Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

IX

Михаил Илларионович Воронцов приехал к Аничкову мосту тоже неспроста. Старая лиса! И… старый давний приятель! Кто их в стороны разведет? Вместе когда-то стояли на запятках зимних саней, уносящих распрекрасную Елизаветушку к трону, к славе, к житейским утехам… к теперешней соборной усыпальнице… Много чего было – и быльем поросло.

Но – поросло ли?

Воронцов втайне завидовал, как устроился казак – казак же, не древнему роду Воронцовых забывать. Только сейчас-то вот – что? И новый трон при мысли о Разумовском шатается. Право дело! Ну, может, в глазах у графа пошатило: эко заданьице дала ему Екатерина! Сама распутать не может – распутывай Воронцов. Мол, коль проштрафился при воцарении – исправляйся. Да-а…

К палатам Алексея Разумовского дольше ехать, чем к Зимнему дворцу. Императорский дворец, зелено-белый, открыт всем ветрам и всем поглядам. Не то у Разумовского. Истинно княжеское закрытое поместье посередь Петербурга. Строиться начал еще в начале царствования Елизаветы, да не успокоится и сейчас, когда могут и отнять все это княжество…

Отними-ка!

Петр III не посмел – посмеет ли Екатерина? Ее ведь по ночам, когда нет Гришки Орлова, поди, дрожь пробирает при мысли о Разумовском. Не царь – вдруг мыслит о царстве своего рода?..

Аничкова усадьба возникла на месте казарм полка, которым командовал некий давно забытый полковник Аничков. Само собой, от казарм не осталось и следа. Разумовский в городе Санкт-Петербурге выстроил свой собственный, закрытый город. Усадьба занимала необозримую площадь – от Фонтанки аж до Садовой улицы. Там было нечто простонародное, нечто царское, а нечто и восточное. Невообразимая роскошь самого дворца. Висячие, невиданные здесь сады – истинно творение самой Семирамиды. Стеклянные огромные поля, называемые оранжереями, где круглый год зреет не только там помидор и земляника, но и всякий южный фрукт, ананасом называемый. Опять же собственные манежи, где он выезжает своих вороных, да в последние годы и арабских скакунов. Свои казармы даже, для личной охраны – кто там считал число его гайдуков? А флигеля, а всякие заводики-мастерские! А челяди, а разного работного люда! Заводчику Демидову, что ли, подражает? Как не потеряется середь этих невоздержанных толп и сам-то граф?

Но зависть – завистью, а дело-то надо делать. Велика честь, хоть и велика и опаска навлечь на себя гнев государыни. Попробуй-ка выполнить такое заданьице! Не знаешь, с какого конца и подступиться…

Ветер задувал со взморья, холодило даже у камина. Неужели опять осень? Старость?..

Немолоды они были, старинные други-приятели. Посмотреть со стороны – только близкая старость и единила их. Но кому смотреть? Слуги были вышколены, без зова не входили; под шторами на незримых блоках шнуры разные протянуты, с колокольцами в самых дальних службах. И все разного цвета, назначение которых знал один хозяин. Воронцов насчитал с десяток пристроенных в рядок разноцветных кистей. Это не то, что у него дома, ори во всю глотку: «Эй, Ивашка! Эй, Палашка!» Здесь не орали, здесь шнуры золоченые подергивали. Слуги неслышно входили: принесут, уберут, что надо, – и вновь за плотно скрытые двери. Уединенность нравилась Воронцову – не прилюдно же такие дела обделывать… Уединение, после шумных гостеваний, и Разумовскому душу грело. А уж Воронцову и подавно – перестал дрожать. Хотя не в открытой же карете приехал; с чего бы это?

Алексей Разумовский не начинал разговора, догадываясь о его сути; Михайло Воронцов не решался начинать, боясь преждевременно испортить все дело. Так что они при свете жарких дубовых дров попивали винцо и посматривали друг на друга. Большая, убористая голова хозяина на добрый вершок возвышалась над белесой плешью гостя – не в париках же при таком приятельстве париться. Разумовскому приходилось наклоняться, чокая серебро о серебро. Ему было жаль гостя, но ведь не он незваным пришел. Однако надо было помочь. Все-то вино из его погребов не вычерпать никакими кубками.

