Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары."
Автор книги: Арсений Несмелов
Жанры:
Русская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)
– О, прямо во Владивосток, прямо, прямо! Через трое-четверо суток мы будем уже у моря.
И Мухин подумал: «Как удивительно сбывается вчерашний сон! Наверно, Валя в прошлую ночь думала обо мне. Боже мой, через четыре дня я ее обниму!» Радость спасения, радость близкой встречи, казалось, поглотила всё. Но даже и за ее розовым светом, за ее полнозвучной мелодией, где-то позади всего этого – незабываемо, непрекращаемо слышалось ночное нестройное пение «Вечной памяти» самих себя отпевавших мучеников. И, поднимаясь в вагон, Мухин троекратно перекрестился.
ЛЮДОЕД[31]31
Людоед. Р. 1942, № 45. «…из владивостокской коммунистической газеты “Красное Знамя”» – 31 января 1920 г. красные партизаны заняли Владивосток, 4–5 апреля город был занят японцами; упомянутая газета выходила чуть ли не при всех правительствах. «Красное Знамя» редактировал Н. Чужак (Николай Насимович). Фельетоны в стихах в этой газете в разное время писали Н. Асеев, С. Третьяков, С. Алымов, Н. Бурлюк, но кого имеет в виду Несмелов под именем «Игорь Северный» – установить не удалось, «…принадлежал к Тряпицынской группе» – т. е. к партизанской красной армии анархиста (в прошлом прапорщика) Якова Тряпицына, 28 февраля 1920 г. занявшей Николаевск-на-Амуре и почти полностью истребившей как население города, так и находившийся там японский гарнизон; это событие послужило формальным поводом для вмешательства Японии в гражданскую войну на Дальнем Востоке. Двадцатитрехлетний Яков Тряпицын расстрелян в июле 1920 г. (по инициативе Дальневосточного крайкома партии большевиков) вместе со своей соратницей Ниной Лебедевой (Лебедева-Кияшко; 1898–1920), в недавнем прошлом (1918) начальницей штаба Лазо по работе с блатными. Владимир Клавдиевич Арсеньев – см. прим. к воспоминаниям «О себе и Владивостоке».
[Закрыть]
Лет двадцать тому назад, еще во Владивостоке, пришлось мне встретиться с людоедом, и при этом не с «профессиональным», так сказать, каннибалом, не с дикарем из недр Африки или с какого-нибудь Богом забытого островка в Тихом океане, а с соотечественником и даже стихотворцем, а именно – фельетонистом из владивостокской коммунистической газеты «Красное Знамя». Настоящую фамилию его я не знаю, имени тоже не помню, стихотворные же фельетоны свои он подписывал псевдонимом Игорь Северный.
Мой Северный явился во Владивосток в двадцать втором году из тайги, где он партизанил с красными. Это был высокий мужчина, худой, жилистый, очень физически сильный. Судя по тому, как он владел пером стихотворца-фельетониста, он был не без образования, писал грамотно. Но ударения в иностранных именах и фамилиях он перевирал ужасно, что говорило о том, что даже средней школы он не окончил, интеллигентом не был.
Словом, о прошлом Северного я знаю очень мало. И вот почему: кто-то из общих приятелей мне шепнул, что новый знакомец мой в прошлом – каторжанин, освобожденный от многих лет наказания революцией. Но что касается своего прошлого, то Северный не был разговорчив, в откровенности не пускался.
Но он мне нравился. Очень добрый, отзывчивый, всегда готовый помочь, услужить, выручить из беды. Как боец в партизанских отрядах в прошлом и сотрудник коммунистического органа в настоящем Северный должен был быть партийцем или кандидатом в члены партии (об этом тоже я его не спрашивал), но ничего подчеркнуто коммунистического или даже просто советского ни в речах его, ни в поведении не было. Просто хороший мужик, рубаха-парень, такой же представитель богемы, как и я сам. Пришел Северный на помощь и мне, когда меня как бывшего офицера и сотрудника белых владивостокских газет никуда на службу не принимали. Надо было стать членом профсоюза, а для этого требовались рекомендации. Северный дал мне свое поручительство, и так началось наше знакомство.
