Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"
Автор книги: Аркадий Савеличев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
На обратном пути опять был Козелец со своей Алексеевщиной. Поохотилась всласть Елизавета и благополучно отбыла в Петербург.
Наталья Демьяновна с дочерьми проводила ее до Нежина. Распрощавшись истинно как придворная статс-дама, с приседаниями и со слезой на глазах, пожелала и сыну доброго фавора. Слово это она уже знала.
Елизавета милостиво ее заверила:
– Будет добрый фавор, не сомневайтесь. Сами убедитесь. Уповаю, что вы со всеми дочерьми прибудете на свадьбу моего племянника.
Новые поклоны и приседания, на зависть всем провожавшим полковникам, а особливо их женам…
Но не успела Елизавета и до следующей станции доехать, как в Нежине разыгралась дикая сцена!
Дело в том, что весь двор не мог в одночасье ступить на дорогу – на многие версты растянулся обоз. В числе прочих оставались и лейб-кампанейцы во главе с небезызвестным Грюнштейном. Именно он во время переворота крутился ближе всех к цесаревне, за что и получил почти тысячу душ. Но этого ему показалось мало; не было у него того почета, что у Разумовского. А показать себя перед лейб-кампанейцами очень хотелось. Да к тому же был под хмельком, да и остальные сослуживцы в подпитии: припасы дорожные на станциях еще оставались.
Нежин гудел от песнопений и пьяных голосов.
А зять Влас Климович Будлянский с женой Агафьей Григорьевной как раз возвращался от благодатной тещи. В коляске с двумя верховыми впереди. В темноте на большой Киевской дороге случайно и столкнулся с Грюнштейном. Там как раз мазали оси колес. Выскочил охмеленный не только вином, но и важностью своего чина разобиженный лейб-кампанеец.
– Что за каналья едет, не сворачивая с моей дороги?..
Велел стащить наземь ехавшего верхом слугу. Тот без страха объявил:
– Едет сестрица графа Разумовского с мужем.
– Ах, графья! – вскричал пьяный Грюнштейн. – Разумовские! Растаковские! Я услугою лучше, и он через меня имеет счастие, а теперь за ним и нам добра нет!
Слугу по лицу, кучера столкнул с козел и велел бить всех подряд.
Влас вступился – и его тем же чередом. Даже палкой напоследок.
Агафья Григорьевна стала униженно просить:
– Да что вы делаете? Да муж-то мой при чем?
Избитый муженек, садясь опять в коляску, велел кучеру ехать обратно к тещице под защиту. А будучи тоже под хмельком от недавнего царского приема, пробурчал:
– Думаешь, раз крещенец, так уже и не жид?.. Носит тебя по свету!
Верно, Грюнштейн, будучи крещеным евреем, долго мотался по свету, пока волею все того же случая не попал в лейб-кампанство. Грюнштейн не на шутку разошелся:
– Лейб-кампания, вали их всех!
Подгулявшие кампанейцы снова бросились на Будлянского, теперь уже за волосы вытащили из коляски. Ругали и Агафью Григорьевну, и даже били кнутовищами. Грюнштейн уже не помнил себя:
– Ваш бог Разумовский… да кто он такой?!
Прибежала на помощь слугам и статс-дама. Грюнштейн и того хлеще:
– Бей их всех!
Наталья Демьяновна выбежала на улицу, надеясь своим авторитетом остановить драку. Сама еле уцелела… После таких-то царских почестей!
Все же вдогонку императорской свите удалось пустить одного верхового слугу. Загнав лошадь, именем графа перескочив на другую, он все-таки нагнал его и все пересказал.
А тем временем и Грюнштейн со своими кампанейцами бросился за императрицей – им ведь следовало быть в охране. А они и без того задержались в Нежине – дочищали дорожные погреба.
Алексей, узнав про все, подскочил к карете Елизаветы:
– Государыня, разреши обратно в Нежин?
– Это почему ж?.. – спросонья рассердилась Елизавета.