– Старею я, Михайло Илларионыч, – с общей темы начал он. – Много ли выпили, а в голове уж пошумливает.

– Да чего там, Алексей Григорьевич, шумит! – охотно подхватил Воронцов.

– Одно утешает: не государственные же нам дела вершить!

– Как знать… Старинные мы с тобой приятели… стояли на царских запятках вместе! Знай держи-ись!..

– Не тряско теперь-то? Не гневается государыня?

– Много ли царскому гневу надо? Взять хотя бы вопрос о наследстве…

– Что наследство, – внешне равнодушно, а внутренне настороженно подхватил его заминку Разумовский. – Правит Алексеевна, по счету вторая, после нее править будет Павел, счетом-то вовсе первый. Какие заботы, друг мой?

– Так по мне – и забот быть не должно, а по царскому умозрению – сиди на троне да поглядывай по сторонам. Вдруг из какого кусточка-лесочка еще две-три венценосные головенки высунутся?

Алексей Разумовский рассмеялся:

– О том надо вопросить Елизавету Петровну. Знать не знаю, но от французов слышал: на Западе какой-то спиритизм появился. Если хорошенько повертеть стол, за которым сиживал упокойник, да с пристрастием поспрошать… как бывало в Тайной канцелярии у Александра Шувалова… все доподлинно и мертвец откроет. В том числе и о детках, кои были прижиты сокрыто.

– Неуж в Париже до такого додумались? – впервые о таких чудесах слышал Воронцов.

– Меня заверяют: доподлинно так, – заверил друга Разумовский, и сам-то об этом ничего толком не зная.

– Нет, как хошь, друг мой, а я столик вертеть не стану… – постучал кубком Воронцов. – Я лучше по-дружеству спрошу…

– …не было ли деток у нас с Елизаветушкой? – с обычной своей насмешкой подтолкнул к откровенности.

– Да, да! – в отчаянье, как в воду бросился Воронцов.

Алексей Разумовский поближе придвинулся:

– И только-то заботушки? Ведь тут наверняка замешан и Гриша Орлов?

Воронцову отступать было некуда.

– Как на духу тебе, Алексей Григорьевич, говорю: беспокоит государыню напористость Гриши. Не просит – чуть ли не приказывает венчаться. Слыхано ли дело: натер ногу непомерно облегательным сапогом и вот лежит с забинтованной ногой в служебном кабинете на диване, в присутствии входящих-приходящих внимания к себе требует. И государыня вынуждена говорить: «Гришенька, я сей час… вот только бумаги подпишу». А он: «Да брось ты к черту эти бумаги, иди ко мне!» Прямо ссылается на покойную Елизавету Петровну, она, мол, бумагами не занималась, когда при ней был Алексей Разумовский… извини, дорогой, чужие слова передаю… она потому что повенчана была с ним… опять извини, что задеваю душу… она не боялась ничего – почему бы не повенчаться и тебе, Катюша? Каково! Хочет быть императором – не меньше. При бабе-то похотливой! Везде шепчутся. Измайловцы да конногвардейцы сговариваются, чтоб идти к государыне просить… пока только просить!.. дабы воспретила такое несуразное желание. Но разве тебе не ведомо, чем оборачиваются просьбы измайловцев?!

Воронцов нарочно дал передышку Разумовскому – как-то воспримет все сказанное. Но Разумовский лишь хитро щурился на огонь.

– Вот и думает наша любезная Екатерина Алексеевна: а как же Елизавета Петровна жила? Венчанная или невенчанная? Детная или бездетная? Очень ей это интересно.

– Да ведь пусть Гриша Орлов живет, как сейчас живется. Чем плохо?

– Плохого, я так думаю, для самой государыни нет. Но для него-то? Говорю же: требует открытого венчанья. Мнит себя императором! Ведь не все ж такие, как ты, мой друг Алексей Григорьевич… попытай, дескать, его самого. Тебя то есть. С тем и послала меня государыня, уж не обессудь.

