Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."

Автор книги: Арсений Несмелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)

«Вот ксендзов не люблю, – снова думает маршал – С польской войны не люблю. Пше да пше, рассыпаются, в подвале телефон. А про русских попов, чего бы против них ни говорили, нет все-таки против них сердца. Почему бы такое?»

– Вот, отец, – неожиданно находит маршал нужное обращение, – удивительно называются станции по Северной дороге: Вратовщина, Мытищи, Софрино. А раньше Софрино звалось Талицы. Мытищи, например, или, скажем, Талицы – что такие слова значат? А слышать их и говорить приятно. Почему бы?

Священник отвечает, не сразу, подумав: нет угодливой поспешности, к которой привык маршал при разговоре с людьми, стоящими ниже его служебно и общественно.

– Мне это понятно, – говорит священник – И очень многие русские: люди ваше чувство поймут. А вот иностранец, то есть человек другой национальной крови, пожмет лишь, вероятно, плечами. Мало того, такое вот слово, как Мытищи, покажется ему, пожалуй, звучащим нелепо, безобразно. Например, французу…

– Почему же так?

– С нашим давним прошлым связывает нас наш язык. Ведь подумать только: сотни лет назад жили люди, такие же, как и мы с вами, славяне, и для них Мытищи эти или, скажем, Талицы звучали так же понятно, как вон то Пушкино, к которому мы приближаемся. Значение этих слов забылось, но кровь наша, а ведь в ней сохраняются души наших предков, радуется, когда мы говорим словами нашей древности. Ведь ничто не умирает совсем, совершенно, даже в самом материалистическом смысле, – всё лишь меняет форму бытия…

– Ну, как же так, отец? Это метафизика.

– Нет, если позволите, это как раз не метафизика, а физика – физиология. Смерть даже как биологическое явление не так уж проста. Наукой, например, установлено постепенное умирание тканей. Когда врач говорит: «мертв», – в трупе еще очень живого. И это живое снова переходит в живое же.

– Но «я»-то мое, если меня, например, расстреляют – будет ведь существовать…

– Тут уж вера. Я скажу: будет!

– Чтобы гореть в огне вечном? – перхнул маршал снисходительным смешком.

Но священник глянул в его иронические глаза серьезно и строго.

– Если вас расстреляют – нет! Все ваши земные грехи возьмут на себя те, кто вас убьет.

Маршала смутила строгая серьезность и уверенность ответа. Не выдержал он и взгляда священника – отвел глаза. Опустил глаза и батюшка, угадав, что смерть, как расстрел, сорвалась с языка маршала нечаянно, но нечаянность эта не случайна. Произошло то, что часто случается: оба поняли, что слова, легко слетевшие с языка, вдруг приблизили беседу к чему-то большому, очень важному, скрываемому, и лучше разговор отвести в сторону или прекратить.

Маршал, расположившийся вполоборота к священнику, откинулся на подушки. Священник продолжал сидеть так же прямо, неудобно. Шофер рявкнул гудком, обгоняя колхозного ломовика. На дуге было крупно выведено по голубому фону: «Колхоз Октябрьские Колосья». На шпиле водокачки станции Пушкино мотался в ветре жестяной флажок флюгера.

IV

Мамаше маршала неожиданно полегчало, но все-таки она решила исповедаться и причаститься. Батюшка вынул из саквояжа облачение. Маршал вышел; вышел с ним во двор и Егор, дальний свистуновский родственник, колхозное начальство, в семье которого Прасковья жила на покое.

– Ты, Егор Степаныч, играй по своим делам, – сказал маршал. – Не обращай на меня внимания. Я вот погуляю. Места-то родные, рос тут, – посмотрю, чего и как кругом…

Иди, иди, Митяй, ничего!.. Погуляй. А потом со своими гостинцами и чайку попьешь. Машинист твой молока запросил. Ничего, иди, пройдись.

Егор Степанович отстал. Маршал пошел той самой липовой аллеей, что от большого дома покойных господ Беловых (был еще и дом поменьше) вела к березовому мостику в конце парка. Но он до мостика не дошел, хотя ему и хотелось посмотреть, сохранился ли он сейчас. Маршал повернул в алтею налево, к четырем березам, живы ли? Увы, из четырех берез уцелела только одна, та самая, вокруг которой еще были остатки дерновой скамьи. От остальных трех берез, Бог знает когда и кем посаженных по углам площадки, замыкавшей аллею, остались лишь три невысоких пня.

