он едва натянут, вот-вот по швам треснет.

Вы знаете, я по-китайски не говорю. Знаю всего слов десять: тунда-путунда, ю-мею. У меня переводчик. Зову его. В чем дело? И вдруг замечаю я – я ведь человек наблюдательный, – что мой Ли, который, приступая к исполнению своих обязанностей, обычно с пациентами-соотечественниками держится гордо, надменно, чем меня, скромного человека, часто заставляет сердиться, – теперь вдруг словно переродился. Кланяется, сгибается в три погибели, лепечет униженно. А с прочими он словно сам доктор. А я у него за помощника. Что такое, думаю, и спрашиваю:

– Что это за человек, Ли?

– Его, – отвечает тот, – шибко важный люди!

– Генерал?

– Нетуля. Его не казенный люди, его купеза. Но очень важный купеза. Шибко богатый.

Меня это удовлетворило. Зная, как китайцы преклоняются перед богатством, перед деньгами, я поверил Ли.

– Что у него болит? – спрашиваю я. – На что жалуется?

– Его нету больной, – отвечает переводчик. – У него мадама больная есть. Он вас просит поехать к нему. Его машина ждет.

– Далеко ли?

– В Чэньхэ.

– Такая даль! Впрочем, машина есть?

– Машина есть, – повторяет Ли. – Его говорит, что он, сколько ваша проси, столько и заплатит. Только просит поскорее ехать. У мадам рука распухла, она кричи есть.

Хорошо, скажи ему, что через полчаса я закончу прием, и мы поедем. Ты поедешь со мной.

Мне показалось, что предложение ехать со мной, которое Ли принимал обычно с охотой, ибо от больных перепадало кое-что и ему, на этот раз было принято им без удовольствия. Он почтительно сказал несколько слов посетителю, который, отвечая, отрицательно затряс головой. Ли перевел мне, что в переводчике нужды нет, что, мол, капитанов бойка хорошо говорит по-русски.

Я попросил посетителя подождать меня в приемной и скоро к нему вышел. В прихожей, надевая пальто, он вытащил туго набитый бумажник и дал Ли десять даянов.

У подъезда моей квартиры стоял автомобиль. Это была карета с шофером-китайцем. Мы сели и помчались. Садясь так вот, с неизвестным мне человеком, я часто думал, что в условиях нашего теперешнего быта с разными убийствами, ограблениями и похищениями врач – совершенно беззащитный человек. Вот везут вас будто бы к больному, а завезти могут черт знает куда. И все концы в воду – ищи ветра в поле. Но на этот раз даже этих мыслей у меня не было – на душе у меня было совершенно спокойно.

Едем. Добрались по ужасной дороге до Чэньхэ. Думаю, ну, сейчас увижу дворец этого самого ходеньки. Добираемся до окраины поселка. Шофер уменьшает ход. Наконец-то! Уже совсем темно. Останавливаемся. Я собираюсь вылезать и поднимаю свой чемоданчик со шприцами, некоторыми инструментами и лекарствами, которые я всегда беру с собой, когда отправляюсь визитировать.

Машина остановилась. Обе дверцы распахиваются, в карету вскакивает несколько китайцев, одетых простонародно, и я… бьюсь в их вдруг схвативших меня руках. Пытаюсь кричать, но мне уже зажимают рот, мне завязали глаза.

И мы снова мчимся.

Вы можете себе представить, что я переживал? Я, конечно, тотчас же понял, что я попался на их примитивную хитрость, что я почти пропал. И я отлично понимал, что о сопротивлении нечего и думать, что при первой же попытке, скажем, к бегству я буду моментально убит. Мне оставалось только одно – покориться. В таком случае за свое освобождение на меня будет наложен выкуп, вернее, ограбление, но что же делать, жизнь дороже денег.

Так мы и мчались. Я молчаливо, с завязанными крепко глазами, мой же пленитель о чем-то говорил с китайцами, заскочившими в машину. Никакой враждебности они ко мне не проявляли. Даже наоборот, кто-то из них сунул мне в рот сигарету и сказал:

– Ваша кури, пожалуйста! – И дал огня. Закурил я с наслаждением. Табак успокоил нервы.