– Но что же я могу сделать?

Напротив него сидел уже не друг приснопамятный – вестник царский. Уполномоченный казнить иль миловать.

– Я еще яснее скажу, Алексей Григорьевич. Паче чаяния, ежели были какие бумаги, касаемые деток иль церковного венчания… их лучше уничтожить. Гадай потом! Было – не было?! Государыня-то наказала поспрошать об этом в полной доверительности. Так и сказала: из любви к графу Алексею Григорьевичу.

– Ты свидетель, Михайло Илларионыч: чту великую любовь государыни. За ее императорское величество!

При ярком пламени камина серебряные кубки опалило золотом. Стоя, выпили друзья-приятели…

Но друзья ли отныне?

Так и не садясь, Алексей Разумовский подошел к бюро и отпер боковой неприметный шкафчик. Оттуда он достал резную, инкрустированную золотом и драгоценными камнями шкатулку. Постоял над ней, не замечая, что выставляет гостю зад. Потом сдернул с шеи, по-домашнему не отягощенной шейным платком, нательный крест. С изнанки на его широком золотом скрещении был потайной кармашек. Алексей вынул маленький ключик и отпер шкатулку. Там лежали разные бумаги, но он взял голубой пакет, перевязанный алой шелковой лентой, концы которого скрепляла сургучная печать. Когда Разумовский оборотился, Воронцов понял, где он встречал такую печать: на личных посланиях Елизаветы. При обычных делах кабинет-секретарь пользовался другой печатью.

Когда Алексей Разумовский сделал шаг к камину, Воронцов, потрясенный и скрытым удовольствием, и ужасом, хотел его остановить… но не смог, лукаво не захотел. Чему бывать – того не миновать!

Алексей Разумовский поцеловал красную сургучную печать и со словами: «Все, Елизаветушка, прости меня!» – метнул в камин.

Жаркое пламя лишь на секунду взбилось новыми искрами – и продолжало с прежней жадностью пожирать уготованный для того дуб.

Крепче ли дуба человек?..

X

Можно было бросить в камин завещание Елизаветушки; вместе с тем и церковное письмозаручение батюшки приснопамятной перовской церкви, – но как выбросить себя-то, нынешнего?

Алексея свет Григорьевича мотало от Петербурга до Москвы и обратно. От Аничкова моста до Гостилиц, до Перова, до тихого Покрова.

Церковка сельская обратилась в благопристойный храм. Умер старый батюшка; новопоставленный чтил старательно переданный ему завет. За версту графа Алексея Григорьевича с хоругвями встречали. А ведь не святой. В искушение бросало – покрасоваться. За что такие почести? Деньги он на свой поместный храм давал, но не больше же.

На старом месте была церковь, со всеми старыми стенами. Но у нее появились новые приделы, новые кресты, даже новые паперти – стало два входа, летний и зимний. Только нищие все те же; они тягуче канючили:

– Подай, брате, Христа ради копеечку!..

Не понимали, с чего им такое счастье – не копеечки, а золотые ефимки. С тихой христианской просьбой:

– Помолитесь за рабу Божию Елизавету. За рабу Божию Настасью.

Пусть и матери там, в Лемешках, вспоминается…

Но Алексей только одну ночку ночевал в Перове. Больше не мог. Гнули его к земле воспоминания. По-хорошему, так очень хорошие. Но что с того? Все равно душу раздирали…

Имение как имение, есть управляющий, который, в случае чего; пойдет под кнут. А куда ему-то, хозяину, идти? Под какие кнуты?

Некоторое время он перебивался в своем доме на Покровке – ведь везде у него были свои дома, – но опять же воспоминания… о пожаре, о пребывании здесь Елизаветы.

Нет, в Москве тяжело…

Малороссию он забыл, Москва страшила слишком молодыми воспоминаниями – что оставалось?

Аничков дом. Да что там – Аничков дворец. А в недалекой близости – Гостилицы. Весь мир в этих двух точках и сошелся.