Сердце маршала вдруг защемило сладкой болью воспоминаний.

В устройстве этой дерновой скамьи тридцать лет назад принимал ведь и он участие: резал дерн в березняке за оградой парка, сносили его сюда, укладывали вокруг ствола березы и скрепляли колышками. Делали скамью московские дачники господа Мпольские и Клоковы, каждое лето снимавшие малый дом у господ Беловых. У Мпольских был кадет Сеня, и Митяй, дружа с ним, дневал и ночевал у дачников.

Весело было у Мпольских и Клоковых – много было молодежи, сколько одних барышень: Паня, Маня, Наташа, Дуничка да еще Марья Егоровна, старшая. Из молодых людей были: два Миши, Саша, Коля и Яков, студент, учившийся на доктора, да еще московский офицер Иван Иванович, поручик. И у него денщик Петр Сизых.

«Удивительно тогда мне казалось, – вспомнил маршал, – что офицер-то, поручик этот вместе с Петром дерн резал и носил из березняка. Даже я как-то обижался за офицера… И до чего мне поручик прекрасным казался, когда он в форме на станцию ходил! Жизнь бы отдал за шашку и золотые погоны. И как завидовал я кадетишке Сеньке: он, мол, достигнет, а я нет, потому что мужик. А вот достиг, маршалом стал!»

Потом маршал вспомнил, что, когда дерновая скамья была готова, на коре березы, над скамьей, вырезали дату окончания работы. Число не запомнил, а вот месяц и год сохранила память: июнь 1904 года.

«Вот тут, точно помню, – справа».

Маршал подошел к березе, положил ладони на шершавый и теплый ствол.

– Мох! – вслух сказал он. – Ишь как постарело дерево!

И стал срывать мох и счищать его крепким ногтем большого пальца. Но и следов вырезанного не было. Маршал сел на то, что осталось от дерновой скамьи, и задумался. Душа наполнилась безнадежной, но сладкой грустью, душа стала как прозрачный сосуд, наполненный голубым дымом благовоний. Маршал вспомнил свою юность, юных девушек и молодых людей, которые тридцать лет назад пели и хохотали на этой самой площадке себя среди них – босого и в голубой, выгоревшей рубахе и черных коротких портках. И ведь это было счастье! Ах, если бы можно было вернуть глупую детскую радость…

Воспоминания плыли, душили своим непередаваемо-сладким и мучительным ароматом…

Вон туда, за калитку, горка, – под горкой ручей, за ручьем темный огромный казенный лес. Как он был страшен и прекрасен, этот лес, двенадцатилетнему Митяю. Говорили, что в лесу водятся медведи и волки, а барсуков он и сам сколько раз видал, когда с Мпольскими да Клоковыми ходил по грибы и по ягоды. А ручей – его перескакивали в узких местах, а в бочагах-то водились щуки. И щук этих Митяй с Сенькой ловили сеткой: узкое место сеткой загораживали, а по бочагу ботали. И щучки попадались по фунту и больше. А главное, уж очень был мир занятен; бочаг ли в осоке, прохладный ли сумрак казенного бора, нора ли в склоне оврага – всё это было таинственно, полно неведомых значений, и надо было понижать голос до шепота и говорить, оглядываясь, не подслушивает ли из-за мшистого ствола ели такой же мшистый Лесовик, не Водяной ли плещется за кустами лозняка.

Маршал поднялся и вышел за калитку.

Горушка спускалась в долинку. На дне ее кусты ивняка вычерчивали русло ручья. В одном месте серебряно под солнцем поблескивала вода. Казенного леса по ту сторону не было: вырубили. Противоположный склон долины поднимался весь в черных пнях. «Словно поле боя с трупами», – подумал маршал, спускаясь к ручью. Ему хотелось пройти на то место, где мпольско-клоковская молодежь перегораживала ручей, устраивая запруду для купанья. И опять работали все – до офицера включительно. И получался хороший прудок, местами с глубиной по шею.

