Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Третья разрешала сомнение:

– Коль глаза закрымши, не все ль одно?

Бывало, в досужий разговор вступала и сама Елизавета Ивановна Шувалова, самая заглавная из чесальщиц.

– Не зря же говорят: огонь – царь, вода – царица, воздух – господин… Никак, душновато? Василий, не рано ли ты скутал печи?

Истопник, храпевший у входа в будуар, вскакивал как боевой конь, с обидой кочергой вместе с искрами вышибал всякое сомнение:

– А то учить меня! А то я не знаю! Печь в порядке. Бздеть надоть меньше. У-у, толстожопые! Пораспустили свои срачицы!

Браниться в присутствии полусонной императрицы только ему и дозволялось. Если она и открывала глаза, то с непременным поощрением:

– Так, так их, Васенька! У них всегда страсти-мордасти. Взяли моду…

II

Ах, мода, мода!

Граф Алексей Разумовский ко всему относился с лукавой насмешкой. Но эта насмешка не обижала людей – была добродушной и даже добросердечной. Разве что в отношениях с немцами да французами прорывалось.

Когда французский ловелас маркиз Шетарди как-то у себя дома показал невиданную новинку – пудрильный шкаф, Алексей посмеялся на ломаном русско-французско-хохлацком:

– Ах, мой дорогой маркиз! Да разве я залезу в ваш шкафчик?

Маркиз обиделся на ломаном французско-русско-немецком:

– Ах, мой ехидный граф! Шкаф изготовлен, конечно, под мой рост, но нужно ли выказывать свое превосходство?

Теперь Шетарди не было: Елизавете нравились его утонченные ухаживания, но надоедали вечные интриги, и она попросту выслала его из Петербурга. Даже не спросив короля. Ну, поскучала денек-другой без его компании, и ладно. Забыла, как и недавние страхи…

Не забыл маркиза Шетарди сам Алексей Разумовский. Глаз у него был приметливый. Устройство заветного шкафчика он рассмотрел внимательно. Ведь что это такое? Мода, само собой. Но и великое удобство. Каждый вельможный человек за свою жизнь расходует многие фунты, да что там – пуды душистой, развеселой пудры. Парики, парики, парики! Что делать. Хоть у него-то и свой хохлацкий чуб не поредел, да и не поседел еще, без парика обходиться никак нельзя. Разве что на ночь скинуть, да и то, если ночь проводится не за карточным столом.

И все бы ничего – парик; у него все парики под цвет собственных обжигающе-черных волос. Но их же пудрить полагалось. Да еще погуще, чем хлебные ковриги – мучкой. А если целая дюжина париков? Не успеют камер-лакеи привести в порядок, как опять меняй-надевай. Иногда по нескольку раз в день. И опять слуги тебя пудрят-кудрят с ног до головы, ну, может, с головы до ног. Все равно весь белый. Тем же порядком и обметают. От пудры некуда деваться: разлетается по всем покоям, проникает в нос, в глотку, прямо-таки в душу.

И что же придумал модник Шетарди? Он приказал и в своей туалетной комнате соорудить специальный шкаф с отверстием вверху, как паз под размер своей восхитительной головки. Маркиз заходит туда, один слуга закрывает за ним дверцу, другой через верхнее отверстие начинает пудрить его, не пачкая платья, а уж тем более осеребренных башмаков. Раньше на пудренье и обметанье одежды уходил добрый час, а при таком шкафе – и десяти минут довольно.

Так что не успел Шетарди с гневом на лукавую императрицу отбыть в Париж – даже без прощальной аудиенции, – как первый камергер этой императрицы не преминул воспользоваться его изобретением.

Сказано – сделано. Призван весьма искусный столяр, шкаф выкроен по внушительному графскому росту, из отличного орехового дерева – прямо загляденье. Как раз и повод испробовать: государыня задумала большой прием, а как же без первого камергера? К назначенному часу он был при всем параде, даже с камергерскими ключами на камзоле. Оставалось надеть свой лучший парик, сделанный из хохлацких же волос, – услужливые земляки постарались. Может, целую казацкую сотню остригли, пока масть подобрали.

С неизменной усмешечкой вступил граф Разумовский в заветный шкаф, который подпирал под самый потолок. К шкафу была прилажена специальная лесенка, для верхнего слуги.

Нижнему он крикнул изнутри:

– Закрывай!

Мигом исполнили.

Теперь верхнему:

– Пудри!

Верхний слуга со всеми причиндалами полез по лесенке на крышу шкафа, сделанную, для красы, покато и с карнизиками. Все изящно отполировано самым лучшим краснодеревщиком. Не успел еще как следует и нацелиться на голову графа, как брюхом поехал вниз, ну, а причиндалы, банка с пудрой – запрокинулась всей своей фунтовой роскошью на роскошный же парик…

Под париком-то – апчхи, мать твою так, выпороть повелю!..