Встречались мы не часто, но всегда дружески, причем обычно обращаясь ко мне с душевным: «Ах, милый поэт мой!» – Северный всегда тащил меня куда-нибудь «посидеть», т. е. выпить, закусить, поболтать. Я не отказывался. Материальные дела его были во много раз лучше моих, ибо, несмотря на его рекомендацию, меня все-таки в профсоюз не приняли, и существовал я только на случайные литературные заработки. Да и приятели у меня все были такие же, как и я, неприкаянные в советских условиях люди, та самая «компашка», с которой я позднее бежал в Маньчжурию.
И вот однажды, летом 1923 года, сидим мы с Северным на «Веранде», как назывался чудесный ресторан над самым морем, над голубой, уже вечереющей бухтой. Низкое солнце освещает ее справа, и паруса рыболовных судов, входящих в нее на отдых, нежно-розоваты, и розоваты вершины пологих, тихих волн. И дальше море, уже злое, и на границе его пурпура, уже у горизонта, чеканятся хребтастые очертания острова.
Столик наш у самых перил террасы и накрыт на двоих. В лица нам веет с моря йодистая, соленая свежесть, сменившая тяжелый зной городского дня. И сиди я с кем-нибудь другим, а не с Северным, было бы мне удивительно хорошо. Но к Северному у меня всегда почему-то держится в душе настороженность, и я сам не могу объяснить себе ее причину. Почему бы? Отчего? Ведь человек этот ко мне расположен, и, конечно, искренно. Но я, разговаривая с ним, словно как бы оглядывался на то, что сказал. Нет у меня к нему полной веры, чужой он мне, но с другой стороны – нужный человек для меня, висящего в советских условиях на волоске, на липочке… Как же его избегать?
И вот мы сидим, и официант подходит к нам с карточкой:
– Выбирайте, граждане!
На водочке и на закуске к ней сходимся единогласно.
– Дай ты нам, дорогой товарищ, – говорит Северный, ко всем обращающийся на «ты», – дай ты нам грибков, да огурчиков, да кеты отварной. И скумбрии еще дай маринованной – толковая рыба.
– А из горячего чего?
Северный думает, а я говорю:
– Мне, пожалуйста, телятины дайте.
И вдруг моего знакомца передергивает, будто я его этими словами как пилой по больному месту провел.
– Пожалуйста, милый мой поэт, – пылко говорит он мне, – не заказывай телятины: видеть я ее не могу! Чего хочешь бери, но только не ее. Очень прошу тебя!
Я, конечно, не стал возражать: мало ли каких блюд некоторые не переносят; я, например, вымя видеть не могу, от вкуса его меня с души воротит.
– Хорошо, – говорю, – Бог с ней, с телятиной. Дайте мне официант, селянку по-московски.
И стали мы выпивать и насыщаться, поглядывая на отличное море, любуясь им.
У Северного же, когда он становился навеселе, был такой жест: выпьет рюмку и ножкой ее постучит по голове. При этом он как-то так надувал щеки, что получался гулкий звук. И, постучав, Северный, дурачась, говаривал:
– Пустовато, еще малость влезет! – и наливал рюмку снова.
Всё это проделал он и сейчас, и потом, зорко взглянув мне в
глаза (бывал у него иногда этакий острый, въедчивый взгляд), сказал мне:
– А почему, милый мой поэт, ты меня никогда ни о чем не спросишь, никаких вопросов мне не задаешь? Я к тебе, прямо скажу, всей душой, а ты всё как будто побаиваешься меня. Словно с прирученным медведем обходишься: приручен-то, мол, приручен, а как бы не укусил.
Этими словами он, конечно, если говорить правду, попал в точку, и я несколько смутился и не совсем толковое ответил, насчет воспитания, кажется; с детства, мол, меня приучили не напрашиваться на откровенности.
Впрочем, Северный на мои слова не обратил внимания, а приказав еще подать водки, он сказал:
– Вот хотя бы о телятине. Каждый бы на твоем месте спросил, что такое, почему телятины не ешь? А ты, как валдайская девица, глазки вниз и молчишь. А между прочим, тут бо-ольшущая вещь открывается. Тут для настоящего писателя сюжет. Ты ведь с кем сидишь, а? – и он поднял на меня строгие глаза.
На взгляд его я ответил непонимающим взглядом, и он продолжал:
Ты ведь с людоедом сидишь, милый мой поэт. С настоящим людоедом! Не с человеком, которому человеческого мясца пришлось отведать по случаю или по незнанию, а с таким, что мясом этим сознательно напитался!