Сначала парни из села ходили рушить плотину. Почему-то их сердило это «господское баловство», хотя ручей никому не был нужен, а та часть его, что протекала у села, от запрудки делалась только многоводнее. Но потом дачники поставили мужикам два ведра водки, и старики запретили парням портить запруду. Тогда парни стали ходить к запруде купаться, а кстати, из озорства, загаживать то место, где дачники раздевались. Потом и это вывелось.

Вспоминая всё это, бредя от воспоминания к воспоминанию, Свистунов вдруг понял – словно осенило, – что в том, что он «отстал маршалом, советским большим барином, он в какой-то доле обязан этим самым мпольско-клоковским барышням и молодым людям. Что-то все эти люди дали ему такое, от чего потянуло его к иному, чем деревенский, красивому разговору, к чистоте, нарядности, создало потребность быть легким, красивым, смелым. И еще «Путешествие в восемьдесят дней вокруг света», которое по очереди читали вслух на той самой дерновой скамье Паня и Сенька Мпольские, а он, Митяй, слушал. Не тогда ли впервые зародилось желание выбиться в люди, не тогда ли – толчок? И вот выбился. А теперь остается самое главное, последнее – пан или пропал.

V

Маршал один возвращался в Москву. Священника вызвали в соседнюю деревню. Прощаясь, Свистунов назвал его батюшкой. Развалясь на пульсирующих подушках, он в душе посмеивался – привез, мол, попа мужикам, задал работу безбожникам… Другого бы за это, а ему что – не посмеют: маршал. Да и всему этому скоро конец…

И обогреваемый солнцем, зной которого умерялся свистящим ветром легкого движения, маршал улыбнулся и левой рукой коснулся орденского значка, повторяя вчерашний конспиративный жест. Душа, очищенная воспоминаниями детства и юности, была спокойна и смела. Захотелось сделать что-нибудь доброе, ласковое…

Впереди замаячила фигурка пешехода. Машина стремительно его догоняла: стало видно – котомка за плечами, батожок в руке. Обертывается на автомобиль – не задавил бы. Бородат, стар…

– Шофер, стоп!

– Есть, товарищ маршал!

Путник из-под ладони – в глаза солнце – щурится на машину и на маршала.

– Садись, дед, подвезу, – и Свистунов открыл легко отскочившую дверцу.

Старик щурился, моргал, всматриваясь. Сняв шапчонку, поклонился. Сказал:

– По обету иду. Пешим хождением. Благодарствуйте.

– Откуда хождение-то твое?

– От Сергия от угодника.

– Так ведь мощи его в музее давно…

Мощи в музее, а места всё равно святые. Места в музеи не спрячете! – бодро крикнул старикашка и, поджав нижнюю губу уставил на Свистунова нечесаную бороду. – И не спрячете места! – повторил он сердито. – Да езжай ты, езжай. Я тебя не трогаю, и ты меня не трожь. Во мне одна душа, больше уж ничего нету!..

И, не ожидая ответа, накрывшись шапчонкой, зашагал от машины.

– Эк он меня мордой об стол, а? – усмехнулся маршал. – Ну, вперед, товарищ Макарычев… Серьезный старикан.

– Прошлое поколение, товарищ маршал. Отсталость и дурман.

– А народ-то все-таки ходит.

– Это действительно, товарищ маршал. Народ ходит.

Убаюканный плавным ходом машины, Свистунов подремывал. И поэтому, когда они уже были верстах в трех от Мытищ, шофер первый заметил чей-то серый автомобиль, поставленный поперек дороги и загораживающий ее. Не замедляя хода, он дал свирепый долгий гудок. Машина не шевельнулась, словно брошенная. И, подлетая ближе, Макарычев увидел, что перед нею стоит тонконогий высокий человек в военном, стоит в позе властной и спокойной и, подняв правую руку, приказывает остановку…

– Товарищ маршал! – крикнул Макарычев и пустил в ход тормоз.

Автомобиль, рыча, остановился, весь дрожа от напряжения неизрасходованной энергии бега. Человек в военном – он был молод и красив – быстрым шагом подошел к машине маршала и встал на ее подножку. Отдавая честь, он сказал:

– Товарищ маршал, по приказу наркома обороны… в Мытищах вас ждет вагон.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВЕРЫ ИСАЕВНЫ[61]61
  Приключение Веры Исаевны. Р. 1938, № 30.