Сколько прошло времени? Ах, не спрашивайте! Мы мчались и мчались, может быть, кружились по тому же Чэньхэ, а может быть, были уже за его чертой.

И вдруг – стоп, остановка.

Я слышу голоса многих подбегающих к машине людей, их китайскую речь, и думаю на оперный мотив:

– Что час грядущий мне готовит?

Дверь нашей кареты раскрывается. У меня всё еще завязаны глаза, но я чувствую это по волне пахнувшего холодного воздуха. Мне снимают повязку, закрывавшую глаза. Я выхожу.

Темно, но не так уж, чтобы не различить ближайших предметов. Передо мной фанза, и около нее несколько землянок. Два окошечка фанзы освещены. Китаец, привезший меня, жестами указывает, что я должен следовать за ним. Я повинуюсь.

И тут, у самых дверей фанзы, я вижу невысокий столб, врытый в землю. К этому столбу привязан китаец в халате.

Выражение его глаз, когда он глянул на меня, я до сих пор не могу забыть: так могут смотреть, такой взгляд может быть лишь у приговоренных к смертной казни! И какой! Ну конечно, замерзнуть через несколько часов привязанным к этому столбу. И только тут я по-настоящему испугался, я понял, что дело нешуточное, что, может быть, и меня ждет такая же участь. Не окажусь ли я через час рядом с ним у этого же самого столба?

Но как я мог изменить свою судьбу? Я должен был делать то, что мне приказывают.

Я вошел в фанзу.

Она была дурно освещена маленькой керосиновой лампочкой, и я не сразу разобрал, кто поднялся из-за стола мне навстречу. Лишь через несколько секунд глаза мои освоились с обстановкой, и я мог разглядеть того, перед кем так подобострастно склонился китаец, похитивший меня из дому и привезший в эту трущобу.

Это был китаец огромного роста, одетый просто, но тепло – на нем была ватная куртка, крытая хорошим материалом, и ватные штаны, запрятанные в сапоги. На боку его болтался желтый деревянный ящик – кобура маузера. Глаза с изрытого оспой лица смотрели смело, мужественно.

– С изрытого оспой лица? – спросил Кранцев, на секунду приостановив свой бегающий по бумаге карандаш.

– Да, да! – доктор значительно поднял глаза. – С изрытого оспой лица… Передо мной был сам Корявый!

– Господи, Господи, – пролепетал Костя. – Сам Корявый! Да ведь это же вот какая сенсация!

III

Сделаем маленькое отступление. Теперь имя, вернее, кличка Корявый нашим молодым читателям ничего не скажет. Но лет пятнадцать тому назад наводила она трепет на жителей Харбина.

Корявый – это была кличка атамана большой шайки хунхузов, терроризировавшей как Харбин, так и его окрестности. Никакой особенной храбростью бандиты из шайки Корявого не отличались, даже больше того, они были трусами и убегали при малейшем же намеке на возможность сопротивления со стороны их жертв. Весь ужас для населения заключался в том, что Корявый работал в полном контакте с существовавшей в то время гоминьдановской полицией.

Именно это и делало Корявого неуловимым (его никто не пытался ловить) и действительно грозным для беззащитного населения.

Но продолжаем рассказ доктора Крошкина.

Мы рассматривали друг друга, я – с душевным трепетом, он – довольно добродушно.

– Здравствуй, – сказал он мне. – Ваша доктор Крошкин?

– Да, – ответил я. – Я доктор Крошкин.

– Моя мадама больная есть, – пояснил бандит. – У него рука ломайла, и только тут я обратил внимание на то, что в фанзе кто-то стонет. Взглянув направо, я увидел на кане лежащую человеческую фигуру.

– Ваша моя мадама лечи могу? – опять обратился ко мне Корявый.