Екатеринушка… а все-таки он должен называть ее императорское величество… предприняла путешествие в свою – свою же! – Лифляндию. Путь на Ригу, а если воинство позволит, и далее. Ее милая ручка простиралась далеко на Запад. Как она могла не заехать к старинному другу?

Падали дворцы, рушились авторитеты – не мог порушиться граф Алексей Разумовский. Само собой, она знала, сколь уважительно – для себя! – принес он к Петру Федоровичу на золотом подносе все свои звания и регалии. Кто, кроме него, рискнул на это?

Ее встречали в таких знакомых Гостилицах пушечные залпы. Молодцевато, на вороном коне, салютуя шпагой, встречал за версту сам граф. Екатерина и в петербургской приемной выходила навстречу – вышла и сейчас. Он поспешно спрыгнул с коня, припал к ее ручке; она же другой ручкой гладила под париком его поседевшую чуприну, говоря:

– Ах граф! Если б не было вас – следовало бы выдумать такого верного друга!

Она не слишком деликатно обращалась с приверженцами своего глупого супруга, да и с сановниками Елизаветы, исключая разве Бестужева, – но могла ли так обращаться с графом Разумовским? Право, какое-то наваждение.

Гостила – как гостилось, отдыхая душой и телом. Молода еще была, тело тоже уставало. Ну его к лешему – лешего Григория! Места в Гостилицах много, Гришку растелешенного по ее повелению уносили в другой флигель. Это можно было доверить только Алексею Григорьевичу. За всю-то жизнь – слетела ли с его уст хоть единая сплетня?..

Она грустно с ним расставалась. Она чувствовала: уходит сей великан, несмотря на всю внешнюю молодцеватость…

– Наш милый герцог! Я правильно говорю – герцог? Не смей, Алексей Григорьевич, перечить! Так вот, будут ли у меня столь преданные люди?

Хороша она была в своей милой откровенности! Какой женщине не хочется такой загробной преданности? Мужлан Гришка Орлов – что он стоит, кроме жеребячьего визга?

– Если бы жизнь уготовила мне начать все сначала… только под руку с вами, Алексей Григорьевич!..

Недолгое замешательство.

– Я однолюб, государыня Екатерина Алексеевна. Смею ли обманывать вас?

– И не надо меня обманывать, Алексей Григорьевич… меня и без того слишком часто обманывают!

– Вас? Не может быть, государыня!

– Может, может, Алексей Григорьевич. Не все решатся с последним-то поцелуем; как сжечь всякую память о своих грехах – если считать грехом светлую любовь.

Это было не похоже на нынешнюю императрицу – от тронных зал, от изысканий наследников, от расспросов-допросов – да что там, именно допросов! – спуститься к плечу отнюдь не испуганного казака. Зла не помнил – но с какой стати творил добро? Да еще оправдываясь:

– Чем я заслужил такое доверие, моя государыня?

– Да, ваша. Преданная вам государыня. Живите как знаете, Алексей Григорьевич… только не забывайте меня, грешную!

От волнения она поспешно скрылась в глуби кареты.

Вот-вот. Разве старческим слезам орошать державную десницу… пускай и хрупкой женской наружности?

Всегда теперь так кончались встречи с новоявленной государыней.

Его не могли казнить – он не мог гневаться на нее… За что?

XI

Если и гневался, так только на себя. Себя и казнил…

Говорят, Линда в реку бросились. Кто-то проговорился ей?..

– Линда? Линда?.. – вновь и вновь, денно и нощно наезжая в Гостилицы, вопрошал он лесную пустоту.

Кладбище было на отшибе, как и положено. Там лежал незабвенный Карпуша. Туда завещал отвезти бренное тело старый генерал Вишневский – и его из собственного именья привезли в Гостилицы, под пушечный гром похоронили. Славное кладбище… если можно так говорить о кладбищах. Шумели сосны, которые не посмел срубить на корабли Великий Петр. Дубы последней северной ветвью протянулись до этих северных мест. Березы обступили пригорок, плаксиво шумели обочь. Было расчищено. Посыпанные гравием дорожки. Внутри сирень, акация. Вереск пирамидальный. Покойно и тревожно. Дорожка к могиле Линды посыпана белым морским песком. А белая грусть – чего же чище. Он вопрошал и вопрошал пустоту:

– Пойми, милая Линда, птичка моя незабвенная! Я не могу жить, не зная – кто ты была? Любовница… дурочка… дочка?..