– Матушку мою и сестрицу там убивают!
– Кто таковы?! – сразу очнулась Елизавета.
– Грюнштейн с компанией… Помните ли такого?
– Помню… ах, каналья… В оковы! В кнуты!
Она только секунду помедлила:
– Без тебя это дело сделают. Отдай команду… и присядь ко мне, раз уж разбудил… Садись! – повелительно приказала. – Не след тебе в это ввязываться. Что у нас, других людишек на такие дела нет?..
Он ехал в ее карете, пока не доложили: мать и сестрица в здравии, а Грюнштейн уже под арестом.
По прибытии в Москву его сразу же забрали в Тайную канцелярию. Вспомнилось и не всегда пристойное, путаное прошлое. Петр Грюнштейн, сын саксонского крещеного еврея, восемнадцати лет приехал в Россию искать счастья, начал торговать, а накопив денег, уехал в Персию, где и пребывал целых одиннадцать лет. Там еще увеличил свое состояние, но при возвращении в Россию был ограблен, избит в астраханских степях купцами и брошен замертво. Не успел прийти в себя, как схватили татары; правда, от них сумел убежать. С отчаяния Грюнштейн перешел из лютеранства в православие, поступил рядовым в Преображенский полк. Во-он как попал в лейб-кампанию!
Еще тогда, во время переворота, Алексей Разумовский советовал слишком разбитному солдату не надоедать Елизавете, но солдат прошел огни и воды – теперь жаждал медных труб. Он лез прямо в глаза и в уши цесаревне; она его приметила. Алексей Разумовский с дуру рассказал историю похождений чернокудрявого саксонца. Елизавета вскричала: «А-ах!..» – и, став императрицей, щедро наградила искателя приключений. Но ему этого казалось мало, ослеплял счастливый фавор Разумовского, а раз перешагнуть через любимца императрицы не удавалось, занялся вымогательством. Ни больше ни меньше как у князя, генерал-прокурора Трубецкого; знал, бестия, что Разумовский не любит прокурора! Был как раз Соляной бунт, он и написал донос, мол, Трубецкой его подстроил, из нелюбви к соляным баронам Демидовым. Оставалось привлечь на свою сторону Разумовского… но тот бесцеремонно выставил доносчика за дверь.
Связываться вплотную с проходимцем не хотелось, тем более что сам-то он был поручиком лейб-кампании. Но Грюнштейн уже остановиться не мог; он даже написал подложное письмо в адрес герцогини Екатерины, чтоб прихватить милостей у нее…
Слухи самые нелепые о Разумовском распускал…
Но Разумовский ему гроша ломаного не давал. А отчаяние, как известно, и порождает самые нелепые выходки. Платить?.. Следователи Тайной канцелярии Ушаков и Шувалов о плате, за бокалом вина, поспрошали у самого Разумовского. Тот по добросердечию плату назначил мягкую:
– Голову рубить не надо, государыня все равно смертный приговор не утвердит. Хорошо постегайте кнутиком да язычину укоротите, и ладно.
Все исполнено было в лучшем виде. Хоть и безъязыкий, но живой, пошел Грюнштейн служить в Богом забытый Устюг…
VТакие люди, как Грюнштейн, исчезали бесследно, но как могли исчезнуть братья Бестужевы и сразу трое Лопухиных – отец, сын и раскрасавица Наталья?
По Петербургу разнесся очередной слух об очередном заговоре. Алексей Разумовский не придал этому значения. У него в Аничковом доме привычно коротал вечер полковник Вишневский, ставший генералом. Им было о чем посудачить. Да и две партии нового вина прибыли – из Парижа и Венгрии.
– А скажи-ка, друг мой, – спрашивал Алексей – скажи, не стесняйся, которое винцо лучше?
– Рановато еще судить, Алексей Григорьевич. Вот как по пяти бокалов каждого опорожним…
Опорожнили еще сколько-то, не считая конечно. Но мысль беспокойная давит…
– Однако ж если вино французское, то значит, что Франция хочет поссорить нас с королевой австро-венгерской.
