Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."

Автор книги: Арсений Несмелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

ПОРУЧИК ТАКАХАСИ[33]33
  Поручик Такахаси. ЛA. 1938, № 5. «…Вы помните из “Записок из подполья" Достоевского: “Мне ли чаю не напиться, миру ли погибнуть!”» – цитата не точная; у Достоевского: «…Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (гл. IX).


[Закрыть]

Лес и лес. Он вокруг; он с обеих сторон подступал к дороге, подбегал кустарником, тянулся к ней косматыми лапами кедров и елей, взбегал на сопки и темно-зеленым морем расстилался вокруг до голубеющих далей осеннего горизонта… Лес, мощный, непреодолимый, первобытный. И еще реки. Они глубоки, прозрачны и быстры. Скалисты их берега и песчано-золотоносное дно, и все они, маленькие и большие, несут свои воды к лону красавца Амура.

Лес, тишина ранней осени; багряные листья клена, как рубиновые россыпи в темной зелени хвои. Воздух легкий; то запах гриба в нем, то каких-то цветов, то смольный ладан сосны и кедра. Пить бы его, как целебное вино, наслаждаясь тишиной и покоем. Бродить бы с ружьем, с централкой, подкарауливая жирную дичину, подманивая рябчиков на пищик, выглядывая глухаря.

Но не бродят теперь охотники по этим прекрасным лесам. Другая охота теперь началась по заамурской тайге, охота людей на людей. Поднимись-ка на эту вот лесистую сопку, заберись на кедр, огляни необъятный лесной горизонт… Вон там, и там, и там в осеннем безветрии поднимаются высокие коричневые столбы дыма, – это горят богатые села, деревни, уединенные заимки. Жгут их или сами крестьяне, бросая дома свои за час до прихода врага, или враг поджигает покинутые избы. А срубы тех изб сложены из лиственниц, – век бы стоять тем избам!

Кто враги, кто друзья? Русские люди раскололись надвое, единокровный почуял бешенство в крови против единокровного, страшной отравой напитались сердца! Была одна русская правда и Русь жила мирно, изобильно, прекрасно. Но враг завладел столицами и объявил, что Российское тысячелетие – ложь и надо идти по дороге иной правды. И началась гражданская война, запылали города и деревни, застучал пулемет…

* * *

По лесной дороге следует головной дозор добровольческой роты. Через плечи скатки, винтовки на сгибах локтей, полные патронов подсумки оттягивают пояса.

Дозор вдет медленно, ощупывая взглядами короткую перспективу вихляющейся лесной дороги, равняя свое продвижение по хрусту справа и слева – там чащей, чертыхаясь, пробираются дозоры боковые. А в четверти версты за походным охранением следуют и «главные силы»: добровольческая рота и ниппонская полурота при ней с горным орудием. Офицеры идут во главе колонны – три русских и один ниппонский, поручик Такахаси.

У поручика Такахаси веселые, как агат, черные глаза и золотые зубы, а командир русской роты блондин; у него большие, спокойные голубые глаза и совсем белые, выцветшие от солнца брови. Он штабс-капитан, и рота называет его наш бородач. Субалтерны величают его Игнатом Петровичем. Субалтернов – двое. Оба юные прапоры из студентов: Паша и Аркаша, как братья похожие друг на друга.

Колонной по отделениям пылит русская рота, потом пушка, пулеметный обоз, потом ниппонцы и их же сторожевое охранение. Колонна идет вольно. Бойцы курят, балагурят, посмеиваются. День далеко перевалил за полдень, зной схлынул, легко идти, неся винтовки на ремне.

Между бойцами двух наций и рас с первого же дня похода установились самые дружеские, товарищеские отношения. Да и как было им не установиться – сколько лишений вместе перенесли, из скольких смертельных опасностей вместе выпутались, взаимно друг друга поддерживая. Побратались в ратном деле, в огне боевом.

Поручик Такахаси всегда с русскими офицерами. Он отлично говорит по-русски, и с ним интересно вести беседу. Он читал Толстого, знаком с творениями Достоевского и любит поднимать отвлеченные вопросы. Игната Петровича (он из подпрапорщиков, коренной заамурец родом) эти вопросы обычно ставят в тупик. Обо многом, чем интересуется Такахаси-сан, этот отличный боевой офицер едва ли когда и слыхивал.

