Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."

Автор книги: Арсений Несмелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)

Сказал с улыбкой удовольствия на лице – вот, мол, как всё хорошо сделал. Не взглянул на Такулина, и тот не взглянул на него.

Ну, что поделать, отставим коньяк до новой встречи! – Поднимаясь и застегивая бекешу, Анатоша еще раз попробовал, хорошо ли легло письмо во внутреннем кармане френча.

– Будьте здоровы, дорогой мой…

Меднотрубый голос уже возглашал:

– На Вязьму, на Смоленск, на Минск…

Офицер и штатский в хорошей шубе пожали друг другу руки и расстались.

IV

На стенных крюках у окна купе висели шинели, бекеш и поверх них оружие и полевые сумки, снятые вместе с ремнями походного снаряжения. Шашки и револьверы раскачивались от тряски вагона. В черной зеркальности оконного стекла отражалась желтая дверь и уже поднятые верхние места с матрацами в чехлах из тика в белую и красную полоску. Белый свет из матового стеклянного полушара на потолке ровно лился на разложенный на вагонном столике, передвинутом от окна на середину купе, расчерченный для преферанса лист белой бумаги.

– Торгуйтесь, господа!

Прапорщик Собецкий, сдав карты, придерживал прикуп двумя пальцами, чтобы тот не сполз и не упал с подрагивающего столика. Пальцы были длинны и тонки, с хорошо отделанными ногтями. На одном из них сияло бриллиантом золотое кольцо. Было прапорщику лет тридцать. Черные усики над тонким ртом парикмахер подстригал, видимо, только еще сегодня. Среди своих новых знакомых этот офицер держался со сдержанной самоуверенностью. Так держатся в общественных местах коммивояжеры больших фирм, считающие себя безукоризненно одетыми. Глаза у него не были умными.

– Пики, – нерешительно сказан военный врач, сидевший на руке, и поднял стекла пенсне на рыжеусого капитана.

– Пас! – Капитан недовольно сложил растопыренные веером карты – Опять вы, доктор, выбили меня из масти! – Капитан всё еще видел перед собою заплаканные глаза жены и дочери. – Куда вы лезете? Ведь опять заремизитесь…

Доктор хотел что-то сказать, но раздумал и промолчал. Играл он плохо, рассеянно…

– Два втемную, – отрубил Бубекин.

Мысль, что вот перед ним военный шпион, ради которого он поставлен на секретную работу, совершенно пришибла его. И самое удивительное, в этом прапорщике, сидевшем напротив него, не было совершенно ничего классически-шпионского: таинственности в обличии, пронизывающих глаз, недоговоренности в речах. Абсолютно ничего от того, чем романисты наделяют шпионов. Но ведь ошибки быть не могло – не стало бы столько умных и важных людей городить весь этот огород из-за пустого подозрения! Стало быть, так, – шпион.

Но как мило и естественно обрадовался прапорщик Собецкий, когда узнал, что он, Бубекин, офицер как раз того же полка, в который и он получил назначение. Собецкий успел в последнюю минуту даже познакомить Анатошу со своей женой, молодой красивой женщиной в шапочке из крота, тоже полькой. В сутолоке отправления, раздевания и, наконец, размещения в купе – всё это было еще ничего, но теперь, когда оба они сидят друг против Друга и надо разговаривать как ни в чем не бывало, – теперь это ужасно трудно… Лицо Собецкого так и тянет к себе глаза Бубекина. Против воли своей он явно больше, чем следует, задерживает на нем свой взгляд и сам этого пугается. Но ведь не выдерживать ответного взгляда глаз Собецкого – это тоже недопустимо…

Ужасно, как быть?

И Анатоша решительно говорит:

– Два втемную!

Без азарта, без всякого интереса к игре, а лишь бы сбить то дурацкое состояние духа, которое его мучит и мучит, как похмелье.

– Вы рискучий? – И с любезной улыбкой Собецкий подвигает Бубекину карты. – Надеюсь, к масти?

Две маленькие пики, шеперки. В пренебрежении к игре Анатоша открыл их и отбросил.

– Ну вот! – рыжеусый капитан очень доволен. щ А темните' Эх вы, молодежь!..