– А если венгерское?
– Значит, ссорят с Францией.
– Ну, а коль наша двойная водочка, отмеченная устами Петра Великого?
– Тогда со всеми-всеми.
– Пожалеть бы государыню… Каково-то ей быть в ссоре с целый миром?
– Верно, за государыню!
– За ее императорское величество!
– Говорят, она сейчас в Петергофе?
– Да уж так, решила отдохнуть от нас, грешных. Нам, кроме вина, подавай и разговоры о разных там заговорах. Пустых, вестимо.
– Ой, не скажи, друг мой! Что-то мне беспокойно…
– Выходит, еще за государыню?
– Выходит, за ее императорское величество?
В это время по заведенному порядку, без доклада, неслышно ступая в мягких бархатных туфлицах, вошел дежуривший всегда за дверями гостиной камер-лакей и начал что-то шептать на ухо графу. Ясно, такая тайна, что и другу Вишневскому знать не полагается. Тот все понял и встал из-за стола.
– Да, да, друг мой. Больше не удерживаю. Но выходи через заднее крыльцо.
Не успел Вишневский выйти, как тот же камер-лакей распахнул парадную дверь – быстро и крепко ступая, вошла Елизавета.
Теперь встал уже сам Разумовский.
– Что, что стряслось, государыня?
– К тебе приехала не государыня – лучше сказать, Елизаветушка. Инкогнито. Нет никого посторонних?
– Был Вишневский, но я догадался и спровадил… Хотя на него-то уж могу положиться.
– Ни на кого нельзя полагаться, Алексеюшка. Ко мне в Петергоф только что прискакали, загнав по дороге двух лошадей, Ушаков и Трубецкой. Открыт наиширокий заговор… Под руководством Ивана да Степана Лопухиных. Самое гадкое, что и братья Бестужевы замешаны…
– Не может быть! – вскричал Алексей, усаживая Елизавету на диван и наливая первого попавшегося вина, поскольку ее всю трясло.
– Я тоже думаю, что не может, – выпив и немного успокоившись, согласилась Елизавета. Но – допросы? Но – дыба? Их уже поднимали не раз. Лопухиных-то. До Бестужевых дело пока не дошло – два моих главных министра! А Лопухины не без греха… И кнут не помогает. Запираются.
Алексей решительно направился к дверям.
– Слуги у меня верные. Но я все-таки самолично проверю все ходы и выходы. Усиленную охрану поставлю. Тебя никто не приметил, господынюшка?
– В таком-то виде?
Алексей только сейчас обратил внимание, что была она в платье своей кружевницы, том самом, голубеньком, и в черной плащевой накидке. Кроме всего повязана черным же платом.
Прежде чем заняться караулами, он осторожно разоблачил ее. Принес и накинул на плечи соболье одеяло и только после того занялся делами.
А дела принимали нешуточный оборот. Только что спровадили из Петербурга Грюнштейна, да и прежняя троица, в ночи подбиравшаяся к спальне императрицы, прекрасно помнилась. Кто-то не уставал мутить воду…
Алексей обошел весь громадный свой Аничков дом, который приличнее было бы называть дворцом. Справив комендантскую службу, поспешил вернуться к Елизавете. И первое, что услышал по возвращении, были слова:
– Ну, я им покажу – заговоры!
Алексей никогда не видел ее батюшку, но по рассказам-то знал: именно таким он и пребывал в великом гневе. Даже страх невольный напал. Она поняла его состояние:
– Что, хороша я по сему часу?
– Гневлива больно, государыня…
– Вот-вот. Но тебе-то, Алексеюшка, нечего бояться моего гнева.
– Знаю и вот что думаю: раз инкогнито, так не лучше ли уехать в Гостилицы? Я там для увеселения гостей пушки поставил, в случае чего, отобьемся.
– Ах, друг нелицемерный! Да пристойно ли императрице-то прятаться?
По его молчанию поняла, что он в прятки играть не желает.