Вот и сейчас…

– Как вы думаете, – обращается Такахаси к Игнату Петровичу, – относительно Достоевского? Если бы он был жив, с белыми он был бы или с красными?

– Гм! – щурит голубые глаза капитан. – Это который писатель? А он из каких был, я что-то запамятовал…

– Он был, как это, самурай, самурай… дворянин! И, как вы, штабс-капитан, только инженерных войск, – отвечает ниппонский офицер.

– Ишь ты! – удивляется Игнат Петрович. – И откуда только вы всё это знаете? Ну, раз капитан, значит, был бы с нами.

Но черные глаза поручика Такахаси загораются усмешкой.

– Вы думаете? – поднимает он глаза на высоченного капитана. – Это, я думаю, неизвестно. Ведь в молодости Достоевский увлекался революционными идеями, был приговорен к смертной казни, но помилован вашим императором и сослан солдатом в Сибирь.

Если так, то жаль, что помиловали! – решительно говорит Игнат Петрович и, явно желая переменить этот слишком трудный для него разговор, поворачивается к колонне и кричит ей своим громоподобным басом: – Эй, орлы, не рас-тя-гивать-ся!..

Но Паша с Аркашей уже поднимают конец упавшей было нити занятной дискуссии.

– Достоевский, Такахаси-сан, несомненно, был бы с нами! – горячо начинает Аркаша. – И, конечно, не только благодаря своим сословным признакам. Видите ли, мы, русские, не напрасно называем Достоевского провидцем. Он первый предвидел то, что переживает Россия сейчас, этот ужасный русский бунт, и он первый его осудил…

– Кроме того, – поддерживает Аркашу Паша, – Достоевский был чрезвычайно религиозен. Он много писал о том, какую огромную роль сыграло в русской истории православие. Следовательно, он не мог бы быть с большевиками, которые отвергают Бога…

– Очень интересно! – поручик Такахаси достает из полевой сумки записную книжку и что-то записывает в нее. – Я, – продолжает он, – веду дневник. Разговоры с вами помогают мне понять русскую душу. – Его вечно смеющиеся глаза становятся серьезными, почти строгими. – Я хочу хорошо узнать русскую душу, потому что люблю русских и их страну. Мы, соседи, но люди двух разных рас, чтобы быть друзьями, должны всегда стремиться хорошо узнать друг друга. Не так ли?

– Да, конечно, – соглашаются Аркаша с Пашей. – Только вы вот много спрашиваете, но мало говорите о себе.

– Потому что вы мало спрашиваете! – улыбается поручик Такахаси и, вынув из кармана пачку толстейших папирос, предлагает капитану и субалтернам закурить. И в это же время впереди один за другим раздаются три винтовочных выстрела.

* * *

Дозоры обстреляны красными партизанами со склонов двух скалистых сопок, разделенных дорогой. Дозоры залегли и ответили огнем. Цепи от главных сил потянулись к дозорам. Начался обычный таежно-сопочный бой.

Как только подтянулось орудие и припудрило шрапнелью вершины сопок, занятых партизанами, – огонь с их стороны немедленно же прекратился.

– Отошли, черти! – выругался Игнат Петрович, поднимая Цейс к глазам. Он тщательно обшарил им вершины обеих сопок, точнейше наводя бинокль на отдельные камни, пни и деревья. – Не приняли боя, ушли!

– А со следующей сопки опять обстреляют, – заметил Аркаша.

– Это как водится! Да и в тыл, только начнем проходить ущелье, зашпарят. Так до самой деревни. Поручик Такахаси! – крикнул Игнат Петрович в сторону ниппонской цепи. – Будем двигаться… Высылайте теперь дозоры от себя.

И опять поход, только теперь впереди ниппонская полурота. Ряды маленьких быстроглазых пехотинцев в столь отличной от русских форме втягиваются в скалистое ущелье, зорко оглядывая бегущие вверх скалы и отдельные деревья. Игнат Петрович с поручиком Такахаси в голове колонны, субалтерны – на своих местах.

Вопреки ожиданиям, опасный перевал миновали благополучно, даже без выстрелов по тылу.

– Значит, – сказал Игнат Петрович, – будет хорошая встреча впереди.

– Стянули силы к деревне и будут ее защищать? – спросил Тахакаси.