– Ты шутишь, – ответил я, хотя отлично видел, что никакой шутки в словах моего собеседника нет. Но как бы я иначе мог реагировать на такое признание? Когда вам вдруг признаются: я – вор, я – предатель, я изнасиловал малолетнюю, и прочее, и тому подобное, – во всех таких случаях полагается встать и сказать: «Если так, то простите, я должен вас оставить, так как с таким человеком (вор, предатель, насильник) порядочному человеку общения иметь не полагается».
Но… людоед? Ведь это какая-то совершенно особая категория человеческого падения, к которой нельзя подойти трафаретно. Тут или безумие, разновидность садизма, или озверение, вызванное муками голода. А может быть, даже извращение чувств, в основе своей глубоко героических: например, мать в Поволжье убивает умирающего от голода ребенка, чтобы мясом его накормить его брата или сестру, своих же детей, которых она еще надеется вырвать из когтей голодной смерти. Может быть, – возможно представить, – что для спасения этих же детей она и сама подкормится этим мясом, ибо если она умрет от истощения, ее детей сожрут озверевшие соседи. Так что к факту людоедства надо подходить с осторожностью.
– Да нет же, не шучу я! – даже гневно вырвалось у Северного: он понял, что своим «ты шутишь!» я хочу отклонить от себя некий нелегкий суд над тем, что произошло с ним когда-то, – отклонить, отстранить, как трудное, сложное и неприятное дело. И я должен был выслушать рассказ моего приятеля.
Необходимое вступление к этому рассказу я передам своими словами и возможно короче.
Отряд, в котором партизанил Северный, принадлежал к Тряпицынской группе, уничтожившей город Николаевск-на-Амуре. Группа эта не была однородной в отношении изуверств и кровавых дел, не все составившие группу партизанские отряды одобряли бешеную линию поведения руководителей – Тряпицына и Нины Лебедевой, но всё же, под угрозой обвинения в измене и собственной гибели, линии этой в той или иной мере все должны были следовать. Но к весне, т. е. к началу навигации, стал нарастать страх и перед возмездием за всё содеянное со стороны Ниппона, его военного флота. И тогда тот отрядик партизан в числе около шестидесяти бойцов, в состав которого входил и Северный, решил уйти от Тряпицына, чтобы самостоятельно пробраться в те населенные пункты, где была уже стабилизованная советская власть.
Я не помню маршрута, который избрали для своего следования эти отколовшиеся партизаны, да и не в этом дело. Уход их осуществился благополучно они покинули Тряпицынский лагерь, выбрались из охраняемых пространств и углубились в тайгу. Конечно, ими были взяты с собою некоторые запасы продовольствия, но в достаточном количестве провиантом разжиться не удалось, так как сборы проходили потаенно. Легкомысленное русское «авось» и надежда на мясо, которое можно добывать в пути охотой, всё это положило конец колебаниям: отряд на походе.
Но пусть рассказывает сам Северный.
Сверля меня тем своим острым, буравчатым взглядом, о котором я уже упомянул, он, многое, видимо, упуская, подходил к главному.
– Заголодали мы, – говорил он, – очень скоро, и оттого, главное, что все мы были народом недисциплинированным и начальнику нашему – каторжанину старому Александру Арефьевичу по прозвищу Старик – почти не подчинялись. В бою, конечно, другое дело: в бою или, скажем, перед боем, в виду белых, он нам как царь был. Убить кого надо – убьет, и все молчат. А как из боевой обстановки выйдем – все равны, хоть самого Старика за бороду таскай. Словом, сам знаешь, какова партизанская дисциплина.
Правда, Старик предупреждал нас. Старик говаривал:
– Для ча, – ворчал, – запасы зря жрете? Когда еще до местов жилых дотащимся. Смотрите, друг друга свежевать начнете!
А мы ему:
– Не трепись, Арефьич! Мало ли в тайге мяса? Изюбря убьем, сыты будем!
– А ты поищи его в тайге, изюбря-то!
И действительно, что-то нам дичины в тайге не попадалось на глаза, но мы думали – оттого это, что пока мы сами за дичиной не доглядываем. Однако, милый мой поэт, прав был Владимир Клавдиевич Арсеньев, когда писал, что тайга зимой пуста от зверья, хоть шаром в ней покати. Лишь местами зверье держится, по окраинам урмана, что ли. Ведь Арсеньева-то ты, чай, знаешь или читывал?