Карты ужасные, но Анатоша доволен уже тем, что теперь его смущению и дурацкой неловкости есть естественное объяснение

– На фронт едем, капитан, – говорит он, притворяясь беззаботным. – Что о деньгах думать!.. Всё равно убьют.

Капитан недоволен такой философией.

– Уж это вы зря, фендрик! Мировая скорбь по поводу неудачной темной – чепуха. В картах и в бою – береженого Бог бережет. А как о деньгах не думать, если, например, у меня жена, дочь и сын кадет?.. И все-таки – сколько? (

– Что же поделать, пики играю.

– Семь-с!

– Так точно.

– Вист. Доктор?

Доктор, наводя на капитана стекла пенсне, нерешительно:

– Я тоже вист.

Бубекин остался без трех. Капитан развеселился. Собецкий же, вопреки интересам стола, искренно посочувствовал Анатоше.

– Зачем вы, поручик? Я, например, никогда не покупаю втемную, – сказал он.

– И напрасно.

– Почему, господин капитан?

– Неинтересный партнер. Пусть каждый по-своему веселится, – не надо мешать людям свертывать себе шею, если они этого хотят. Просторней будет на земле…

Кончили играть поздно. Тут же, за картами, и поужинали. Денщики (их было двое – у капитана и Стойлов у Бубекина) принесли на остановке кипятку. Доктор и капитан кушали домашнее жаркое, у Бубекина же с Собецким были закуски. Зато у этих двух нашлось вино и коньяк. Доктор не пил, но предложил всем отведать своей утки. Капитан же, выпивший водочки, от вина и коньяку отказался, но и жаркого никому не предложил.

Странное дело: после своей карточной неудачи – порядочно проиграл – и душевного сочувствия Собецкого Бубекин успокоился. «Раз пожалел, значит, ничего не заподозрил!» Анатоша прикинулся, будто опечален проигрышем, и обрадовался ноткам пренебрежения в голосе прапорщика.

«Вот и отлично!» – и стал легко глядеть в глаза своего визави. С удовольствием подумал, как охотник, подкрадывающийся к зазевавшемуся зверю: «Теперь ты от меня не уйдешь!»

Перед сном отворили дверь, чтобы проветрить купе. Сгойлов сидел на откидной скамеечке у окна и курил. Увидав офицеров, он встал.

– Славный у вас солдат, – похвалил Собецкий.

– Хороший… – согласился Анатоша и вдруг, почувствовав себя неловко, прибавил, потрепав Клима по плечу: – …когда спит.

Стойлов учтиво ухмыльнулся на господскую шутку.

Поезд громыхал на стрелках, подходя к станции. В черном зеркале оконного стекла промелькнули огни.

– На воздух, поручик? Хорошо перед сном!..

– Ну что ж!

Собецкий шел впереди, легко и уверенно ступая по как бы ускользающему из-под ног полу. Бубекин не без зависти подумал, как хорошо сложен и крепок телом этот человек.

Колюче пахнуло морозом. Придержась за поручень, Собецкий прыгнул на перрон прямо с площадки и сейчас же, не ожидая Бубекина, заскрипел по снегу легкими своими ногами. Бубекин должен был наддавать, чтобы поспевать за ним. И опять он подумал, что мелькнувшее в глазах Собецкого пренебрежение к нему – факт. Прапорщик им, поручиком, неглижировал: значит, он уже сделал ошибочную оценку и успокоился: «Очень хорошо!»

Станция была маленькая и безлюдная. Над вокзальным зданием высились деревья, все в инее. И иней сиял в ослепительно-белых лучах большого шипящего фонаря,

– Как чудесно, а? Поручик, правда хорошо?..

Бубекин видел, как у Собецкого раздувались ноздри – так он жадно дышал.

– Как пусто, как мало людей на земле! – продолжал Собецкий. – Как это сказал ваш Лермонтов: «Под солнцем места много всем…» – как это?.. – «…но беспрестанно и напрасно один воюет он… Зачем?»

– Почему наш Лермонтов? – не удержался Анатоша. «Что-то, мол, ты ответишь, как вывернешься?»

– Потому ваш, что я ведь – поляк.

Отвечая, Собецкий даже не повернул к Анатоше лица.