– Не без этого.

Штабс-капитан Седых не ошибся. Едва миновали ущелье, выведшее колонну в долину небольшой речки, как с противоположного ее берега по показавшимся из леса людям в задыхающейся скороговорке затарахтел «максим». А дальше за полосами пашни и поскотинами, взбегая к лесу по другому склону долины, разбросались избы деревни Надречной, конечной цели похода сводного русско-ниппонского отряда. В долине было уже предсумеречно сизо, оконца же деревушки отсвечивали красным огнем заходящего солнца.

Солдаты, выходя из леса, рассыпались в цепи вправо и влево. У последних кустиков снималось с передка орудие.

– Мост-то, черти, разломали, – сказал Седых поручику Такахаси, опуская бинокль. – Вот вам и, как его там, Достоевский, что ли! Ну, будем сволочей вышибать. До скорого, я – к своим…

Поручик Такахаси вежливо приложил руку к козырьку фуражки.

– Мы вечером еще поговорим с вами о вашем великом Толстом, – сказал он. – Я очень люблю его роман «Воскресение»…

– О непротивленце-то? – усмехнулся Седых. – А ну его в болото! Вот что бы он делал со своим непротивлением сейчас на нашем месте?

– В свое время он хорошо сражался в Севастополе, когда этот город осадили французы и анг…

Но пушка, ухнувшая позади, не позволила поручику Такахаси окончить его фразы.

Начался бой, и бой на этот раз упорный. Красных было едва ли не вчетверо больше, чем наступающих; у них имелось два пулемета и, видимо, достаточное количество патронов. Кроме того, занимая выгодную позицию по ту сторону реки, они успели укрепить ее еще и окопчиками. Правда, у наступающих было орудие, но в быстро опустившихся сумерках огонь, как винтовочный, так и орудийный, не мог быть уже действительным. И офицеры на коротком совещании решили ничего до рассвета не предпринимать.

Наступила ночь, безлунная, звездная, полная шорохов и запахов сырости и леса, с одиночными выстрелами с обеих сторон, с заунывными звуками высоко пролетающих пуль.

Ни единого огня, темь и упругий ветерок, поднявшийся с закатом…

* * *

Около полуночи ниппонский секрет услышал шорох со стороны реки и выстрелил. В ответ на выстрел детский голос закричал по-русски:

– Не стреляйте, не стреляйте, свой!..

И к секрету подбежал мальчик лет одиннадцати, полуголый и мокрый.

Мальчугана доставили к поручику Такахаси. Рассказ юного перебежчика был страшен: в руках красных, занимавших деревню, находится до пятидесяти человек пленных, – там и раненые белые, захваченные в стычках и случайно не приконченные, два священника с семьями и много людей того сорта, что красные называют «кулаками» и «буржуями». Красные сохранили им жизнь, чтобы при случае обменять их на своих пленных, но сейчас им не до этого…

Мальчик толково рассказал, что в рядах красных паника, ибо они оказались почти в кольце белых и каждую минуту ждут гонцов из другого партизанского отряда, который вечером вел бой верстах в пятнадцати к северу от деревни. Если вести о бое будут для них неблагоприятны, партизаны сейчас же покинут деревню, но предварительно умертвят всех пленных…

Мальчик, рассказывая, дрожал в своей мокрой одежде.

Поручик Такахаси дал ему глотнуть саке из своей фляжки; спросил:

– Сам ты кто? Мальчик из этой деревни?

– Нет, – стуча зубами, ответил тот. – Я сын священника из соседнего села. Мой отец среди пленных. Отец и другие послали меня к вам.

– Как же тебе удалось бежать?

Мальчик продолжал свой рассказ:

– Мы сидели в сарае. Общими силами, руками, подкопали под стенкой дыру, и я пролез в нее. Деревню я хорошо знаю, знаю и брод через реку, он там, – показал мальчуган рукой, – правее вон тех деревьев.

– Почему же не вылезли за тобой другие? – продолжал допрос Такахаси.

– Там нет больше детей, я только один. Много стариков, есть женщины. Если бы часовой обнаружил побег, он поднял бы тревогу, всех бы убили. Он и на меня-то едва не наступил, проходя мимо, когда я лежал, спрятавшись в лопухах около гряд.