– И читал, и знаю лично, – ответил я.
– Хорошо о тайге пишет, по-настоящему, – похвалил писателя Северный. – Но это так я, между прочим, – о себе я буду говорить. Так вот, заголодали мы. Пришел такой день – нечего жрать. А кругом лес и мороз. Мороз и лес – тьма, холод, глушь. И глушь эта гудит, стонет. Ветер издали тяжелой волной идет, волну эту несет и вдруг, деревья закачав, пронесет над тобой дальше.
– Красиво! – вырвалось у меня.
Северный взглянул на меня почти с ненавистью.
– Красиво! – злобно вырвалось у него. – Свистун ты стихотворный! Не красота – пытка этот шум тайги, если он изо дня в день над тобой. Даже для нас, привычных, да еще на голодное брюхо! Как зубная боль он. Впрочем, может, тебе этого и не понять. Но дальше. Лошаденка с нами шла, тащила во вьюках снедь. Тащить нечего стало – зарезали. Едим – суп варим. Однако на шестьдесят-то человек надолго ли лошаденки хватило? Два, что ли, три дня – и нет лошаденки, и вот он, голод, уже перед каждым, не угодно ли кору глодать! Белок, правда, стреляли, раз глухаря удалось найти и снять, но что это всё на шестьдесят голодных мужиков – варево это только раздразнит! Каждый на другого, который в котел ложку опускает и на ней голову беличью тащит, как на врага смотрит. А котлов у нас было два, и по их числу на две группы мы разбились. И у каждой группы свои охотники, стрелки лучшие. Но не каждой группе одинаково везло. Той группе, с которой Старик был, лучше везло, лучшие стрелки в ней оказались, я в ней был.
Получилась вражда, и она-то разбила нас надвое, с особыми начальниками у каждой. Старик не возразил.
– Хорошо, – говорит, – идите своим путем. Разберемся. Может, это и к лучшему. Только уж пусть никто из вас на нашем ходу не попадается.
– Да и вы тоже, – отвечают, – на нашу мушку не садитесь.
– Знаем! – И разошлись.
Теперь, милый мой поэт, ведаешь ли ты, что такое голод? Нет, не знаешь! Кушать хочется, аж мутит! Совсем другое! Ты вот, скажем, курить бросил, потому что тебе это строжайше запрещено доктором. И ты согласился с ним, понял, что папироса для тебя – что ровно яд, что сулема. И ты решил твердо: не курю. И не куришь там час, или два, или день даже. И думаешь: вот какой я молодец, не курю ведь, поборол, кажется, свою страсть. И гордость в тебе. Но вдруг идешь ты и видишь – лежит на столе чей– то паршивый окурок с желтым, замусоленным, мокрым от слюней мундштуком. И вид этого окурка разом всё в тебе переворачивает. Впрочем, даже и не переворачивает, ибо никаких чувств, мыслей, внутренних борений и всего прочего в тебе даже и нет вовсе, а просто чужая сила, табачная сила, тянет тебя к этому окурку, и ты хватаешь его, ищешь в кармане спичек и жадно, одним махом докуриваешь. А потом уж начинается всякая психология, раскаяние, стыд, страх и прочее. И ты снова даешь себе слово не курить, не повторять малодушного поступка. До нового окурка, конечно до того, милый мой поэт, пока ты не поймешь, что бессилен бороться со своей дурацкой страстью.
Это – первое. А второе вот еще что. Вот ты, например, голоден то есть тебе очень хочется кушать. Ну-ка, что ты, например, тогда в своем уме представляешь?
– Я? Горячую, хорошо поджаренную котлету. Знаешь, нажмешь ее вилкой, а из нее сок!
– Вот! Один котлету себе представляет, а другой, скажем, просто краюху хлеба. Но так скажем: идет перед тобой, голодным, здоровая чушка. Идет, хвостиком своим вертит, хрюкает. Представляется ли тебе в аппетите твоем кусок ее кровавого мяса, мяса кровоточащего еще, теплого, на тарелке лежащего?
– Нет! – с отвращением и решительно сказал я.
– Так, стало быть, ты и голода еще не знал! – торжествующе заметил Северный. – Голод, дорогой мой поэт, начинается тогда, когда в человеке кровожадное существо пробуждается, когда его даже к сырому мясу потянет. Вот! Когда до этого человек дойдет и когда этого ему как курить захочется, тогда он и людоедом становится.