Снег скрипуче пел под ногами. Собецкий негромко декламировал какие-то польские стихи. Кажется, что-то о звездах, потому что глядел на небо. С небрежностью старшего, беседующего с подростком, заговорил о Канопусе, солнце мира. Спросил, слышал ли Бубекин что-нибудь об этом светиле…

При других обстоятельствах такой тон прапорщика по отношению к нему, поручику, взбесил бы Анатошу, и он неминуемо резко оборвал бы собеседника. В данном же случае он, еще сам не понимая почему, с неким даже сладострастием радовался этому своему уничижению и, простецки, как неуч, болтая, в то же время думал:

«А не попросить ли мне у него рублей десять взаймы – будто бы я проиграл всё, что имел?.. Тогда, пожалуй, он совсем на меня рукой махнет… Попросить или нет?.. Нет, не стоит, – решил он, – уж слишком настойчиво я буду ему навязывать определенность моего облика».

– Чехов сказал, говорил Собецкий, идя так же быстро, – что через триста лет всё небо будет в алмазах… Вы, русские, восхищаетесь этими словами, а по-моему – неумно: звезды прекраснее алмазов. Мицкевич…

Из станционного здания вышел человек в валенках и три раза ударил в колокол. И не успел еще улететь в синеву ночи последний удар, как позади офицеров пронзительно заверещал свисток кондуктора, и в ответ, тяжело дохнув, паровоз оглушил ночь громогласным гудком. Кондуктор пробежал мимо, маша кому-то рукой. Поспешили и офицеры к своему вагону. У его площадки стоял солдат в папахе, без шинели. Анатоша узнал в нем Стойлова. Подсадив господ, денщик уже на ходу вскочил вслед за ними. Маленькая станция с фонарем-луной скрипуче поплыла назад, колеса долго не хотели раскатываться.

«Пух, пух!» – натужно вздыхал паровоз. Потом он выправил дыхание.

V

Без всяких приключений, благополучно добрались до полка. Бубекин был назначен командующим 12-й роты, а Собецкий – к нему субалтерном.

– Знаю! – поморщился командир полка, прочитав письмо из штаба, врученное Бубекиным. – Этакая мерзость и в моем полку… Нужно вам было соглашаться, боевому офицеру? – и недовольно посмотрел на Анатошу.

– Но, господин полковник, ведь государственная необходимость, – растерялся Бубекин.

Полковник фыркнул в седые усы.

– А на кой черт им надо было впутывать мой полк и моих офицеров в эту необходимость? – недовольно ворчал он. – Не могли иначе устроить? Тут на всю жизнь запачкаться можно. Назначаю этого стервеца к вам в роту, возитесь с ним. Ступайте! – совсем сердито закончил он.

И вот Бубекин с Собецким оказались на позиции 12-й роты, пересекавшей шоссе, несколько возвышавшееся над полем своей насыпью. Так как начальство почему-то не разрешило перекапывать шоссе окопом, то обе полуроты оказались отделены друг от друга. И землянок офицерских было две: ротного, при первом и втором взводах, и субалтерта – по другую сторону шоссе, при остальных.

Такое положение вещей Бубекину не понравилось: а вдруг Собецкий убежит к противнику?.. Он даже на командира полка посетовал, словно нарочно тот усложнил дело. Но Стойлов, с которым Бубекин решил поделиться своими опасениями, успокоил его:

– Как же он убежит? – усмехнулся денщик – Он же, ваше благородие, при деле, при своей работе. Он теперь рад-радешенек, что остался один, совсем без присмотра. Нет, положение для нас совсем благоприятное…

«Положение благоприятное, – усмехнулся про себя Бубекин. – Этот тип может выражаться и вполне интеллигентно. Действительно, может быть, и нарочно мне дали роту с таким участком. “Случайностей в нашей работе быть не должно!”» – вспомнил он такулинскую фразу.

Началась окопная жизнь. Позиция противника была далека, – ружейного огня почти не было, – между нашими и австрийскими окопами лежала болотистая летом долина речки Сервича, и осенью, когда выбирались позиции, противники окопались далеко друг от друга.

Несмотря на отдельные землянки, Анатоша, конечно, проводил почти весь день да и часть ночи вместе с Собецким. Вместе обедали, вместе ужинали и расходились по своим норам только поздно ночью.