А на пороге – личный камер-лакей государыни:

– Ее императорской величество требует… мне так наказали, ваша светлость… требует срочно пожаловать к себе!

Граф вышиб ногой дверь, а другой – откинул свалившегося с крыши лакея.

– Передай… счас прибуду!

Пока чистили парадный камзол, пока подбирали новый парик, пока очередной лакей, дрожа от страха, поднимался с новыми причиндалами наверх – тот же камер-лакей вновь:

– Изволю доложить, ваша светлость: гневается государыня…

– Сказано: счас буду! – И своим: – Ну?..

Тем же чередом дверца закрылась… и той же дорожкой поехал вниз на брюхе очередной пудрильщик…

Крыша у маркиза была ровная, да и шкаф низенький, а графа угораздило головой под потолок при изящном, покатом верхе…

Еще большее – апч-хи, и уж невообразимая мать-перемать…

А на пороге вместо камер-лакея сама разгневанная Елизавет:

– Граф Алексей Григорьевич, вы ругаетесь похлеще моего Лестока! Хоть уроки у вас бери… и что это такое – я сама должна за вами бегать… Эй, где вы?

Граф, ничего не видя от липкой пыли, вместе с дверцей выскочил из шкафа с извинительным поклоном:

– Я здесь, государыня… небольшое приключение случилось.

Дверца грохнулась обочь, граф замахал руками, отряхиваясь, Елизавета сама расчихалась:

– Апч-хи тебя… шалун!

Нет, умела она смеяться. Подперла руками свои крутые бока – ну истинно, как всякая женщина, – и не могла остановиться от удушающих всхлипов:

– Ой, знавала я разные шутки, но чтоб вот так?.. Вы, никак, с мельницы, дорогой граф?

Упоминание мельницы имело все основания: недавно Елизавета передала в его личное владение еще одну дальнюю мызу, с красильным заводом и прекрасной мельницей, которая могла накормить не один Преображенский полк.

– Да уж точно, мукомолы… Запорю, несчастные! – Поскольку слуги вконец растерялись, он самолично пытался отряхнуться, только больше взбивая пудру. – Я весь внимание, ваше величество!

– Вижу, вижу внимание… А ведь я вызывала тебя, граф, по самому наисерьезнейшему делу: мой Герцог захромал…

– Петр Федорович? – От переполоха забыл граф привычку Елизаветы называть лошадей великими именами.

Она присела в кресло, не в силах удержаться от дальнейшего смеха.

– Ах да!.. – опомнился Алексей. – Герцог из петергофской конюшни? Так заменим его Фридрихом, только и делов. Изволите на охоту? Но как же прием сегодняшний?

– Прием! – нахмурилась вечно все забывавшая Елизавет. – А я уж барону Черкасову сказала: никого не принимать. Как же быть?

У Алексея вся злость на слуг своих отпала.

– Где мой управитель? – решительно вскричал он. – Скажите ему, что кнут на сегодня отменяется. Как и все остальное, – уже тихо, пригнувшись к уху Елизаветы, добавил он. – Надо же поучить Фридриха?

– Надо, – и остатки перезабыла Елизавет. – Я пойду в дорожное переоденусь. Не мешает и вам, мой друг.

– Не помешает, – искренне возликовал, расстегивая запудренный камзол.

Слуги, разумеется, не позволили графу утруждать себя. В каких-то полчаса его переодели в более простой, черного сукна кафтан, лишь по обшлагам да по вороту шитый серебряным галуном, а ради парика не стали запихивать в «пудрильный шкаф», по старинке все сделали. Тем более граф тут же приказал:

– Вытащить на двор это безобразие… – Пнул ногой ненавистный шкаф. – Вместо слуг моих верных – его выпороть кнутом, четвертовать – и сжечь, на радость вам. Угости всех, обиженных мной, – кивнул дворецкому. – Да не жадничай, не жадничай.

Он вышел во двор, где уже стоял изготовленный в дорогу шестерик. Час спустя изволила сойти со своего крыльца и Елизавет… в образе рослого шляхетского гусара в красном кунтуше и конфедератке с белым пером. Как ни привык Алексей к ее переодеваниям, но надивиться не мог. Любой мужской костюм как нельзя лучше шел Елизавет, а военный тем более: вынимал ее тело из кружев и фижм, из удушающего роброна и давал ему истинно привольную жизнь. Елизавета видела, как любуются стройностью ее ничем не стесненных ног, гордой посадкой чуть-чуть располневшего от борщей, но все еще прекрасного стана.