Так! – поручик Такахаси стал думать. Он курил, пряча огонек папиросы в рукав шинели. Вокруг стояли солдаты; металлические части их винтовок чуть поблескивали в лучах уже по-осеннему ярких звезд. Потом поручик Такахаси встал и, сказав несколько слов по-ниппонски своим солдатам, отправился на русский участок.

* * *

В кустах, за своими окопами, добровольцы капитана Седых сумели найти глубоченную яму и разложить в ней небольшой огонь. Офицеры сидели теперь в ней и пили чай. Появлению поручика Такахаси все обрадовались.

– А я только что послал к вам связь звать на стакан чаю – сказал Игнат Петрович. – Ан уж вы и сами тут. Легок на помине!

Поручик Такахаси присел рядом, взял в руки жестяную кружку с дымящимся чаем и без торопливости рассказал о мальчике-перебежчике и обо всем, что тот ему поведал.

Офицеры ахнули:

– Пятьдесят ни в чем не повинных людей погибнут, когда спасение так близко! Что делать? Так этого оставить нельзя!

Поручик Такахаси молчал.

Прапорщики Аркаша и Паша предложили немедленно же атаковать деревню и, выбивши из нее красных, освободить пленных. Но Седых резонно отверг этот план: единственным бродом воспользоваться всему отряду невозможно. Река же глубока и быстра, – сколько людей перетонет в ней, впотьмах переправляясь через нее под огнем двух вражеских пулеметов. А свои пулеметы как мы переправим, по воздуху?

– Нет, Паша-Аркаша, вы хоть и ученые, но план ваш никуда не годится. Мы еще и переправиться не сумеем, как уже пленных перестреляют. Так-то! Ваше мнение, поручик Такахаси?

Поручик Такахаси бросил в огонь докуренную папиросу.

– Я с вами согласен, капитан, – ответил он. – План господ прапорщиков очень смелый и красивый, но немножко легкомысленный. Я думаю так, – надо попытаться освободить пленных, но без риску больших потерь. Надо немножко хитрить военной хитростью.

– Но какая же тут военная хитрость, если их вчетверо больше и между нами река?

– Вот тут-то и должна быть военная ловкость. И смелость.

– Ваш план?

– Он такой. Я передам командование своим отрядом моему офицеру, который при орудии, а сам пойду с мальчиком в деревню, сниму часового и освобожу пленных.

– Это безумие! – вскричали офицеры.

– Нет, – без волнения ответил Такахаси. – Это вовсе не безумие, а только риск. Я пойду не один, конечно. Я возьму с собой двоих моих солдат, которые умеют так же бесшумно ползать, как и я. Знаете, так же тихо ползать, как ползают змеи. Мы захватим с собой только ручные гранаты. Я, конечно, еще и револьвер…

– Всё равно, это сумасшествие!..

– Я еще не кончил, капитан. Мальчик говорит – а он очень толковый мальчик, – что он пробирался к нам почти час. Значит, столько же времени потребуется и нам, чтобы оказаться поблизости от того сарая, в котором находятся пленники. Четверть часа мне нужно на приготовление. Значит, я думаю так. Через час с четвертью вы начинаете демонстрировать наступление на левый край деревни, по этому же краю мое орудие открывает огонь. Пленные же находятся в правом конце деревни. Красные стянут свои силы именно туда, произойдет неразбериха, сумятица… Я с моими людьми воспользуюсь этим. Что?

– План отличный! – восхищенно воскликнул прапорщик Аркаша. – Я, поручик, отправлюсь с вами. Вы разрешите, Игнат Петрович?

– Но кто вас поведет? – не отвечая прапорщику, обратился Седых к Такахаси. – Ведь надо знать дорогу. Кто будет проводником?

– Мальчик. О, он очень толковый мальчик, и на него мы можем положиться, ведь там ждет спасения его отец.

Через минуту Такахаси и прапорщик Аркаша уже покинули яму. Люди в окопчиках зашевелились. Послышалась негромкая речь, раздалась приглушенная команда. То там, то здесь зазвякало снаряжение. Добровольцы, неся в руках винтовки, на штыках которых отблескивал звездный свет, один за другим стали подаваться влево и вперед. Завозилась ниппонская прислуга у орудия. Поползли минуты.

* * *

Штаб партизанского отряда расположился в самой просторной избе.