Собецкий оказался офицером исправнейшим, не лодырем: аккуратно поверял полевые караулы, ползал за проволоку по ночам, занимался в землянках с солдатами словесностью. В одном он только не участвовал – в любимом развлечении Бубекина: подкарауливать с винтовкой в руках одиночных шляющихся австрийцев и постреливать в них. Бубекин, бывало, увидит живую цель, выхватит винтовку у наблюдателя-солдата и садит из нее пулю за пулей… Садит пулю за пулей и кричит Собецкому:

– А ну-ка, Станислав Казимирович… Берите винтовку – давайте бить дуэтом!

Собецкий отказывался:

– Когда боя нет, как-то неприятно… – говорил он. – Ведь же в людей стреляете! – подчеркивал он значительно. – Вот когда они сами на нас полезут, тогда другое дело…

– В каких людей! – неистовствовал Бубекин. – Не в людей я стреляю, а во врага… Интеллигент вы!

– Ну какой я интеллигент! – оправдывался Собецкий. – Всего-навсего и окончил только реальное в Варшаве…

– За границей-то вы тоже учились?..

– Нет, там я по коммерческой части работал.

Бубекин уже совершенно освоился с Собецким и часто из озорства задавал прапорщику щекотливые вопросы, задавал их просто и самым невинным тоном: почему, например, не поинтересоваться, что делал Собецкий за границей? И Анатоша уже не боялся, что может вызвать подозрение. Но иногда бывало хуже, иногда Бубекину просто хотелось сказать в глаза Собецкого:

«Э, да полно вам вола водить: я ведь отлично знаю, что вы – австрийский шпион!»

Временами это желание было так сильно, что Бубекин даже пугался. В такие минуты он торопился уйти от Собецкого и, расставшись с ним, начинал придираться к Стойлову: капризничал.

Стойлов же капризы барина переносил покорно, лишь в глазах его появилось какое-то особое, как бы нечто понимающее выражение. И тогда он начинал говорить с Бубекиным тоном врача, разговаривающего с впечатлительными больными. Но этот тон денщика еще более выводил Бубекина из себя.

Ко всему этому прибавилось и то еще, что отношение к Анатоше командира полка, прежде такое отечески-дружественное, теперь явно изменилось. Полковника словно несколько корежило при встрече с Бубекиным, и в жесте, которым он протягивал ему руку, была медлительность, говорившая о неприязни.

«Хоть бы шальная пуля убила этого Собецкого! – мечтал Анатоша. – И на кой мне черт всё это!..»

Но Собецкий был жив, здоров и чувствовал себя отлично. Всей этой поганой истории и конца не предвиделось.

Анатоша возненавидел Собецкого, возненавидел ненавистью жгучей, но тщательно скрываемой. И однажды он не мог отказать себе в удовольствии достать у полкового фотографа и показать субалтерну несколько снимков с процедуры приведения в исполнение смертного приговора над двумя шпионами – мужчиной и женщиной, тоже австрийцами и тоже поляками. Они были приговорены к смерти в первый год войны, и приговор приводился в исполнение их полком.

Ах, с какой жадностью ухватился Собецкий за эти фотографии! Анатоша видел, как изменилось, словно вдруг осунулось, лицо, какими человечными, жалеющими стали глаза и как искренно у него вырвалось:

– Ах, бедная!..

«Почему он пожалел именно ее? – не отрывая жадных глаз от лица Собецкого, подумал Анатоша. – Неужели он ее знал? А ведь может быть… Ну, скорее, скорее, говори еще что-нибудь!»

Но Собецкий молчал, не спуская глаз со страшного изображения повешенной. Он даже лампочку-коптилку переставил так, чтобы лучше осветить фотографию.

– Как вытянуты ноги! – шепотом, в котором слышались ужас и горе, сказал он наконец. – И голова… совсем упала на грудь!.. Почему это?

– Позвонки же, сломаны, оборвались…

– Как? – Собецкий поднял страдальческие глаза на Бубекина.

– Ну, как! – жестко засмеялся Бубекин. – Очень просто… – Он дотронулся пальцем до шеи Собецкого и почувствовал, как тот вздрогнул. – Вот тут петля, этот позвонок ломается, и голова падает на грудь…

Собецкий сделал быстрое движение, чтобы отодвинуться, но Бубекин уже убрал руку.