[Закрыть]

I

Последнее, что слышала Вера Исаевна, выскочив на лестницу, был страдальческий вопль мужа:

– Пожалуйста, и не возвращайся… Очень нужно!

Сбегая по лестнице, Вера Исаевна обернулась и крикнула:

– Будьте покойны – не вернусь!

Тут рука мужа в белом рукаве докторского халата – он так и не успел после приема больных снять его – с треском захлопнута дверь.

– Хам! – и Вера Исаевна, сбежав с лестницы, нарочито громко хлопнув дверью, понеслась по улице.

Было уже поздновато, но, как всегда по субботам, улица кишела гуляющими. И, как всегда после семейной неприятности,

Вера Исаевна помчалась к своей приятельнице, еще гимназической задушевной подруге Ольге Ивановне Сальц. Уж не в первый раз Верочка «навсегда уходила от мужа», и не в первый раз Ольга со своим супругом мирили ее с Семеном Львовичем. Всё, Вероятно, и на этот раз должно было произойти по заведенному уже порядку, но, мелко стуча каблучками к квартире подруга, Вера Исаевна вдруг вспомнила, что ведь к Ольге Ивановне приехала ее родная сестра Зиночка, злющая, ядовитая старая дева. Эту Зиночку Вера Исаевна терпеть не могла, и, кроме того, диван в гостиной, стало быть, занят – ночевать у Сальцев негде.

Всё это так ошеломило Веру Исаевну, что она даже остановилась, соображая, как же ей поступить, куда себя деть. Возвратиться домой? Нет, никогда и ни за что!.. Барынька представила себе ироническую усмешку на толстых, красных губах мужа, когда он откроет ей дверь, и ее сердце закипело злобой с новой силой.

– Дать этому грубому, мелочному, скупому человеку, этому ничтожеству торжествовать над собой – никогда и ни за что! После всего, что произошло!.. После его плюшкинских упреков в мотовстве по поводу покупки необходимой к сезону летней шляпы?.. Нет, нет, всё что угодно, только не это! Пусть, как и в прошлый раз, промучается всю ночь, пусть потерзается, чтобы завтра быть шелковым…

Вера Исаевна стояла в свете фонаря, отчаянно соображая, где бы ей провести эту ужасную ночь. Знакомых и друзей у нее был полон город, но кому из них она могла бы доверить свое горе без того, чтобы оно завтра же стало известным всем и каждому? По наивности своей Верочка думала, что ее закадычная Оля со своим Сальцем свято хранят от всех тайну ее уже неоднократных ночевок у них.

Так куда же деться? Отправиться в ресторан и пробыть там до рассвета, интригуя своим мрачным одиночеством своих и мужа знакомых?.. Неплохо бы, даже очень неплохо, но у ней нет с собой денег – это раз; а кроме того, она не одета, не причесана, глаза заплаканы…

От злости, от бессилия, от невозможности отомстить мужу, заставить его хорошенько пострадать, Вера Исаевна готова была разрыдаться. И вдруг в лучах того же фонаря, у которого ее остановила мысль о месте ночлега, появился некто в непромокаемом плаще, в жаркой резине, несмотря на теплоту июльской ночи и безоблачное, звездное небо. Человек этот горбился от внушительного мешка за спиною и от связки длиннейших удочек, лежавших на его левом плече и концами своими уходивших в небо. Кроме того, в руках его были еще какие-то свертки, жестяная круглая банка и складная скамеечка. Это был совершенно незнакомый Верочке рыболов-любитель, собравшийся за реку с ночевкой. Лицо его украшала бородка клинышком, на переносье поблескивало стеклами пенсне.

И с той экспансивной стремительностью, с какою однажды, года два назад, Вера Исаевна поцеловала в ресторане заезжего певца, ужинавшего за соседним столиком, она кинулась навстречу и этому рыболову, умоляюще лепеча:

– Послушайте… прошу вас… возьмите меня с собой!

Рыбак остановился. Он без торопливости снял с плеча удочки и поставил их у ноги, как ставит ружье солдат. В сущности, он рад был остановке – загруженные руки давно затекли и ныли, хотелось курить, и лишь спортивная страсть упрямо гнала его к реке, к лодочным пристаням. Ни во взгляде его, несколько туповатом, ни на иконописном лике не отразилось ничего. Верочка же, молитвенно прижав руки к груди, умоляюще смотрела на него, ожидая ответа, который должен был решить судьбу ее очередного ухода от супруга.