– И потом, надо же это дело довести да конца. Мои прокуроры-дураки, особливо-то Ушаков, таких дров наломают, что подожгут весь Петербург. Найдется у тебя, Алексеюшка, на эту ночь пристанище для бедной господынюшки?
Он встал на колени и плотнее запахнул соболье одеяло. Кажется, Елизавета начала согреваться.
Ночь-то для чего – не для разговоров же горячих…
А утром он ее – лучше сказать, к полудню – самолично отвез в Летний дворец и сдал с рук на руки фрейлине Авдотье Даниловне. Наказав:
– Я буду в соседних покоях. Если что, не мешкая – зови.
Но события развивались своим чередом и не потребовали его вмешательства. Хоть и не слишком умны были Ушаков и Трубецкой, а дело свое заплечное знали. Отца и сына Лопухиных в очередной раз подняли на дыбу, и они повинились: да, ратовали, чтоб снова возвести на престол малолетку Иоанна Антоновича, совокупно с матушкой его Анной Леопольдовной, которая со всем семейством пребывала в далекой Мезени.
Слова крамольные под кнутами кровью записывали.
Иван Лопухин, подполковник, так признавался:
– Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-кампании что сделать?
Привели к допросу мать Наталью Федоровну Лопухину. Она попыталась все свалить на австрийского посланника маркиза Ботту:
– Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала…
Допросили графиню Анну Гавриловну Бестужеву, жену Михаила Петровича. В крепости призналась:
– Такие разговоры Ботта и при муже моем держал…
Степана Лопухина снова подняли на дыбу – заговоришь!
– Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом я с женою своею говаривал и неудовольствие причитал…
Об остальных арестантах и судить нечего – не запирались со страху.
По учиненному розыску Сенат постановил: всех Лопухиных и Анну Бестужеву казнить, колесовать, вырезав языки. Остальным – кому голову отсечь, кому – ссылку…
Алексей Разумовский застал Елизавету на коленях: она молилась. Он со страхом смотрел на коленопреклоненную государыню. Елизавета спиной почувствовала его присутствие и встала:
– Я вымолила у Бога прощение. Он вразумил изменить решение Сената. Только сечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку… Доволен ли ты, мой страж?
Да, он был за Лопухиных, и особенно за Бестужевых. Братья пока не пострадали… на жене Михаила Петровича отыгрались. Разумовский и на этот раз спас Бестужевых, хотя Анну Гавриловну спасти уже не мог. Конечно, он другой милости ожидал…
В назначенный день Елизавета, чтобы не знать ничего о казни, уехала в Петергоф. Алексей же наотрез отказался:
– Посмотрю… Никогда не видел, как у баб рвут языки!
Елизавета вспылила и хлопнула дверью, уезжая.
Алексей от бессилия перед неизбежным засел за свое любимое венгерское.
«Какой заговор? – думал он. – Просто разжиревшие бабы слишком много болтают непотребного, а мужики за них расплачивайся».
Он знал, что хоть в одном, да не прав. Это Наталья-то Лопухина – разжиревшая баба? Первая при дворе красавица! Уже в годах, а всех затмевала, в том числе и Елизавету. А та не любила, чтоб кто-то поперед нее выступал. И чтоб никто не смел раньше ее навязывать новую моду. Прознала Елизавета, что в Париже высокородные дамы на балах выступают с розами в волосах – из пригородных теплиц понавезли роз; она приходит на бал с роскошной алой розой в своих золотистых волосах, и что же?.. Затмевавшая всех и вся Лопухина заявилась точно с такой же розой! Бал начался, но Елизавета, так любившая менуэт, где можно было выступать гордой поступью, на этот день не танцевала. Всякий раз, как она заступала на положенное место, рядом оказывалась Наталья Лопухина! И вроде как ехидный говорок мужчин ей слышался. Нет, две розы – это уж слишком. Даже «друг нелицемерный», послышалось ей, о чем-то шептался с канцлером Бестужевым. Влепив Лопухиной хорошую затрещину, вскричала:
– На колени, негодница!