– Бедная! – опять сказал Собецкий. – Ведь женщина!..

– Что это вы, право! – со злобой и злорадством стал наступать Бубекин. – Противник у вас человек, шпионка – женщина. Не офицер вы, а какой-то толстовец…

– Видите ли, – стал поспешно оправдываться Собецкий. – Я правда очень чувствительный, даже сантиментальный… Я же вам уже говорил – рано остался без отца… женское воспитание… я, как говорится, маменькин сынок.

«Как ведь врет, стерва!» – возмутился Бубекин, и острая ненависть горячей волной залила его сердце. И опять захотелось крикнуть: «Врешь ты, не маменькин ты сынок, а сволочь, шпион!» Крикнуть, ударить в лицо кулаком и застрелить из нагана.

Бубекин даже отдернулся от стола, но вдруг в темном углу землянки, там, где топилась железная печурка, от которой полыхало жаром, что-то грохнуло и зашипело, обдав офицеров паром.

– Виноват, ваше благородие! – испуганно вскрикнул Стойлов из полумрака. – Я чайник опрокинул. – И он быстрым движением распахнул дверь в землянку. Пахнуло декабрьским морозом. Бубекин пришел в себя.

VI

Выбрал денщика себе Собецкий не сразу. Он долго приглядывался к тем солдатам, которых фельдфебель предлагал ему в слуги. Сначала его выбор остановился было на жуликоватом ярославце Ядрилине, но вскоре он оказался им недоволен и взял себе полячка Бржезицкого. С солдатней своей полуроты Собецкий явно старался сдружиться – никогда никого не наказывал и подолгу засиживался в землянках, беседуя, не брезгуя писанием писем неграмотным и прочее. Но странное дело, солдаты не любили Собецкого – всё в нем было для них чужим…

Постепенно начал Бубекин привыкать к Собецкому, стал как-то забывать о том, что за человек у него субалтерн. Да и командир полка, видимо, позабыл об этом, потому что, как в былое время, стал хорош с Анатошей. Иногда лишь насмешливая улыбка змеилась под седыми усами полковника – не верил старик в проницательность нашей контрразведки, думал, поди: зря оклеветали полячка – исправный офицер…

Раз только заставил Собецкий Бубекина вновь насторожиться.

Как-то раз сказал он Анатоше просительно:

– А не подарите ли вы мне, Анатолий Сергеевич, те фотографии – помните?.. Или продайте… – Какие фотографии?..

А помните, вы мне повешенных показывали…

– Вот еще! – насторожился Анатоша. – А мне самому не надо? Нет, дорогой мой, таким снимкам после войны цены не будет!

– После войны им никакой цены не будет, – усмехнулся Собецкий. – После войны их будут целые альбомы… Впрочем, я готов купить их у вас.

– Четвертной за каждую!..

– Вы шутите.

– Нет, вы заплатите! – Бубекин не спускал глаза с лица субалтерна.

– Почему вы так думаете? – пожал плечами Собецкий и опустил глаза.

Потому что я помню, какое впечатление они на вас произвели, – Бубекин захохотал, он был удовлетворен. – Конечно, я шучу! – ласково сказал он. – У нашего фотографа вы можете достать сколько угодно копий по гривеннику за штуку. Но зачем они вам?

– Затем же, зачем и вам… Для альбома.

– В гостиной на стол?

– Ну нет! – и в этом «нет» прорвалась значительность…

А уж наступил март, прошел март, и позицию развезло весенней ростепелью. Стали поговаривать о скором наступлении.

В эти дни пришла Стойлову телеграмма. Телеграмму при Собецком принесли из штаба, и было в ней только четыре слова: «Мамаша вчера скончалась. Варвара». Стойлов прочитал телеграмму, вздохнул и вышел из землянки.

– Хороший у вас денщик, Анатолий Сергеевич, – сказал Собецкий. – И не дурак, кажется.

– Ничего. Только угрюм очень.

А вечером, стаскивая с барина сапоги в окопной грязи, Стойлов сказал:

– Телеграмма условная, ваше благородие: требуют бдительности.