Наконец рыболов неопределенно перхнул. Затем безмолвно передал Вере Исаевне складную скамеечку и жестяную грязную банку. После этого он принялся рыться в карманах, сразу вытащил оттуда коробку с папиросами, но долго не мог найти спичек, вынимая то носовой платок, то какие-то бубенчики, то иной хлам.

Вид у него был растерянный, он чертыхался, басисто ворча:

– Черт его знает, где же спички? Взял два коробка, а ни одного нет… Куда же девались спички? Прямо даже удивительно!

Все-таки, в конце концов, он нашел спички и закурил. Растерянное лицо его снова приобрело выражение важности и самоуважения.

– Вот, кстати, о спичках есть такой анекдот… К одному доктору приходит барынька – этакая вот вроде вас…

– При чем тут доктор? – насторожилась Верочка. – Я вас не понимаю…

– А при том доктор, что барынька к доктору пришла. Впрочем, этот анекдот не совсем того… Идемте! – Его лицо каменело в тупой самоудовлетворенности. – Следуйте за мной, – повторил он. – И имейте в виду, что в банке черви. Банку надо нести с осторожностью.

Он вскинул удилища на плечи – причем они где-то на высоте крыши зацепились за проволоку, – зашагал к пристаням. Раза три он все-таки оглянулся на Веру Исаевну – не сбежала бы с его скамеечкой и, главное, с червями, но, видя, что незнакомка не отстает, успокоился.

До самой реки не было сказано ни слова. На одной из лодочных пристаней спутник Веры Исаевны взял лодку: причем лодочник называл его Иваном Кондратьевичем и относился к нему с явным почтением. Затем Вера Исаевна была посажена на корму, рыбак сел на весла, и они поплыли.

II

Огни набережной поползли назад, город удалялся. Сгорбившись на кормовом сиденьи, Вера Исаевна смотрела перед собой. Она находила, что ее спутнику давно уж пора спросить ее, кто она, зачем она и почему. Ведь не каждый же день молодые интересные дамы предлагают сопутствовать ему в его рыболовных поездках. Своей экспансивности, которой она была обязана этим ночным вояжем, Вера Исаевна теперь и сама сейчас удивлялась и даже страшилась несколько – должен же и он, этот дядя, поинтересоваться, кто такая его странная спутница! Кроме того, у нее же в сердце накипело, и должна же она если не Оленьке Сальц, то хоть этому идиоту излить свое женское горе.

И Верочка не выдержала:

– Вас, вероятно, я удивила? – заискивающе сказала она. – То есть моя просьба…

Не… – начал тот, наклоняясь вперед, и, откинувшись назад, с придыханьем окончил: – …ет!

Вера Исаевна обиделась.

– Разве с вами уже случалось подобное?..

– Не-ет!

– Вы не знаете меня, не встречали?

– Не-ет. Сядьте, прошу вас, ровно – трудно грести. Не вертитесь!

На реке было прохладно, и Вера Исаевна стала зябнуть в своем легком летнем костюмчике. Через паутину шелкового чулочка ножки больно жалили комары. Верочке стало жалко себя. «Ведь подумать только, до чего довел ее этот ничтожный и скаредный Семен Львович: одна, ночью, на лодке, с неизвестным мужчиной!.. А вдруг он нахал или, страшно подумать, садист?.. Но даже если он просто старый дурак – всё равно всё это ужасно, потому что от комаров можно заболеть малярией или получить на реке воспаление легких. Ах, она тогда обязательно умрет!.. И пусть! Она даже хочет смерти: пусть тогда Семен Львович рвет на себе последние свои волосы!..»

Но думать всё об одном и том же было скучно, и Вера Исаевна решила сделать еще одну попытку наладить со своим спутником человеческие отношения. Интригующим тоном она сказала:

– Ужасные, знаете, бывают иногда мужья, Кондратий Иванович!..

– Иван Кондратьевич, – поправил ее рыболов. – Жены, между прочим, тоже часто бывают ужасные… Есть такой анекдот: к одному доктору приходит дамочка и говорит: «У меня, доктор, почему-то детей нет»… Впрочем, этот анекдот неприличный… Сядьте, прошу вас, прямо – сколько раз повторять!