Собственно, отряд состоял из трех совершенно самостоятельных отрядов, лишь под давлением белых, отходя от их натиска, объединившихся в одну часть.

Штаб состоял из трех начальников еще недавно отдельных партизанских групп – из Женьки Хлыща, благовещенского слесаря, запьянцовского парня, уже успевшего поработать в Чека, Николая Черных, сельского учителя, перешедшего к большевикам, и некоего Деда, бывшего каторжанина.

Деду было за пятьдесят, был он кудлат, бородат и садистски свиреп – даже голь-шантрапа партизанья его трепетала. Побаивались его и Женька с Черных – любого из них мог Дед пристрелить из нагана за поперечное слово.

Кроме начальников отрядов были в избе и помощники их, и разное мелкое выборное, конечно, партизанье начальство. Взводные, пулеметчики и где-то забранный насильно фельдшер Кузьма Петрович, старый и робкий человек, ходивший в присутствии

Деда на цыпочках.

Штаб ужинал, хлебал щи из огромной миски. Никого из коренных обитателей в избе не было. Мирное население еще утром покинуло деревню, перекочевав в тайгу.

Дед хлебал щи и молчал. Помалкивали и остальные. Керосиновая лампочка скупо освещала просторную избу, и робкий свет ее красными отблесками бродил по суровым таежным липам партизан. Ели много и жадно.

И как раз в то время, когда все уже основательно насытились и принялись выражать свое удовлетворение зычной отрыжкой, в комнату ввалился гонец из соседнего отряда. Это был хилый мужичонка в полудеревенской, полусолдатской одежде, с винтовкой через плечо на ремне и зеленым патронташем через грудь.

– Товарышши! – завопил он, сдергивая шапку и по давней привычке ища образа в красном углу. – Где у вас тута старшой, товарышши? От Климова, партизанского начальника, я. Связь я. Разбили нас белые! Письмо я привез…

Не верещи, как свинья при убое! – строго сказал Дед, кладя ложку на стол. – Чего орешь, дурь деревенская, народ пугаешь?..

– Дык я…

– Цыц, стерва! Подай письмо!

– Вот оно, товарышш!

– «Товарищ»! Волк свинье не товарищ! Сядь в угол и сиди. Копытенок, дай ему пожрать.

Дед развернул письмо, пренебрежительно посмотрел на криво написанные строки, строго сдвинул косматые брови, подумал и передал письмо Николаю Черных:

– На, учитель, чти для всего начальства, малограмотный я по писанному читать.

Черных принял письмо и громко промел: «Начальникам партизанских отрядов, товарищам Хлыщу, Черных и Деду. Товарищи, белые гады нас разбили, и мы уходим на восток, в горы. Отходите и вы, пока не поздно. Держите связь. Начальник отряда товарищ Климов».

Лишь учитель прочел письмо, как все задвигались, поднялись. Говорить больше было не о чем – каждый отряд должен был спасать себя сам и не мешкать с этим. Черных и Хлыщ пожали Деду руку и покинули избу. Дед медлил, и вместе с ним медлили и его подначальные.

Дед доел мясо из щей. Вытер губы. И только после этого стал отдавать приказания.

– Жменя, – сказал он, – подь упреди людей, и чтобы без паники. Как, Дробыш, с провиантом? Запас ли? Не запас – повешу на первой осине. Ладно, верю до своего взгляду. Кутька седлай моего коня и подводи сюды. Ну чего глазами хлопаешь, гужеед хохлов. Марш!..

Оставшись в избе один, Дед как-то вдруг загрустил, обмяк. Будто ему скучно стало. И он, ища, чем бы развлечься, обвел угрюмыми глазами пустую, просторную избу. Но ничего интересного не было на ее стенах. Дед уже хотел было встать и выйти в сенцы и во двор, как вдруг взор его остановился на загаженном мухами олеографическом портрете генерала Скобелева. Генерал смело смотрел на партизана своими дерзкими глазами. И злая ярость обожгла сердце Деда.

– Смотришь, щучий сын, золотопогонник? – в страстной ярости прошептал он. – Смотришь и плюешь на каторжанина? Так я ж тебя!