И опять стало Бубекину нехорошо.

– Какой еще, к черту, бдительности! – выругался он. – В отхожее место мне с ним вместе ходить, что ли? Застрелить бы его, негодяя…

– Зачем стрелять! – усмехнулся Стойлов. – Тут тонкая работа нужна, ювелирная. Ну да уж теперь скоро…

– Что скоро?

– Скоро он себя должен будет обнаружить. – И, стащив промокший сапог: – Наша работа трудная, ваше благородие! Тогда с фотографиями-то вы на них нехорошо наседали.

– Ты нарочно опрокинул чайник?

– Конечно. Случайностей в нашем деле быть не должно.

– Иди ты к черту!..

– Слушаюсь, ваше благородие…

Вскоре что-то загрустил и Собецкий. Стал говорить о неприятных письмах из дому: жена очень скучает. Конечно, молодая женщина, как бы не набедокурила. И опять он переменил денщика.

В один из этих дней Стойлов сказал Бубекину:

– Такое дело, ваше благородие… Прапорщик Собецкий ищет себе подходящего человека в помощь и никак не находит. Не решается открыться. А без помощника он не может работать: ему нужно с нашего участка организовать перекидку своих людей к австрийцам. Ему пишут, его уже торопят, потому что весна, теплое время настало. Придется мне к нему перейти…

– Но как?

– Таким образом, ваше благородие… Завтра или послезавтра вы принесете свое и солдатское жалование. Положите деньги под подушку, а я будто украду и спрячу в сапог…

– Фу ты, черт, какая гадость!

– Ничего не поделаешь. Иначе нельзя. Необходимо.

– Да иди ты к черту! Кто кем распоряжается: я тобой или ты мной?..

Стойлов взглянул на Бубекина строго.

– В этом вопросе мы после разберемся, когда дело будет кончено, – сказал он.

– Да как ты смеешь, каналья, так со мной разговаривать? Стань смирно!

Стойлов беспрекословно вытянулся. Он твердо и спокойно смотрел на Анатошу. Помедлив несколько секунд, солдат сказал:

– Ваше благородие, я докладываю вам лишь о том, чего требует дело. Если вы против моего предложения, я снесусь со штабом армии.

– Ты?

– Так точно.

– Каким образом?

– У меня есть для этого возможности. Но только вы можете провалить работу четырех месяцев… Вас за это тоже не похвалят: с капитаном Такулиным шутки плохи…

– Черт! – выругался, сдаваясь, Бубекин. – Ну, стало быть, деньги найдут у тебя в сапоге. А дальше что?

– Вы на меня должны накричать. Браните меня как угодно. Потом напишите рапорт, чтобы меня под суд. Я же попрошу заступничества у прапорщика Собецкого. Он будет у вас просить за меня, – я уверен в этом, – вы простите, но прогоните меня из денщиков…

– И всё?

– Всё. Будьте покойны – он меня возьмет в денщики. Ему надо торопиться…

Всё задуманное удалось как нельзя лучше. Бубекин, обнаружив исчезновение денег, приказал обыскать Стойлова. Деньги были найдены в сапоге. Бубекин, накричав на денщика-вора, намахавшись перед его носом кулаками, посадил его под арест в землянку телефонистов, а сам сел за писание рапорта.

Вошел Собецкий, уже побывший у арестованного.

– Анатолий Сергеевич, – сказал он. – Рапорт писать пишите, но отправлять его пообождите до завтра. Ведь Стойлова за воровство в боевой обстановке полевой суд-то расстреляет… Вы подумали об этом?

И, поломавшись, сколько было нужно, Бубекин согласился замять дело, – пусть только Стойлов полностью отстоит под винтовкой, сколько может дать ему ротный командир всей полнотой своей власти. И пусть ему на глаза никогда больше не попадается.

А уж через неделю Собецкий попросил у Бубекина разрешения взять Стойлова к себе в денщики. Бубекин, якобы в сердцах, плюнул, но согласие дал.

VII

Была тишайшая майская ночь, безлунная, теплая, совсем уже летняя. Вечером отгрохотала первая гроза, и на западе, куда ушла туча, еще вспыхивали зарницы. На позиции не раздавалось ни единою выстрела, лишь с чуть слышными хлопками высоко взлетали выпускаемые австрийскими часовыми белые шарики осветительных ракет.