Вера Исаевна передвинулась на скамье.

– Почему вы всё о докторах говорите? – обиженно сказала она. – Это, может быть, намек?

– Все анекдоты – о докторах. И еще – о монахах. Есть такой анекдот: раз к одному доктору приходит монах… Ах, черт, тоже неприлично!

– Может быть, вы сами – доктор? – подозрительно спросила Верочка.

– Что вы! – даже обиделся Иван Кондратьевич. – Я старший приказчик обувной фирмы. Терпеть не могу докторскую нацию!..

– Я тоже, – чуть слышно ответила Вера Исаевна.

Огни города были уже далеко позади. Голый берег полз влево от лодки, на нем уныло шумели кусты. Настроение Веры Исаевны окончательно испортилось: черт знает с кем свела ее необдуманность в поступках – с каким-то приказчиком из обувной лавки! И как еще она, поездка эта, кончится? Конечно, после можно будет по секрету рассказать паре приятельниц, что ее спутником был молодой галантный иностранец, что не на осажденной комарами лодке мучилась она, а неслась в комфортабельной, освещенной электричеством каюте быстроходного моторного катера… Мало ли что можно сфантазировать приятельницам, но что, что сказать завтра мужу? Ведь всё это, конечно, ерунда, что она навсегда собирается от него уйти. И к кому уйти?.. Неужели к этому вот бородатому выродку сапожного прилавка? Вере Исаевне до слез стало жалко себя.

– Холодно! – пропищала она. – Когда же мы, наконец, приедем?

– На рассвете.

– Как на рассвете? – испугалась барыня.

– Да так. К половине четвертого будем на месте.

– В таком случае я не желаю с вами ехать! Это черт знает что такое – всю ночь плыть. Я хочу домой!

Иван Кондратьевич раза три сильно ударил левым веслом, и лодка, повернувшись в ту же сторону, мягко села днищем на прибрежный песок.

– Пожалуйте! – тяжело дыша, сказал Иван Кондратьевич.

– То есть куда это пожалуйте? – не поняла Верочка.

– На берег. Вылазьте! И по бережку топ-топ к городу. Там еще, конечно, проточка маленькая будет, но неглубокая – по пояс. Перейдете вброд…

– Да вы с ума сошли! – возмутилась Вера Исаевна. – Чтоб я… чтоб вы… Сейчас же поворачивайте лодку назад!..

Иван Кондратьевич закуривал. Закурив же и затянувшись пару раз, сказал:

– По этому поводу есть такой анекдот: к одному доктору приходит монах…

– К черту вашего монаха! У меня у самой муж – доктор. Сейчас же поворачивайте лодку назад!..

– Ну нет-с! Уж это – нет-с! – вдруг возмутился Иван Кондратьевич. – Это что же такое происходит? Она первая подходит, она первая в лодку просится, и вдруг – дамский каприз и скандал: поворачивать назад! Этому не бывать-с! Я вам не законный супруг, чтобы надо мной издеваться. Я сам два раза женат был… Если желаете в город – извольте, не держу, а чтобы вы надо мной командовали – не бывать этому! Пожалуйте! – и он издевательской галантностью сделал правой рукой жест в сторону черного, страшного ночного берега.

– В таком случае… тогда… Я кричать буду!

– На здоровье. А я пока покурю.

– Изверг!..

– Возможно-с. Против этого не возражаю. Мои предыдущие супруги-покойницы утверждали это же самое. До самой своей смерти утверждали, и все-таки я не позволил им командовать надо мной.

– Но мне, наконец, холодно… Я озябла!

– Вот это – разумные речи. Возьмите весло и подгребайтесь с кормы… Мигом согреетесь.

– Но я не умею…

– Ничего – через час научитесь. И даже вспотеете.

– Уж лучше бы вы оказались нахалом или даже садистом! – в бессильной злобе прорыдала Вера Исаевна. – Где это ваше паршивое весло, которым я должна подгребаться?.. И слово-то какое дурацкое!..

– Весло вот-с. А слово – что ж, слово настоящее русское.