– Зачем? – не поняла Лопухина, при всей своей красоте не отличавшаяся большим умом.
– А вот я покажу – зачем. Ножниц!
Лопухина вздрогнула всей своей прекрасно обнаженной грудью, но встала на оба колена, невольно приоткрыв и роскошнейшие ноги. А услужливые шептальщицы сейчас же и ножницы сыскали, с поклоном подали Елизавете. Она лязгнула ножницами, как палач на эшафоте… и срубила ненавистную розу вместе с большущим клоком волос…
Бал продолжался уже без Лопухиной. Елизавета с вызывающей роскошью закончила менуэт и, уходя прохладиться в просторный вестибюль, удивилась, что там толкутся мужчины, пытаясь привести в чувство упавшую на диван и зашедшуюся в рыданиях Лопухину.
– И чего ревет эта корова? – на манер своего медика Лестока вопросила Елизавета и потребовала: – Вина!
Поднос с двумя бокалами – как знали! – сейчас же поднесли.
– Пей! – потребовала Елизавета.
Но Лопухина не только пить – и понимать-то ничего не могла. Елизавета не торопясь выпила свой бокал, а соседний выплеснула в лицо зареванной сопернице…
И вот сегодня.
«Заговор! Какой заговор? О женщины, о коварницы!» – думал Алексей Разумовский, с отяжелевшим сердцем собираясь идти к эшафоту.
Но неожиданно вернулась Елизавета.
– Жалеешь? Незачем торчать на солнцепеке. Из окна будет видно распрекрасно. Принеси вина.
Слуг он не хотел вмешивать в это дело, сам принес на золоченом подносе, может быть, на том самом, что подносили и Лопухиной. Кресло к окну подвинул, с поклоном подал.
Первой привели Бестужеву.
Алексей приоткрыл раму, не отдергивая бархатных штор. Ворвался голос восторженной толпы. Елизавета сквозь щель в шторах все видела и слышала. Алексей, стоял позади ее кресла. Палач содрал с Бестужихи платье… и она незаметно сдернула с груди изумлявший всех золотой, осыпанный бриллиантами крест. Палачи покупались и продавались. Этот был хороший профессионал. Левая рука опустила крест в карман – на алой рубахе для того и были прорезаны глубокие карманы, – в правой привычно заходил кнут. Но он почти не касался плеч, палач останавливал его на излете. Стонала Бестужиха больше для показухи. Тем же манером и нож, выдернутый из висящих на поясе ножен, – он лишь скользнул во рту, пустив кровь…
– Следующую! – весело вскричал хмельной, как водится, палач, поглаживая бороду.
Следующей была дура… распрекрасная, но все-таки дура, Наталья Лопухина.
Когда палач привычной, сильной рукой, одним рывком, распустил на ней от плеч до пола платье и толпа ахнула, наслаждаясь видом роскошного тела, Лопухина совсем обезумела и вцепилась зубами в руку, поднимавшую кнут.
– Ах ты, стерва!
Кнут заходил как по крупу лошади, рубя все, что попадалось, – плечи, ноги, всех покорявшую грудь, и даже лицо…
Лопухина окровавленной тряпкой валялась на помосте…
– Да остановите же… ваше императорское величество! – взмолился Алексей, заливаясь слезами.
– Тише, друг мой. Окно раскрыто, услышат. Да и не закончена еще экзекуция.
Елизавета отхлебнула вина, видя, как тот же кнут приводит в чувство Лопухину.
Палач не стал и ножа доставать, просто разодрал рукой орущий рот… и выхватил кусок окровавленного мяса…
– Кому язычок? Не дорого продаю!
Алексей не мог больше смотреть. Он опустился на пол и лишь слышал крики стаскиваемой с эшафота Лопухиной…
– Вот так, моя раскрасавица, – снова отхлебнула вина Елизавета. – Теперь с муженьком своим в Селенгинский острог пойдешь. И дадут тебе на пропитание пятьдесят копеек на день. Все от наших щедрот…
Алексей рыдал уже не хуже самой Натальи Лопухиной.