– Могу, – ответил я. – Но надо осмотреть больную.

– Конечно, – Корявый сказал несколько слов по-китайски. Женщина с кана стонущим голосом ответила ему. Вероятно, это означало, что она не в силах подняться, потому что привезший меня китаец, уже скинувший пальто, бросился к кану и стал помогать больной.

Я попросил Корявого посветить мне. Он бросил кому-то несколько слов по-китайски. Чьи-то услужливые руки схватили лампочку со стола и приблизили к больной. Я увидел совсем юное женское личико, весьма привлекательное – китаянке едва ли было больше 16–17 лет. Это личико пылало от жара.

Кисть левой руки у больной оказалась замотана грязной тряпкой.

Я стал возиться с ее рукой. Попав в профессиональную плоскость, я спокойно занялся своим делом, совершенно забыв о том, где нахожусь. Я обнаружил абсцесс на ладони, вызванный, как мне сказали, занозой. Вся рука была вымазана какой-то черной мазью, остро пахнувшей керосином. Кроме того, кисть руки оказалась крепко перетянутой шнурком, что и усложнило воспалительный процесс.

Я выругался, перерезал шнур, потребовал горячей воды и стал отмывать отвратительную мазь. Теперь уж я распоряжался, как и подобает. Затем я достал из своего чемодана всё, что мне требовалось для маленькой операции, то есть для вскрытия нарыва: инструменты, вату, марлю, дезинфицирующие средства.

Увидев ланцет, китаяночка испугалась и стала хныкать.

– Ваша режь хочу? – спросил меня Корявый.

– Да, – ответил я.

– Ее говори, не надо резать.

– Тогда ее помирай есть, – строго сказал я. – Обязательно помирай.

Китаяночка еще похныкала, но помирать не захотела.

– Ее говори, режь могу, – дал разрешение Корявый.

Я приступил к делу. Не прошло и получаса, как нарыв был вскрыт, гной удален, рана промыта и рука забинтована. Китаянка сразу же почувствовала облегчение; когда же я еще дал ей проглотить таблетку укрепляющей патентики, то она совсем воспрянула духом и попросила кушать.

Тут я сказал, что свое дело я сделал, что больная через несколько дней будет совсем здоровой, но что ей ежедневно надо делать перевязки, пока ее рука совсем не заживет. Я с полчаса еще растолковывал Корявому, как надо делать перевязки, и снабдил его запасом марли, ваты и бутылочкой риванола.

Корявый поблагодарил меня и пригласил к столу: подали очень вкусные пельмени и предложили горячей ханы.

Тут Корявый сказал мне:

– Ваша видел люди у столба?

– Видел, – ответил я.

– Его тоже доктор есть. Китайский доктор. Его плохо моя мадам лечи. Моя думаю совсем кончай его. Моя так думай: хороший доктор – хорошо, плохой доктор – совсем плохо. Такой люди совсем не надо живи.

Итак, пока я возился с больной, разговаривал с Корявым и угощался его пельменями, в десяти шагах от меня замерзал человек. Я, конечно, не мог отнестись к этому равнодушно. Но, с другой стороны, я и сам еще не знал, что будет со мной. Отпустят меня домой с миром или Корявому все-таки захочется взять с меня выкуп? А то, может быть, меня еще заставят жить в этом разбойничьем гнезде до тех пор, пока рука бабенки совсем не заживет. Вы понимаете меня, мое положение?

– Еще бы… Конечно! – не отрываясь от записывания, ответил Костя. – Дальше, доктор, пожалуйста!

– И вот, – продолжал Крошкин, – я самым вежливым и даже нежным тоном, каким говорят с капризными детьми или со слабоумными, стал доказывать моему хозяину, что вины за китайским доктором большой нет, что он просто неуч, как большинство китайских врачей-самоучек. Лучше, мол, было бы простить его, взяв с него обещание никогда больше не заниматься врачеванием.

Но на Корявого моя логика не подействовала.