III

Стрекоза с голубым тельцем и слюдяными крылышками опустилась на хорошенький носик Веры Исаевны, безмятежно спавшей в траве у берега протоки на резиновом плаще Ивана Кондратьевича. Как ни легко было прикосновение четырех лапок насекомого к уже несколько загоревшей коже – носик этот сморщился и чихнул. И Вера Исаевна открыла глаза. И сейчас же испуганно села на плаще, с величайшей растерянностью оглядываясь кругом. Где она, почему она среди этих кустов, у какой– то воды?.. И что это за человек, что сгорбился в корме лодки, наполовину вытянутой на берег… Боже мой, да ведь это же Иван Кондратьевич!..

И, окончательно проснувшись, Вера Исаевна вспомнила всё… По мнению любого здравомыслящего человека, она немедленно же должна была бы ужаснуться всему тому, что натворила: и ссоре с мужем, – теперь она чувствовала себя неправой перед ним, – и своему бегству из дому, и, наконец, этой дикой ночной поездке с незнакомым мужчиной. Но никакого ужаса в сердце легкомысленной Веры Исаевны не было. Совсем напротив – ей было хорошо и весело.

Было позднее утро, вероятно, часов около девяти, то есть, значит, спала она не менее пяти часов, и спала после физической работы на протяжении половины ночи – отлично, как никогда не спала на своей мягкой супружеской постели.

А что такое у ней под головою? Боже, ужасный брезентовый мешок, из которого Иван Кондратьевич, когда они наконец доплыли до этой протоки, достал хлеб, колбасу, огурцы и полбутылки водки. На рассвете было холодаю, и, чтобы согреться, Вера Исаевна выпила рюмочку. Выпила и горячего чаю из термоса и как убитая заснула.

Она вскочила на ноги.

– Проснулись? – обернулся на шум Иван Кондратьевич. – Знаете, ничего, клюет. Вот, полюбуйтесь-ка, – и он поднял из воды сетку-садок, в которой шумно забились серебряные караси и золотистые сазанчики. – Есть порядочные экземпляры

– Купаться хочу! – подняв руки вверх, потянулась Вера Исаевна. – Как уже жарко!..

– Ну и купайтесь. Это законом не запрещается.

– Костюма нет.

– Вот еще глупости… Кому тут на вас смотреть?..

– А вы?

– Я? – искренно удивился Иван Кондратьевич. – А кто же за поплавками будет следить? Скажете тоже!

И, как бы в подтверждение этих слов, он, замерев и, как охотничья собака, увидавшая дичь, весь подавшись вперед, впился глазами в дрогнувший поплавок. В следующий момент, взмахнув удилищем, он вытащил очередного карася.

Вера Исаевна поняла, что Иван Кондратьевич не лжет – ему не до ее молодых прелестей, он уже забыл об ее присутствии за его спиной. И она не спеша разделась и, нагая, как Ева, понежившись на солнышке, подошла к воде. Тут Иван Кондратьевич гневно прошипел, не отрывая взгляда от поплавков;

– Дальше, дальше!.. Тут рыбу спугнете!

Потом они вместе закусывали.

– Вот есть такой анекдот… – начал Иван Кондратьевич, с хрустом кусая огурец.

– Про доктора и монаха? – рассмеялась Верочка.

– Нет, зачем? – Иван Кондратьевич был серьезен и важен. – Про доктора и монаха – это неприличный анекдот… Есть анекдот про доктора и рыбака. Впрочем, он тоже неприличный…

Иван Кондратьевич внимательно оглядел барыню.

– Вы ничего себе, славная, – снисходительно похвалил он – Сами со мной попросились. А вот моих покойниц, – он перекрестился, – силком, бывало, не затащишь на рыбалку. Вторая покойница, бывало, царство ей небесное, – он опять перекрестился, – даже записку от доктора по субботам приносила… в будни-то мне рыбачить служба не позволяет… Записку от доктора доставляла на предмет невыезда из города по причине женских немощей. Перед ее смертью я уличил ее: записку-то ей не доктор, а наш квартирант писал. Между прочим, по этому поводу есть анекдот… К одному доктору приходит гимназистка… Впрочем, этот анекдот неприличный.

Иван Кондратьевич выпил водочки, налив ее в эмалированную кружку, из которой Вера Исаевна только что пила чай.

– Да, – продолжал он, закусив колбаской, – вы ничего себе. Сами попросились на рыбалку!.. Это я ценю. Если собираетесь у нас туфельки или, скажем, полуботиночки купить – вам всегда лучший товар и пятнадцать процентов скидки.