– Но каждый разве? – с отвращением спросил я.
– Этого не знаю. Я ведь не проповедую и не лекцию читаю, а о живом случае говорю. О себе говорю.
– Я сырого мяса, как и каждый из нас, сначала тайком попробовал, – продолжал Северный. – Убил как-то три белки и думаю: утаю одну, поем вдосталь. Но как утаить? Да просто же: сырую съесть, благо соль в мешке солдатском имеется. Только бы никто из товарищей не увидал, а то убьют еще! И как пес голодный, забежав в чащу, за кустом ободрал и сожрал ее.
Только уж очень жестко сырое мясо, ох, жестко, не по зубам человеческим! Где тут разжевать его второпях. А потом отрыгать стал парной свежинкой, чуть не сорвало, но скрепился, волей рвоту преодолел, страхом: вырвет кусками мяса – улика. Так, значит, я сырого мяса отведал, а на другой, на третий день уж и попривык к нему.
А потом, так как все это делали и, конечно, дознались до того, то и вошло у нас в обычай, коль принес ты на табор четыре или более белки, то одну отдавать добытчику – пусть, если хочет, сырьем жрет. И стали мы входить во вкус сырого мороженого мяса.
Все-таки слабели мы, да и белка кончилась, когда вышли к одной реке и пошли по ней, замерзшей, вверх. Кедровника нет, и белки нету, да и сил нету подальше от становища отходить. Отощали очень. А о другом отряде, как разошлись, – ни слуху, ни духу. Сначала их охотничьи выстрелы все-таки слышали издали, потом, когда дальше разминулись, не слыхать их стало. Но однажды на привале услышали два выстрела. Один, потом минут через пять – другой: значит, где-то поблизости пробираются, дичь постреливают. А в эти дни нам уже очень плохо пришлось, совсем заголодали.
Один из нас и говорит:
– А не податься ли нам к Безухому? – так атамана их звали. – Может, у них лучше, чем у нас? Так все-таки будет поддержка.
Старик, однако, не соглашается.
– Не думаю, – ворчит. – Тем более раз они по обиде на нас отошли. Предупреждаю, только неприятности могут быть. Однако, раз в той стороне они что-то постреливают, в ту сторону и нашим бы охотникам сунуться. Может быть, хоть белка там есть. Такое дело правильное.
Однако никто особой охоты идти на выстрелы не выказал. Дело под вечер, костры разложили, трех каких-то птиц в котле развариваем – все-таки и тепло, и хлебово. Но один все-таки встает, берет винтовку, говорит:
– Посмотрю малость. Только похлебки мне оставьте.
Это говорит партизан по прозвищу Иван Кайло – мощный такой и веселого нрава мужчина, отлично свыкшийся с сыроедением. Из каторжан сахалинских, убийца.
– Свирепый? – спросил я.
– Как тебе сказать? – пожал плечами Северный. – Если, скажем, в театральном смысле, то вовсе нет. Веселый, говорю, и даже добродушный. Взгляд только у него был нехороший: стоячий взор. Уставится, умолкнет и смотрит. И нехорошо становилось каждому от такого взора.
Вот он и ушел. Сколько проходит времени с его ухода, не скажу – не помню, но только не так далеко от нас вдруг раздается выстрел. Немного погодя – второй и потом еще два. Что такое? Это же ясно, не по дичи. Почему такая перестрелка?
– Не на сохатого ли напали? – соображает кто-то. – Или на медведя?
Старик же, подумав, говорит:
– Нет, это, пожалуй, не то. Однако надо идти: помочь надо, а может, и выручить.
Тут несколько человек поднялись, и я с ними. Пошли. Уже чуть светло в тайге – вечереет. Проходим некоторое расстояние и слышим, кто-то нам навстречу тяжело тащится. Маленько опосля видим, что валит на нас сам Иван Кайло и тащит что-то за собой на лямке. И до чего же все мы в тот момент обрадовались! Вот, думаем, убил Кайло кабана или медведя и к нам волокет, – кончено наше голодание!
Но не кабана и не медведя тащил к нам Ваня Кайло, а застреленного им сотоварища нашего из другого отряда, мужичка по фамилии Кульбасов, неизвестно как и зачем к нам приставшего. Старик спрашивает Ваню:
– Зачем убил?