Ветер в ответ шумел. Балтийский смурый ветер.

– Дочка?! Но если так – нет мне прощения! Нет!

Сосны окрестные, вековые, ничего не отвечали, а что могли ответить малолетние вересняки? Они зародились гораздо позже, нежели он обосновался в Гостилицах. Детки-малолетки всего лишь.

Не находя ответа ни в Петербурге, ни в Гостилицах, он сумасшедшим галопом, как бывало при Елизавете, гнал опять в Москву. Услугами казенных лошадей на станциях, из какой-то брезгливости, не пользовался, на своих вороных скакал, с запасными… За один конец двух-трех вороных недосчитывался. Конюшня пустела. Главный конюший роптал:

– Ваше сиятельство, так мы вовсе без ног останемся.

Он отмахивался, надеясь в Перове найти ответ на свои тревожные мысли. Слухи, рассказы и наветы и раньше до его ушей доходили, но эка беда! Пока жива была Елизавета, худых предчувствий не возникало. Сейчас – и впрямь сомнения одолевали. Дети? Детки?..

Детей он всегда любил, племянников и племянниц просто баловал. Являлись они в мир как бы из небытия, сами собой. Скажи раньше, что будет скучать по деткам, рассмеялся бы только. А уж о своих-то?.. Откуда им взяться.

Он словно забывал, что тридцать лет прожил супругом прекрасной и любвеобильной женщины. Мудрено было не обжечься…

Для всех посторонних и Елизавета вела себя как-то странно. Было, еще в малолетстве, до замужества, возлюбила племянницу Авдотью Даниловну – сиротку рано умершего старшего брата. Чего бы особенного? Сердце Елизаветушкина для всех хватало. Но слухи-то, слухи!..

– Дочка, гли-ко, тайная?

– Во фрейлины сразу из темной Малороссии – спроста ли?

– Вечера целые с ней проводит, да-а…

Он в ответ посмеивался, Елизавета открыто хохотала:

– Да чем не дочка-то? Умна, красива, вальяжна, право, Алешенька, вся в меня!

Авдотья в могилу свою раннюю никаких тайн не унесла. По крайней мере, для него самого. На его глазах, еще в Лемешках, произрастала, как лопух придорожный. Ее ль вина, что из лопушка такая раскрасавица вышла! Племянник самого канцлера Бестужева без ума от нее был. Как Елизаветушке не благословить молодых своим присутствием и приданым неслыханным! Она вон и на свадьбах кучеров или тех же прачек превесело гуливала. Любимое занятие.

Но если с Авдотьюшкой все отошло и угасло, так другие-то?..

Сейчас, под старость, Алексей Разумовский насчитал до двух десятков наследников, о которых ходили слухи. Из страсти к его богатству набивались в родство? Из глупости? Из темного порождения каких-то политиканов?..

Темные страсти так разгорались, что никакой Бестужев, хоть и возвращенный из ссылки, не расхлебает. Государыне – и той не под силу. Она вот насчет этого секретное поручение Алехану Орлову дала!

Княжна Тараканова по Европам гуляет?!

Дараганова?..

Дараганиха?..

От надежных людей скрывать не имело смысла – больше его самого знали. А случай сам шел в руки: Алексей Орлов по дерзкому замыслу государыни отправлялся вокруг Европы, чтобы воодушевить сербов на борьбу против турок. Ну и насчет Тараканихи все доподлинно разузнать, постараться даже заманить ее в Петербург. Екатерина приказывала – Разумовский потихоньку присказывал:

– Поспрошай, поспрошай, Алехан.

У Кронштадтского пирса уже правили паруса фрегаты «Африка», «Надежда благополучия» и сопровождающий «Соломбал». Алексей Разумовский в своем Аничковом доме по сему поводу давал отвальный ужин Алехину – так его друзья молодые звали, так и он обращался. Бог не обидел и самого Алексея ни ростом, ни внешностью, но Алехан-то!.. Истинный небожитель, сошедший на грешную землю.