– Спасибо, – поблагодарила Вера Исаевна. – Но я вам ведь рассказывала, как это всё произошло. У меня драма, быть может, трагедия!..

И, вспомнив о муже, Вера Исаевна вздохнула.

Иван Кондратьевич истолковал ее вздох по-своему.

– Я вам сочувствую, конечно, – солидно сказал он. – Но, простите, хотя и вдов, но руки и сердца предложить не могу. После двух покойниц решил не заводить третью. Конечно, – как бы подумал он вслух, – за будущее поручиться нельзя. Очень даже жаль, что я вас семь лет тому назад не встретил – до моей второй покойницы. Тогда бы, возможно, колесо истории повернулось бы в вашу сторону. Очень уж мрущий попадался мне женский элемент, – вздохнул он. – И неохочий до рыбной ловли. Да, встреть я вас семь лет тому назад…

– Да мне тогда пятнадцать лет было! – расхохоталась Вера Исаевна. – И неужели вы можете думать… Вообще, я замужем.

– Но ведь вы же говорили, что навсегда ушли от вашего супруга? – резонно заметил Иван Кондратьевич. – Почему бы, например…

– Вы дурак! вспылила барыня. Мало ли что я говорю… Очень вы мне нужны! Тоже!.. Давайте лучше мне удочку и прекратите этот разговор.

– Как угодно-с. Мой разговор, так сказать, теоретический и без всякого нахальства. Но, между прочим, я имею предложения и от солидных вдов. Но только, не скрою, не рыбачек. И воздерживаюсь. Потому что если и вдова помрет, то это что же такое будет?.. По этому поводу есть такой анекдот: к одному доктору приходит молодая вдова, а доктор-то тоже вдовый…

– Ну вас! – и Вера Исаевна вскочила на ноги.

IV

Веру Исаевну можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в недостатке решительности к действию. Поэтому когда поплавок ее удочки, в течение получаса мирно покачивавшийся между листьями кувшинки, вдруг стремительно пошел под воду и подхваченное ею удилище затрещало в ее руке – она ни на секунду не растерялась, не испугалась, не бросила удочку, как поступило бы на ее месте девяносто процентов горожанок, а решительно принялась бороться со своей добычей, подтягивая ее к берегу. И через две-три минуты трехфунтовый красавец-сазан запрыгал в прибрежной траве. Сазана схватил и снял с крючка подоспевший вовремя Иван Кондратьевич.

На нем лица не было. Он был бледен бледностью рыбацкого восторга и упоения, он трепетал не меньше, чем сазан в его руках. И лишь тогда он с величайшими предосторожностями опустил рыбу в сетку-садок, когда вдоволь нагляделся на нее и налюбовался ею.

После этого весь пыл своего восторга Иван Кондратьевич перенес на Веру Исаевну. Он смешно расшаркивался перед нею, он поцеловал ей ручку, он принес ей с лодки – она удила с берега – свою складную скамеечку и даже предложил Вере Исаевне отмахивать от нее комаров и мошек, которых, кстати сказать, еще и не было. Словом, он готов был расшибиться в лепешку, лишь бы барыня еще раз села за удочку.

– Прямо чудеса! – кудахтал он, вертясь вокруг. – Ведь этакая удача, такое счастье! Бывало, мои покойницы ничего, кроме плотвы, не могли вытащить, а вы!.. Подсечка-то, подсечка какая! И как специально вы его к берегу подводили. Сам Леонид Никитыч Эмпреза сазана лучше к берегу не подведет! А выбросили-то вы его как!.. Я бегу, я-то сачок тащу, я-то думаю: «Ах, чтоб ей лопнуть – упустит»… А сазан-то уж на берегу. Не могу-с всего выразить словами – тут песнопения нужны. Позвольте ют эту вашу правую ручку, которой вы сазана подсекли…

Вера Исаевна не отняла руки, к которой Иван Кондратьевич припал благоговейно. На его лице она прочла влюбленность, преданность до гроба, готовность всем пожертвовать. Она была уверена, что в этот миг она может заставить его даже бросить рыбалку, несмотря на предстоящий вечерний клев, сесть в лодку и везти ее обратно в город.