Тот рапортует:
– Так и так, мол. Шел я по тайге, скоро на следы набрел. Иду по следу. Иду и вдруг замечаю, что на крики мои: «Эй, добрый человек, свои идут» – который впереди не то что не выходит, а закруживатъ меня начинает, норовит позади меня выйти. Мать честная, думаю, что такое, что сей сон значит? И я тоже тогда кружить начинаю, и кружим мы друг вокруг друга, точно два тигра. Потом он меня высмотрел все-таки и выстрелил; вон она, пуля-то саданула, – и Ваня показал нам срезанный пулею лопоух ушанки. – Тогда я, конечно, в него. И еще раз он в меня, и я в него. Тут он и пал.
– Да для ча же он в тебя палил? – помолчав, с сомнением спросил Старик.
– Это уж сами рассудите. Не иначе как на мясо меня метил, – хмуро ответил Кайло.
– А ты зачем его тащишь к нам? – это кто-то из нас спросил, не помню кто, и Ваня Кайло не ответил на этот вопрос, да и не ждали мы ответа. Только бросил он тут убитого с развороченной пулей головой и угрюмо сказал:
– Как хотите. Тащить больше не буду – устал.
И пошли мы к табору, оставив мертвеца неподалеку в тайге. В таборе костры горят, народ спать устраивается. Каждый покалечен, поморожен, брюхо пустое – в чем душа держится. Погаснут невзначай костры, и никто не проснется, потому что клонит ко сну смертельно и нет от него спасения. А вокруг тишина мертвая, лесная, снежная, и звезды что подсолнухи по небу рассыпаны. Заснул я сразу, но спал, наверное, мало. А проснулся я от такого сновидения: приснилось мне, что будто какая– то женщина из горла русской печи противень вытаскивает, и на нем здоровенный кусок жареного мяса, и дух от мяса чудесный идет. Вот этот-то дух меня и пробудил.
Пробуждаюсь и что же – весь сон исчез, конечно, а запах жареного остается. Поворачиваю голову вправо, к костру, и вижу, что Кайло Ваня сидит у костра и жареное мясо ест, а другой кусок на углях жарится, и от него-то и дух.
И тут, как курильщик к окурку, потянулся я к этому мясу ничего не соображая, ничего не думая, только дай! И, представь себе, милый мой поэт, ведь охотно дает мне Ваня порядочный кусок мяса, и я его проглатываю, чувствуя вкус телятины, и еще прошу. И еще дает мне Ваня мясца. Но на просьбу мою в третий раз говорит:
– Поди сам и отрежь.
– Куда поди?
– А туда, – и головой – на тайгу, в ту сторону, откуда мы вечор пришли.
Рассказчик умолк и с жалкой, несчастной улыбкой, мучительно искривившей его бритые губы, посмотрел на меня. Я молчал. Я отвернулся и смотрел на море – уже завечеревшее, ближе к нам темно-синее, но еще алое вдали.
Но все-таки надо же было что-нибудь сказать, и я, преодолев отвращение, взглянул на Северного и заговорил о голоде в Поволжье. Потом я сказал, что мне некогда, что я очень тороплюсь, и, расплатившись, мы вышли из ресторана.
После этого я с Северным долгое время не встречался; до известной степени избегал его, – кому приятно общение с человеком, который пусть даже против своей воли однажды людоедствовал? Однажды? Нет! Не сам ли Северный, приступая к рассказу, заявил, что он человеческим мясом (видимо, в дальнейшем) питался сознательно.
Но всё же меня очень интересовало недосказанное в его мрачнейших из повестей о человеческом падении. Неужели, думал я, человек, насытившийся мясом себе подобного, только тем и отреагировал на это ужасное дело, что теперь «не может есть телятины», вкусом своим напоминающей ему те куски человеческого мяса, что он глотал ночью у костра? Неужели же Северный не был покаран чем-то или как-то?
И все-таки мне пришлось встретиться с Северным и дослушать его рассказ. Небезынтересно, что он, увидав меня, даже с некоторой горечью посетовал на мое уклонение от его исповеди. Именно так он и сказал:
– Вы, мол, интеллигенты, – чистоплюи, вам бы только самим не запачкаться, не попасть в отходники. Оттого вас так народ и ненавидит. Ты вот даже исповедь мою прослушать не хочешь. Тебя с души воротит.