И, поднявшись со скамьи, вынув из кобуры наган, он почти в упор выстрелил в лицо генерала. И вышел из избы. И тут вспомнил:

– А пленные-то белогвардейцы да буржуи? Ах, сукин сын Черных, буржуазная кровь, – ведь он, поди, так и оставил их в сарае, не прикончив? Если б кончали, все-таки какая ни на есть стрельба была бы. Забыл, сволочь, или нарочно оставил, чтобы, в случае попадется, засчиталось бы ему. Ну нет, мне, Деду, нечего засчитывать, и я не очень тороплюсь!

Партизаны его отряда, поседлав лошадей, уже кое-как выстраивались на деревенской улице.

– Жменя! – крикнул Дед своему помощнику. – Веди людей, а я догоню. Кутька, – крикнул Дед вестовому, – марш, стерво, назад в хату за керосином. В сенцах, я видел, в четверти стоит. И сей же минутой за мной. Сделаем золотопогонникам в остатний час люменацию с вокальными номерами – собственноручно подожгу сарай с попами и белогвардейцами!

И Дед шажком пустил коня вправо, к околице, на зады, к сараю с пятьюдесятью пленниками.

Сарай только что был в спешке оставлен часовыми; заключенные не знали об этом. Гул и крики, лошадиный топот и возгласы они истолковали правильно – они поняли, что партизаны покидают деревню, и с минуты на минуту ждали своего смертного часа.

И смерть приближалась к ним в виде четверти с керосином,

которую, бережно прижимая к себе, нес Дедов холуй Кутька. В к гой его руке был повод его смиренного коня.

Но если с одной стороны сарая к пленникам приближалась смерть, то с другой их охраняли уже их спасители: поручик Та– кахаси, прапорщик Аркаша и трое ниппонских солдат, благополучно добравшись до нужного места ранее указанного срока, уже с четверть часа лежали между грядами огорода в непосредственной близости от сарая и ждали первых выстрелов из-за реки. Спасители оказались тут как раз в то время, когда в деревне поднялась тревога и началась скачка.

Поручик Такахаси сразу понял, что партизаны покидают деревню. Он с нетерпением ждал начала боевой демонстрации, – ах, как досадно, что невозможно немедленно же связаться с капитаном Седых! Но невозможное – невозможно, и приходилось ждать.

Но вот и часовых у сарая не видно. Ушли они или собрались по другую сторону? Ах, как медленно тянется время…

– Такахаси-сан, – чуть слышно шепчет Аркаша, – я поползу вперед.

– Тише… Шаги!..

Дед останавливает у сарая коня, соскакивает с седла и громко зовет Кутьку:

– Где ты, чертов сын? Давай сюда четверть!

– Вот она, товарищ командер!

– То-то! С которого же конца запаливать? Оттеда, с реки, – ветер оттеда. Пущай вся деревня выгорит – нечего строения белым оставлять.

Пленники слышат каждое слово Деда и понимают весь страшный смысл его речи, – вопли мужчин и женщин оглашают ночь. А Дед хохочет, Дед прямо визжит от смеха, и вместе с ним смеется, словно хрюкает, его холуй Кутька. Кутька приваливает к стенке сарая солому, раздобыв ее где-то, Дед поливает солому керосином. Нечеловеческие вопли пятидесяти пленников заглушают все звуки. Поручик Такахаси поднимается во весь рост. Поручик Такахаси бросает своим солдатам короткое ниппонское слово.

И через секунду Дед брошен на землю и оглоушен ударом рукояти револьвера. А горло Кутьки, как стальными клещами, сжала могучая рука прапорщика Аркаши.

Одиннадцатилетний мокрый мальчик, перезябший и голодный, ныряет в ту самую дыру, из которой он выбрался на волю два часа тому назад и тем спас жизнь своему старому отцу и всем тем, кто были с ним. И в это же время за рекой гулко грохает первый орудийный выстрел.

Через полчаса деревня была занята русско-ниппонским отрядом.

* * *

Как всегда после ухода красных, деревня – казалось, вымершая – тотчас же начала оживать. Как из-под земли появились первые крестьяне, прятавшиеся поблизости. Засветились окна, задымили трубы.

Офицеры отряда заняли как раз ту избу, где два часа назад ужинали партизанские командиры.

Начинало светать.

В соседней избе, где разместился дежурный взвод русской рога, капитан Седых со своими субалтернами допрашивал Деда. Старик был угрюм, но спокоен, и часто в его ответах слышался тяжелый юмор бывшего каторжанина. Вошел поручик Такахаси, присел на скамью, с любопытством рассматривая партизана. Некоторые его ответы он записывал в свою книжечку.