Елизавета пила вино.
– Да, – вспомнила она, – я еще не послала курьера к твоей матушке. Наказывала я ей непременно быть на свадьбе моего племянника. Гордись, Алешенька!
– Горжусь… ваше императорское величество, – промычал он с пола, хватая кувшин с вином.
Елизавета с интересом наблюдала, как он запрокинул кувшин и не остановился, пока не вылил все в свое всхлипывающее горло.
Красное вино стекало с губ на кружева рубашки, на раззолоченный камзол, даже на пол.
– Вино и кровь… не одного ли они цвета, друг мой нелицемерный?
– Одного!
– Вот и распрекрасно. Смотреть больше нечего. Остальных только похлещут кнутиком. Мужики Лопухины уже на дыбах повисели, с них довольно.
– Довольно!
– Да. Пойду переоденусь в охотничье. Ты не забыл, мой обер-егермейстер, что сегодня предстоит знатная охота?
– Не забыл… ваше императорское величество!
– И распрекрасно. Через час выезжаем. Скачи вперед и распорядись там должным образом. Собаки, кони, доезжачие. Славно надо сегодня поохотиться.
Елизавета без его кавалерской помощи встала с кресла.
Он уже тоже поднялся, поклонился и сказал, утирая слезы:
– Все будет в лучшем виде.
– Я не сомневаюсь, мой пьяненький обер-егермейстер.
Проводив Елизавету, Алексей поскакал на тройке в сторону Петергофа. До назначенного часа времени оставалось немного.
VIВсе грустные, тяжелые и смешные события заслонил приезд брата Кирилла из Парижа.
– Вернулся, мой младшенький?
– Вернулся, мой старшенький.
Они обнялись истинно по-братски.
– Отдохни маленько – да на службу пора.
– Какой из меня службист! – посмеялся Кирилл.
– Да ведь не в фельдмаршалы тебя прочат. Как пойдешь представляться государыне, она, я думаю, самолично именной Указ прочтет. Должность того заслуживает. Зря деньги тратили на твою учебу? Да только ли на ученье? – нахмурился старший брат. – Доходили до меня вести, что и по злачным местам не преминул побродяжить. Не прогулял ум?
– Нет, брат, – повинился Кирилл. – Ты отца место мне заступил. Не осержусь, если и по-отцовски…
– Топором, что ли? Как наш Григорий-то Яковлевич… царствие ему небесное. Уж лучше розгой хорошей.
Кирилл с готовностью стал расстегивать парижский камзол, явно намереваясь и пониже спустить. В это время двери растворились под рукой невидимого слуги, и вошла Елизавета.
– Что за машкерад у вас?
Кирилл быстро застегнулся и, отвесив глубокий поклон, поспешил к ручке, которая милостиво протянулась ему навстречу.
– Позвольте ответить, ваше императорское величество?
– Позволяю.
– Алексей Григорьевич розгами меня ради братской встречи хотел угостить.
– Розги? Это дело. Это не кнут. Чего ради?
Тут уж Алексей вмешался:
– Науки ради. Ведь не помешает, государыня?
– Науке-то не помешает, да не пошла бы молва, что президент всей российской науки поротым ходит. Хотя чего такого? Бывало, мой грозный батюшка, как выряжусь я в матросский костюмец да непомерно расшалюсь в его мастерской, чего доброго, и разобью какую склянку, увещевать в таком разе любил истинно по-матросски… – Елизавета поняла, что неприлично разговорилась. – Грешна, грешна, до сих пор мужские костюмы уважаю. Особливо как с Алексеем Григорьевичем на охоту понесемся… – В какие-то смешные дебри ее заносило, и она на себя рассердилась: – Да ведь не за тем я пришла! Во дворце каждое бревнышко, даже гобеленами закрытое, сплетни нашептывает, а уж такая-то новость!.. Вернулся, значит, наш дражайший президент академии?