– Если уж исповедь, так исповедуйся, – хмуро ответил я. – Но гожусь ли я в духовники? Ты бы лучше к священнику пошел.
– Нет! – ответил Северный на это. – Мне отпущения не нужно. Может быть, я грех-то свой уже искупил? Мне высказаться хочется. Только пойдем куда-нибудь подальше от людей.
И мы пошли на ту высоченную сопку, что поднимается за морским штабом, вправо от улицы Петра Великого. Винтообразная дорожка вела к ее вершине, увенчанной каким-то метеорологическим сооружением вроде башенки. Была там и скамья, на которую мы уселись. С этого высокого места открывался чудный вид на город, на убегающие на запад сопки с бетонными, блестевшими на солнце как серебряные, очертаниями фортов. А на восток было – море, голубое, дымчато сливавшееся с горизонтом. И у горизонта чернела точка уходящего парохода, и за этой точкой тянулась тонкая и длинная ниточка дыма.
Мы сели на скамью, но Северному не удалось сразу приступить к рассказу. Снизу раздался тоненький детский голосок, что– то лепетавший, смеявшийся. На сопку по нашему следу поднималась молодая женщина с шести-семилетней девочкой: мать и дочка. Девочка, прелестный, упитанный, розовощекий ребенок с сытыми, точно ниточками перетянутыми в запястьях ручками, запыхавшись от подъема, побежала к нашей скамье и упала на нее животиком, крича матери:
– Мама, мама, а все-таки я первая, ты опоздала! – и, поглядев на нас, недовольно: – Но скамейка уже занята какими-то дядями!..
– Ничего, малюлька, мы уйдем! – ласково сказал Северный и погладил ребенка по голому плечику. – Ишь, какая пышка!
Мне стало до тошноты отвратно. «Уж не оценивает ли этот людоед девочку как хороший кусок мяса?» – враждебно подумал я и поспешно встал, чтобы уступить скамью матери и ее чудесной дочке. Мы обогнули метеорологическую башенку и. несколько спустившись, сели на каменном скате сопки.
И тут я дослушал окончание рассказа Северного.
– Ты представь себе такое, – начал он. – Ты представь себе, милый мой поэт, тридцать мужиков, уже две недели досыта не евших и с неделю по-настоящему голодающих. Все они исхудали, поморозились, и еще ест их вошь, Бог знает откуда взявшаяся. Спят они между кострами, и спят только потому, что сон их – всё равно что обморок. Обморок этот продолжается часа два – голод снова приводит их в чувство, и ощущение его похоже на то, что в желудке твоем сидит крыса и этот твой желудок грызет, поедает внутренности: такая в кишках боль! Говорят, что вот даже от зубной боли с ума сходят, петлю на себя накидывают… Так ведь зуб-то вышибить можно, а кишки из себя не вытащишь! Конечно голодать можно и по сорок суток, как некоторые голодают, – так ведь это в тепле, лежа на постели, да еще с горячим чайком. И главное, по доброй воле: надоело или не под силу показалось – и покушал. И сознание пользы тебе от этого голода есть: я, мол, потерплю, а потом мне зато хорошо будет. И к тому же не надо тебе из последних сил, да и не из сил уже, а от крайнего твоего изнеможения, – сухостой для костров рубить и ветки для подстила. И вши тебя не грызут, и одичалого рычащего соседа рядом с тобой нет, и главное, может быть, – нет у тебя мучительного сознания, что продержись ты еще неделю или полторы – и кончатся все твои муки в первой же избе встречного поселка, и жив останешься.
Страх смерти и муки голода очень быстро превратили каждого из нас в зверя. И мы стали смотреть друг на друга как волки. И, как потом выяснилось, не одни мы с Ваней Кайло попробовали тогда человеческого мясца. И другие его отведали, но только все молчат об этом. И вот однажды на рассвете один из нас не поднимается: умер ночью, замерз, может быть. Самый бессловесный был, истощенный, и его на дальний край от костров оттесняли. Фамилию его не помню, а звали его Митяем. Так мы этого Митяя и скушали.
– Как? – вырвалось у меня.