– Так, значит, хотел сжечь пленных? – переспросил Седых.

– И сжег бы, – нагло ответил Дед. – Вот только этот помешал. – И он кивнул на Такахаси. – Как рысь с кедра на меня кинулся, ростом невелик, а силен, щучий сын, это да!

Дед с мрачной ненавистью глянул на ниппонского офицера. Тот улыбнулся в ответ на этот взгляд. Дед скрипнул зубами.

– Как же ты, мерзавец, даже женщин не пожалел, даже стариков-священников? – гневно спросил прапорщик Аркаша. – Неужто о них даже вот хоть бы столько не подумал? – показал он на кончик мизинца.

– Как не подумал! – злобно усмехнулся партизан. – Даже очень подумал. Вот, подумал, когда я в каторге сидел, когда я, беглый, в тайге с голоду дох, так эти самые барыни блянманже кушали, а батюшки в кадила кадили. Вот, мол, и потрещите теперь в огне своими жирами да бородами… Всё равно в свой рай попадете!

Побледневший прапорщик Аркаша, не будучи в силах сдержать себя, ринулся было на Деда, но Такахаси жестом остановил его.

– Никогда не следует терять спокойствия, – сказал он юноше и, обращась к Седых: – Вы разрешите мне, капитан, немного поговорить с этим человеком?

– Пожалуйста.

– Вот что, – обратился к Деду поручик Такахаси. – Меня очень интересует один вопрос, и я прошу вас ответить на него. Дед поднял глаза на ниппонца. В них светилась ирония.

– Чего такое? – спросил он. – Сколько у нас людей да сколько патронов на человека? Обо всем уж спрашивали!

– Нет, я не о том хочу вас спросить. Скажите мне, пожалуйста, когда вы стали так ненавидеть людей?

Дед прожил на свете пятьдесят лет, прошел через тысячи допросов за годы тюрьмы и каторги, но ни один из следователей и судей не задавал ему еще такого вопроса. И Дед опешил, растерялся. Он помолчал, потом хотел отшутиться:

– А за что их любить, людей-то? – криво усмехнулся он. – Человек для человека – волка хуже!

– Вас каторга и тюрьма заставили так думать?

– Чего тюрьма и каторга! Я и мальчонком рад был горло каждому перегрызть.

– Кто был ваш папа?

– Папаши у меня не было. Верно, жулик какой-нибудь, потому что мамаша моя девкой была. Да зачем вам всё это нужно знать-то, господин хороший?

Такахаси не ответил.

– Больше у меня нет к нему вопросов, – сказал он капитану Седых.

Конвоиры увели партизана. Покинули избу дежурного взвода и офицеры. Прощаясь с поручиком Такахаси, прапорщик Аркаша спросил, почему он заинтересовался родителями Деда.

– Меня интересует психология большевиков, – ответил Такахаси. – Не так давно я делил большевиков только на две категории: на обманщиков и обманутых, на вождей и стадо. Но теперь мне ясно, что есть и третья категория, может быть, самая опасная, самая упорная…

– Что же это за люди?

– Человеконенавистники. За свое личное несчастье, в своей личной житейской неудаче они готовы обвинить весь мир. И за себя они мстят – всему миру готовы мстить! Как вот этот Дед, как, вероятно, Тряпицын и его Нина, забыл ее фамилию. Ваш великий Толстой показал один такой тип, правда, в совершенно другой плоскости, но всё же он раскрыл, обрисовал его психологию…

– Про кого вы? – удивился Аркаша.

– Я о Долохове из «Войны и Мира»… Помните, какой он был жестокий?.. О, русская душа, славянская душа, очень интересна! Такая импульсивная эмоциональность… Обнять весь мир – уничтожить весь мир. Вы помните из «Записок из подполья» Достоевского: «Мне ли чаю не напиться, миру ли погибнуть!» Русская душа – очень интересная душа!..

Аркаша зевнул. Он слушал плохо – ему хотелось спать. Где– то совсем близко звонко грохнул выстрел.

– Что это? – спросил Такахаси.

– С Дедом покончено, – равнодушно ответил Аркаша. – До свидания, поручик. Спать хочу!