Бубекин стоял с Собецким на шоссе, или, как они говорили, на водоразделе их владений. У обоих ноги были мокры от окопной, после ливня, грязи, и теперь обоим было приятно чувствовать под ногами щебеной, прочно утрамбованный грунт шоссе.

У противника вспыхнул прожектор и повел своей голубой метлой по нашим холмам; потом упер ее в заголубевшее шоссе – наблюдатель заметил на нем людей. И сейчас же затарахтел пулемет, и пулевой вихрь высоко просвистал над головами стоявших…

– Ну, покойной ночи! – Бубекин спрыгнул в окоп, зацепился за что-то зазвеневшей шпорой – глупое франтовство на позиции – и заскользил в грязи. Чтобы не упасть, он протянул вперед руки и больно ударился ладонью о корень, торчавший из сырой стенки ямы.

– Черт! – выругался он.

Собецкий хохотал с шоссе – пулемет смолк. Луч прожектора полз влево, туда, где зачернели развалины сожженной деревни.

– Чего торчите? – спросил Бубекин, стряхивая грязь с руки. – Спать пора!..

– Мечтаю, – с тихим смехом ответил Собецкий. – Не хочется спать в такие ночи. О жене думаю…

– Эх вы, женатик, – и Анатоша, звеня злополучными шпорами, побрел к себе.

А часа через два Бубекина кто-то разбудил, тряхнув за плечо. Анатоша раскрыл глаза и испугался – землянка была полна людьми. Со сна офицер подумал, что это австрийцы, что он взят в плен. Он вскочил и тут только узнал в человеке, разбудившем его, Стойлова. А среди солдат стоял и трясся так, что слышно было, как стучали зубы, молодой паренек в русской солдатской шинели.

– Что такое?

– Вот, привел, – ответил Стойлов, и Бубекина поразил волчий, хищный блеск его глаз. – Прямо в землянку как миленький за мной пришел: думал, что я его к Собецкому веду. Вставайте, поручик, – необходимо сейчас же Собецкого задержать. Теперь он действительно может уйти. А вы, ребята, смотри, – Стойлов кивнул на паренька, – чтобы он ничего не выбрасывал или, Боже сохрани, не глотал…

Не обратив внимания на вольное обращение своего бывшего денщика – «поручик», как равный, а не «ваше благородие», – Бубекин уже ринулся к двери землянки, а Стойлов за ним.

Ночь уже похолодала, и зарниц не было; ярко сияли звезды. Шли быстро и от торопливости спотыкались и скользили в размокшей глине окопа. И оказалось так, что Стойлов теперь шел впереди.

Когда подходили к шоссе, опять у противника вспыхнул прожектор и пополз по нашим холмам. И в его свете оба увидели на шоссе силуэт. Человек стоял неподвижно и, вероятно, услышав шаги, смотрел в их сторону.

– Собецкий! – узнал и тихо сказал Бубекин и подумал: «Стало быть, еще не ложился, ждет!»

Теперь в душе Анатоши было лишь нетерпение охотника, приближающегося к зверю. И офицер на ходу расстегнул кобуру и вытащил наган.

Продолжали идти, не ускоряя шага. Собецкий на шоссе не шевелился. Вдруг он громко спросил:

– Кто идет?

– Я, ваше благородие! – ответил Стойлов. – Тише, тише…

– А кто с тобой?

– Со мной… – начал было Стойлов, но уж Собецкий уловил в тишине ночи знакомый звон бубекинских шпор.

– Поручик Бубекин со Стойловым?. – строго сказал он. – Так!

Он поднял руку, и в его руке сверкнул огонь.

Стойлов всей спиной повалился на Анатошу и сбил его с ног. Скользя в грязи свободной рукой и наганом, офицер выкарабкивался из-под упавшего, а на шоссе вспыхивал и вспыхивал огонек, и пули сочно шмякались то в грязь, то в прикрывавшего Бубекина бездыханного Стойлова. Наконец Бубекин все-таки освободил руку с наганом и, словно заледеневший от ярости, выделил силуэт и выстрелил.