За ужином немало попили и поели. Поговорили немало, сидя на роскошных турецких диванах, выписанных малороссийским гетманом из Константинополя в подарок старшему брату. Кирилл опять сбежал из Батурина, сидел в общей компании, дымил трубкой и разливал пунш, поданный прямо с пылу с жару в золотой вазе. Стояла еще ранняя весна, сырая, тянуло на горяченькое.

Братья Орловы, неизменный Воронцов, ближние морские офицеры Алехина. Что-то и хмель не брал, даже после пунша. Грустью и тревогой отдавались проводы. Это ж не к Васильевскому острову на вельботе! Сам-то Алехин дальше вельбота ничего и не знал, но сказала государыня – становись моряком, да вдобавок командиром целой эскадры!

У Алексея Разумовского еще раньше, когда снаряжалась эскадра, был долгий и откровенный разговор с Алеханом. Знал Разумовский о подозрениях государыни, не сомневался, что Алехин достойно выполнит поручение, но и от себя просил: все доподлинно разузнать о княжне Таракановой, которую падкие на всякие пакости поляки выдают за дочь Елизаветы, стало быть, и его собственную дочь. О Господи, Елизаветушка, свидетельствуй перед Всевышним!..

Сейчас он с кубком пунша в руке взял богатыря Алехина под локоть и отвел к окну, подальше от расшумевшейся компании.

– Мой дорогой Алехин, не обижайся и еще раз выслушай глупого старика, – чтоб не обидеть, над собой посмеялся. – Конечно, дело Тараканихи в первую череду касается нынешней государыни, поскольку странствующая по Европе авантюристка на российский трон претендует. Но ведь касается и государыни покойной, раз выдает себя за ее дочь. Не стану скрывать, и меня беспокоит, как-никак тридцать лет с Елизаветушкой в любви и согласии прожил… что от тебя скрывать, знаешь ведь! Ты молод, – вздохнул с некоторой завистью, – но когда-нибудь тоже поймешь: молодость проходит. Другое дело – проходят ли ее грехи и грешочки? Вот ведь какой горький пуншик получается… не в согласии с этим! – тряхнул он полупустым кубком. – Рапортовать обо всем государыне – долг повелевает, а мне какую-нибудь приватную писульку…

Кроме Тараканихи, у него шатались уже который год по заграницам еще две племянницы, получившие свою фамилию – Дараган – от конногвардейца Дарагана. Что ж получается? Тараканиха… Дараганиха?.. Дараган… таракан?.. Немцы да поляки все за единое понятие сочтут да и нарочно туману напустят… Разберись теперь – где Таракан – где Дараган! Кой леший носит племянниц, и всего-то с одной гувернанткой? Кой леший – а муженек-то?.. Не позаботится о своем запропавшем наследстве? Значит, и вторая просьба к Алехану: разыскать, поелику возможно, племянниц. Алехан был знаком с Дараганом еще с камер-юнкерских времен. И тоже недоумевал:

– Знаю, что-то не ладит Дараган с женой – но дочки-то, дочки?..

– Вот-вот. Все на меня же, старика, и сваливается, – уж без прикрас посетовал на свои седины, которые в пылу куража иногда выбивались из-под темного парика. – Старшей, Августе, двадцатый год должен уже идти… невеста запропавшая! Молодшей, Лизоньке, стало быть, тринадцать. Без моего ведома, с одной шальной гувернанткой отправляли. Глупость – да еще и какая! По всей Европе война, а русские девицы тра-ля-ля делают!.. Теперь вот ты, Алексей Орлов, с этим разбирайся. Прямо стыдоба. А куда денешься?

– Да никуда деваться не надо, Алексей Григорьевич, успокойся. Все – что в моих силах!

– Ну, силы у тебя немалые, – не скрыл восхищения… да и зависти… перед небожителем.

Они поцеловались на прощание, скрепляя свои тайные слова. Даже братьям, Григорию ли, Кириллу ли, не след о том знать.