Кирилл смутился. Он, конечно, знал о должности, которая ему уготована, да нельзя же было показывать виду.
– Вернулся верноподданный вашего императорского величества и с великой радостью зрю вас в добром здравии и процветании!
– Не льстец ли будет? – кивнула золотистой головой Алексею.
– Все хорошее – в меру. А не то розги!..
– Наслушалась я подобных шуток и от вашей матушки. Солоны больно… да ведь перед обедом-то можно и солененького? Я у тебя, Алексей Григорьевич, обедаю. Не заморишь голодом?
– Как можно, государыня? – игриво ужаснулся Алексей и дернул за шнурок, который за дверями отозвался серебряным звоном.
Через секунду и дворецкий с камердинером застыли в низком поклоне, будто за дверью стояли.
– Куверт для ее императорского величества!
– Слушаемся, – на два голоса ответили и с теми же поклонами удалились.
Слуги дело свое знали. Обедали ведь то на половине государыни, то в мужских покоях графа Алексея Разумовского. Кухня сообщалась в оба конца. Разве что буфет у графа, был даже пороскошнее, чем у государыни. Дело понятное, мужское.
– Так я пошла переодеваться к обеду? Опять борщ? Каша гречневая?
– Щи да каша – пища наша! – заверил Алексей.
– Ой, мне лейб-медик житья не дает… Не терпится ему засадить меня за французское пустобразие. А что я могу со своим аппетитом поделать?
– Да ничего и делать не надо, – успокоил Алексей. – Неуж такая-то империя свою государыню не прокормит?
– Ой шалун! – погрозила она пальчиком, забыв о присутствии Кирилла, и ушла на свою половину.
Алексей знал, что переодевание займет не менее часа, и поваров не торопил.
Забыл он к тому же об одной существенной мелочи: к обеду был приглашен канцлер Бестужев. А у них установилось неписаное правило: если обед проходил в приватной обстановке, то Бестужеву лицезреть домашний обед не полагалось. Елизавета не любила обоих Бестужевых, а после истории с Лопухиной младшего брата посланником к Фридриху услала. Честь великая, поскольку вокруг Фридриха и крутились все европейские дела, но все же… И обойтись без Бестужевых нельзя, и душа не лежит. Вот и живи с ними!
Алексей не придумал ничего лучшего, как через своего слугу вызвать фрейлину Авдотью и передать ей записку, даже незапечатанную:
«Простите грешного, Государыня! Я не рассчитывал на такую честь, что Вы сегодня изволите обедать со мной, и пригласил Бестужева. Как теперь быть?.. Приказывайте!»
На той же ноге и вернулась Авдотья, с лукавой улыбкой. Елизавета в это время, конечно, сидела за туалетным столом, и записка была писана рукой самой Авдотьи, только стояло в конце – «Елизавет».
«Приказываю: поскорее упоить Бестужева, тогда он не будет морочить мне голову всякими европейскими делами».
Ну, это дело было нетрудное.
Обед ведь предстоял рядовой, без церемоний. Да и не любила Елизавета в подобных случаях излишний церемониал. Люди были свои, привычные. Алексей сменил камзол на бархатный шлафрок – не сидеть же при орденах за украинским борщом. Елизавета была в мягком шелковом платье, без всяких шлейфов, тем более уж без робронов. Она знала, что ей идет голубое, в голубом и пришла, лишь с легкими кружевами на кистях рук. Открытая белоснежная грудь, с золотым крестиком в самой ямочке, волновала не только Алексея, сидящего по правую руку, – Кирилл, посаженный слева, тупил глаза и сбивался в самых простых ответах. Бестужева Алексей усадил уже по свою правую руку, так что ему и невозможно было переговариваться с Елизаветой. Он, кажется, сам себя решил упоить, Алексею с этим и мороки не было, а слуги, стоящие за стульями, дело свое отменно знали: знай подливали да подливали в золоченые бокалы, подаренные маркизом Шетарди. Из малой посуды и в Париже пить не любили, а уж здесь и подавно. Тем более не сразу же до борща дошли. Была и севрюжинка с хреном, и буженинка, и пышущие стерляжьим духом расстегаи, и даже сало, нарезанное тоньше оконного стеклышка. Сидевший напротив государыни лейб-медик Лесток – что делать, непременная принадлежность застолья – с чисто французским ужасом наблюдал, как его подопечная без всякого жеманства поддевает на двурогую вилку изрядное стеклышко и смакует с удовольствием. Вспомнилась Наталья Демьяновна:
– Как-то она там?