– Поделили по руке, по ноге, по мягким местам – одно название, конечно, мягкие-то, кожа только, – и сварили. И когда дух супяной из котла поднялся, так крыса-то, которая в брюхе у нас сидела, чуть не загрызла каждого. Едва сырьем человечину из котла руками не повытаскали. Старик с маузером над котлом встал. «Убью, – кричит, – благо всё равно теперь друг другом нам придется кормиться, раз уж мы до людоедства дошли». Осадил он нас, дождались варева, насытились. И представь себе, милый мой поэт, подлость человеческую – ведь повеселели все.
Молчим, конечно, о том, что сделали, но в головах такие мысли: он, мол, Митяй-то, всё равно мертвый, ему всё равно, мы ли его съели, медведь ли. А нас он поддержал. Не помирать же! Может, это и предрассудок, что человечину при нужде есть нельзя. Больше, пожалуй, от попов такие рассуждения, а попов революция раскассировала. Вот живого убить и съесть – это конечно, это другое дело! Так и тому подобное.
И дальше пошли.
Тут по речке нашей стали мы подниматься на перевал. Старик, знавший эти места, говорит:
– Теперь, если хребет перевалим, до первого жилья не больше, чем сто верст. Теперь по нашей ходьбе с неделю ходу осталось. Эх дичину бы Бог послал – дотащились бы, подхарчившись!
Ваня Кайло замечает:
– На перевал поднимемся. Тут самые пустые, безличные места. Голое место! Тут только изюбри ходят, да разве занесет его на нас.
– Это ты к чему каркаешь? – строго спрашивает Старик.
– Между прочим, – отвечает, – говорю. А соображать сами наутро будете.
И замолчал. А мы понимаем, к чему он эти слова подвел.
Должен я тебе, милый мой поэт, еще одну главную вещь сказать, а именно, что ведь один-то из нас все-таки Митяя не ел! Партизан Шкурин его не ел и к котлу даже не подошел. Никто из нас не спросил его, почему не ешь; ясно, конечно, почему: не хочет поганиться. Только Ваня Кайло над ним пошутил:
– Не кушаешь, Шкурин, – значит, самый первый ты кандидат в котел!
И на это Шкурин ответил:
– Я не в осуждение не ем, жрите как псы. А я образа и подобия терять не хочу.
– Ну, – говорю, – и попадешь в котел!
– А это мне, мертвому, без значения будет.
Строгий был мужик.
А нам, парень, после того, как мы человечины отведали, совсем плохо стало. Она в нас разврат сделала. Пока голодали и не дошли до нее – все-таки терпели. Кору жевали, ремни варили, корни какие-то к вареву прибавляли, откопав: обманывали голод! А здесь, после мертвечины, невтерпеж стало. Ведь вот оно, мясо-то, телятина-то эта самая человечья – рядом с тобой шагает. И полезут в голову мысли, как бред вязкие: а не садануть ли пулей в затылок того, кто перед тобой шагает?
– Но, – начал я, чувствуя ужас и отвращение к рассказчику, – но Шкурин-то как? Ведь он-то сохранил себя. Разве из другого теста был человек?
Северный развел руками.
– Этого и мы не понимали, – ответил он. – Мы ведь даже обыскали его, думая, что он сухари таит.
– Ну?
– Ни крошки не нашли. Кору грыз, как и мы. Но наконец стало и его покачивать. И это только и спасло меня.
– Спасло вас? Как?
– А вот слушай. Ведь бросили мы все-таки под конец жребий на мясо, не выдержали! Под вечер это уже было и в месте страшенном. Совсем уже почти на самом перевале были. Речка в ручей превратилась, в три сажени ее русло стало. И с одного берега скалища над ней навесилась почитай до пяти саженей. Голо кругом и ветер как стальная плеть – хлещет и замораживает. Тут, в русле, под скалой, мы и затаборили. Скала-то – прикрытие от ветра. И представь себе – даже топлива для костров достаточно нет. Все-таки кое-чего набрали, развели огоньки, положились около них.
Ваня Кайло говорит:
– Если не поедим – завтра пропали. Не протащиться нам эти сто верст, хотя с перевала и пособнее будет идти.
– Это так, – соглашается Старик, и сам у костра что лесовик белобородый, вся в сосулях да в инее борода!
– Так что же делать? – спрашиваем мы.
– Известно что, – отвечает Старик. – Кто-то один за всех должен положиться. Верстов сто всего до места-то. Обидно теперь всем погибать. Одного теперь хватит, – с перевала сойдем, все-таки птица будет попадаться.