Он отрицательно мотал головой. Он говорил, что если бы и отпустил его, то только бы за хороший выкуп. Но доктор беден, взять с него нечего, поэтому пусть лучше он замерзнет.

– А ваша, – закончил он свою речь, – может теперь ехать домой. Ваша от наша спасибо. Моя сразу видит, что теперь моя мадам хорошо есть, – тут он вытащил из своего пояса толстенькую пачку денег, выбрал из нее вот эту самую сотенную бумажку, – Крошкин постучал по стеклу, – и, протянув ее мне, сказал: «Ваша скоро праздник, пожалуйста, возьми за работу».

Я бы, конечно, с удовольствием отказался от этого гонорара. Но мой отказ обидел бы, быть может, бандита. За стеной же фанзы уже затарахтел заводимый мотор автомобиля, привезшего меня в это разбойничье гнездо.

Я поблагодарил и взял сторублевку. Один из бандитов предупредительно держал мое пальто. Я должен был одеваться.

Но ведь в десяти шагах от меня, за стеной фанзы погибал человек! Нет, я не мог уехать, я должен был сделать еще попытку спасти его.

Ведь человеческая жизнь! Эту жизнь надо было спасти во что бы то ни стало! Ей-богу, я бы встал на колени перед разбойником, если бы имел хоть малейшую надежду размягчить его бандитское сердце. Но разум мне подсказывал, что тут надо было действовать иначе.

«Ведь китайцы народ практический», – подумал я, и блестящая мысль осенила мою голову.

Я сказал:

– Слушайте, начальник! Дайте мне этого доктора. Я буду с ним заниматься, обучу его, и он станет врачом. Тогда он будет работать для вас и заплатит вам выкуп. Так вам будет от него польза. Если же он замерзнет, то пользы вам не будет от этого никакой.

Корявый подумал и сказал:

– Это правильно. Ваша хорошо говорит.

Словом, несчастный эскулап через несколько минут был введен в фанзу. Ему дали горячей ханы, пельменей. Видимо, живучий от природы, он быстро отошел и, когда ему рассказали, в чем дело, бухнулся в ноги сперва перед Корявым, а потом передо мной. Мой отъезд, таким образом, несколько задержался.

Скоро я, опять с завязанными глазами, уже несся домой. Рядом со мной сидел и вырученный мной китайский лекарь. Нас довезли до первых домов Чэньхэ и здесь высадили. Машина унеслась куда-то, я же знаками объяснил лекарю, чтобы он шел куда хочет, что мне теперь нет дела до него.

– Моя не касайся! – сказал я, и он меня понял. Еще раз бухнувшись передо мной в ноги, он исчез в темноте, а я дошел до остановки легковых машин и поехал домой. Вот и всё.

IV

Дня через два Костя принес в редакцию свой рождественский рассказ, – он понравился и Яше, и всем нам.

– Из тебя, Костя, – говорили мы приятелю, – если не Диккенс, то уж Леонид Андреев обязательно выйдет. Вот оно где таланты скрываются, оказывается!

Но увы! Чудесный рассказ Кости так и не увидел света – в печать он не попал.

И вот почему: доктор Крошкин вдруг обратился к Яше со слезной мольбой – рассказа о визите его к хунхузам не печатать. Оказалось, что спасенный им китайский лекарь все-таки явился к нему и потребовал, чтобы он исполнил обещание, данное Корявому, то есть учил бы его всем тайнам европейского врачевания.

Крошкин прогнал нахала. Лекарь ушел, но сказал, что будет жаловаться Корявому. А тут еще этот рассказ! Вдруг о нем узнает Корявый – что тогда будет!

Доктор так нервничал, что решил даже покинуть Харбин навсегда, переехать в Шанхай, что позже им и было выполнено. Правда, Костину работу он все-таки оплатил, выдал ему за ненапечатание рассказа двадцать пять гоби, что автора несколько утешило. А то уж он начал было ворчать:

– Вот и сделайся тут, в Харбине, Леонидом Андреевым… При наличии Корявых, управляющих нашей жизнью!..