– Божьей помощью здорова.
– Вот и ладно. Варенуха-то ее любимая осталась?
– Земляки с каждой оказией подбрасывают.
– Так что же ты скопидомничаешь, граф? Изволю варенухи!
Елизавета еще и договорить не успела, а ее уже несли, в глиняной запечатанной корчаге, в какой и доставлялась по Киевскому шляху. Алексей самолично взломал засмоленное горлышко.
– Не обессудьте, государыня, я все-таки сам сниму пробу.
– За жизнь мою беспокоишься? Правильно, граф.
– Мало ли что, государыня. Вдруг прокисло или еще какой недогляд.
Он отлил немного в свой бокал, посмотрел на свет, понюхал, неторопливо подержал во рту первый глоток, а остальное уж залпом, как водку.
– Лучше не бывает, государыня.
Лейб-медик Лесток не утерпел:
– На этом столе благословенные вина двух королей. Моего Людовика и австриячки Марии-Терезии. А мы выдумываем какую-то хохлацкую варенуху!
Королеву австро-венгерскую он не любил и делал все, чтобы вбить в уши государыни эту нелюбовь. А тут и хохлацкая неприязнь. Алексей чувствовал, что бледнеет, но поделать ничего не мог с собой. Он с той же кажущейся медлительностью налил и французского вина, тоже понюхал, посмотрел на свет… и сильным движением через стол выплеснул в лицо Лестоку. В последний момент Елизавета поняла его намерение, но остановить уже не успела… Красное вино пролилось до самих панталон Лестока, до неприличия омочив его ляжки.
Лесток вскочил, но что он мог сделать, если государыня, оправляясь от переполоха, не изрекла еще никакого решения.
Алексей стоял все в том же положении. Он понимал, какие страсти бушевали в душе Елизаветы. Лейб-медик был тот человек, которого она в случае колик или чего другого первого же и звала. Скрывалось, но хвори начали уже ее обступать, а ловкий француз всячески подогревал ее страхи. Как обойдешься без этого пройдохи. Но с другой-то стороны – Алексей, Алешенька, что ни говори. Он позволил себе, конечно, невообразимую выходку – а как не позволить? Обозвать хохлами не только графа, но и его мать! Да не казак он, что ли, нынешний ясновельможный граф?!
– Лекаришка, выдь вон, – не повышая голоса, как всегда при сильном волнении, повелела она.
Лесток стал бледнее своих бесчисленных кружев. Елизавета дождалась, пока за ним закрылась дверь, встала вровень с Алексеем и сказала:
– А налей-ка мне, граф, варенухи. За здоровье президента Академии наук я хочу выпить его родимый напиток.
Алексей поспешил исполнить просьбу.
– А теперь и всем остальным.
Слуги тащили еще одну корчагу, на ходу взламывая смолу запечатки. Раз встала государыня, так встали и все другие.
– За здоровье графини Натальи Демьяновны!
Алексей не мог привыкнуть и к своему-то графскому званию. Но ведь все верно: мать графа – само собой, графиня.
От волнения он боялся глянуть в сторону Елизаветы. Она сама поворотила заалевший лик и шепнула:
– А тебе я, Алешенька, чуприну надеру… попозже, как гости разъедутся.
– Приму экзекуцию как Божью благодать, – ожившим шепотком ответил.
Обед продолжался как ни в чем не бывало.