Тогда Собецкий бросился бежать по шоссе в сторону проволоки и рогаток, преграждавших путь к врагу. Там был зигзагообразный ход, который он знал хорошо. По этому ходу высылались секреты и выходили разведчики.

Там ему преградил было путь часовой, но, узнав в бегущем своего офицера, солдат растерялся, и Собецкий застрелил его. Но за проволокой шпион все-таки был задержан нашим полевым караулом и, при приближении к нему с криком подбегавшего Бубекина, застрелился, выпустив в рот пулю из последнего патрона, оставшегося в обойме его браунинга.

VIII

Перед отправлением Стойлова в тыл Бубекин зашел в полковой околоток.

– Стойлов, – впрочем, он оказался поручиком Рублевым, в удостоверение чего и предъявил соответствующий документ, – этот Стойлов-Рублев был трижды ранен Собецким, но серьезным из этих ранений было лишь первое – пуля пробила правое легкое. Офицер лежал навзничь, как опрокинутая статуя. Голова его низко и мертво лежала на маленькой и жесткой подушке.

– Почему, поручик, – конфузясь, начал Бубекин, – почему вы не сказали мне, что вы – офицер, не доверились мне? Ведь я же сапоги заставлял вас стаскивать – такая гадость!

– Пустяки! – скучливо-деревянно ответил контрразведчик. – Сапоги, подумаешь! – усмехнулся он невесело. – В нашей работе и не то еще приходится делать…

– Вы не доверяли мне?

– Не доверял? Нет, не то. Так было удобнее и вам, и мне. Надел на себя маску, и баста. Не доверял? Нет! Но, конечно, я не был в вас очень уверен. Да и как можно быть уверенным в новичке? Тем более вы нервноваты, да, – Рублев повернул голову в сторону Анатоши и усмехнулся. – Что он нас так встретил там, на шоссе, в этом, пожалуй, вы виноваты: зачем вы ему карточки-то повешенных показывали?.. Не надо было. Вы его взвинтили ими на это: умереть, но не даться в руки. И вообще, в нашей работе чем больше шуму, тем меньше результат. Между прочим, – Рублев опять выпрямил голову и стал смотреть в потолок, – между прочим, баба-то эта, повешенная, знаете кто?

– Кто? – вздрогнул Бубекин.

– Он говорил, сестра его, – с полнейшим равнодушием словно выдавил из себя Рублев. – Сказал – сестра, а может, и соврал. Он очень хотел эти карточки на ту сторону переправить.

– Неужели сестра? – даже задохнулся Бубекин. – А я-то ему…

– А какая разница, – усмехнулся Рублев. – Сестра, брат, мать… Вы ведь очень правильно тогда ему говорили… Помните, когда я чайник-то опрокинул: нет ни человека, ни женщины – есть враг… Все-таки ничего, все-таки как помощник вы были удовлетворительны, я так и доложу…

– Помощник? Чьим же я был помощником? – удивился и даже несколько обиделся Анатоша.

– Моим, конечно, – усмехнулся Рублев. – Но я вас, да, я вас похвалю – задатки у вас есть.

– Вы думаете, что я буду продолжать работу? – и, пугаясь, и уже довольный, спросил Бубекин. – Видите ли, я хочу с вами поделиться… Я со стороны командира полка замечал какое-то как бы неприязненное ко мне отношение: контрразведчик, мол, что-то вроде жандарма. А теперь вот… Выполнили мы с вами нужное и опасное дело, ведь то, что мы сделали, это не пулемет взять наскоком – это и труднее, и сложнее, а мои приятели, ей– Богу, морды от меня воротят. Ну, не прямо, а все-таки чувствуется. Словно я сразу им всем стал несколько противен.

– Это всегда так, – зевнул Рублев. – Болит немного, – дотронулся он до правой стороны груди. – Да, к такому отношению со стороны окружающих привыкнете. Это оттого, что все нас побаиваются. Мысли-то у людей разные, мыслей-то больше поганых, – вот люди и думают, что мы и мысли их можем читать. Примерно так. А от нас вы уж теперь не уйдете, наша работа затягивает.

В тот же день Рублев был отправлен в тыл. А через два дня вызвали и Анатошу в штаб армии. И в полк он больше не вернулся.