– Не прогляди глазыньки, Алешенька, – с довольным видом шепнула ему, проходя к карете и вскакивая на подножку, – следовавший за ней лакей еле успел подсадить.

Он уже в карете заверил:

– Если и прогляжу, беда невелика. И вслепую буду лицезреть…

– Слепая охота? – по-гусарски вытянула она ноги, усаживаясь. – Лучше уж зрячая… Чего стоим?

А они и не стояли. Карета, сопровождаемая всего несколькими преображенцами, уже выворачивала на парадную дорогу, мимо парадного же крыльца. Там было не протолкаться от экипажей – как же, сегодня ожидался большой прием!

Елизавета на минуту задумалась, но тут же по-гусарски беспечно тряхнула белым пером:

– А, подождут!

– Подождут… недельку ведь, не больше? – лукаво уточнил Алексей.

– Шалун! Знаю, скукотища тебе на таких приемах, а мне что делать?

В ответ можно только было взять гусарскую руку и положить себе на колено. Какие разговоры при таком прекрасном настроении?

Карета быстро вынеслась к загородным слободам. А там – дай волю вожжам. Елизавета любила лихую езду, и кучера знали о том. Да, пожалуй, и кони – сами рвались вперед.

Погода стояла великолепная, виды окрестные один другого лучше. Дорогу чистили хорошо, да если по малоснежью – хоть на колесах, хоть на полозе поезжай, одинаково. Единственное, что укоряло глаз, – валявшиеся по обочинам лошади, которые от такой езды попросту падали на колени и во имя лихой наездницы подыхали. Велика ль беда! Ненужные постромки обрубали, солдаты ли, слуги ли оттаскивали полуживую лошадку в придорожную канаву, и дальше только крик:

– Пади!

Бывало, шестерик подлетал к Петергофу о четырех лошадях, бывало и о трех. Но, может, на этот раз обойдется?

III

У Елизаветы были и личные поместья в Малороссии. Не могла же она в одночасье все раздать их даже самым любимым любимцам. Да и потом, Алексей Разумовский унаследовал хутора, поместья и вотчины фельдмаршала Миниха – вовсе не государевы. Петр Первый, отменив гетманство, вроде бы преследовал благую цель: подрубить корни измены, стяжательства и самодурства. Последний гетман Апостол ушел с украинского гетманства еще до своей старости. Теперь правили Украйной семь наместников, три с киевской подачи, три с петербургской да один заглавный. Придя к власти, Елизавета назначила любимца своей шестнадцатилетней молодости Александра Борисовича Бутурлина, человека от природы ленивого да и погрязшего в безобразиях. Какой от него мог быть толк? Чуть лучше оказался быстро сменивший его генерал Бибиков, но на дела он тоже смотрел из-под чужой руки. Если уж заискивал перед Розумихой, то можно представить, в каком искательстве пребывал перед Алексеем Разумовским!

А заповеданный в гетманы Кирилл Разумовский еще только учился ловеласить в Германиях и Франциях…

– Нет, я сама поеду смотреть твою Украйну! – не раз говаривала раздосадованная Елизавет.

– Соберетесь ли когда, ваше императорское величество? – отделывался смешком Алексей.

Нерасторопность государыни – да что там, самая настоящая леность – была притчей во языцех. Разумеется, в глаза ей никто этого не высказывал. В том числе и Алексей, супруг потайной. Был же в голове у него разум, коли и фамилия от такой благости происходила?

Да и как ехать, когда война со Швецией никак не кончалась. Пруссия опять же – города то брали, то сдавали, пойми поди.

Так и протянулось время до лета 1744 года. Но уж дальше годить – не годилось. Душа-то была женская, чуткая. В приливе нежности прекраснодушная Елизавет вновь и вновь повторяла:

– Непременно – едем. Ты, Алешенька, был когда-то моим гоф-интендантом и главным управляющим. Управишься ли сейчас-то?

– Управлюсь, господынюшка. Хочется родину повидать. Соскучился…

– Со мной-то? – душевная нежность могла быстро взорваться бранью – этому ее славно научил лейб-медик Лесток!

Алексей знал, как погасить нараставший гнев. Ничего не говоря – припасть к ручке и посмотреть в воробьиные глазыньки взглядом во всем покорного хохла.

Но за окнами – грохот карет!

– Неужели опять едут? Депутация?

– Да еще какая! Все главнейшие полковники. Сын последнего гетмана полковник Лубенский, Петр Апостол. За родителя его уважают, не за себя же.

– Да ведь, поди, уже приехали? Поди, и у тебя побывали?

– Как не побывать. Земляки.

– Ах интриган! Без меня уже все решил?

– Смилуйся, государыня! Никогда этого не позволю.

– Тогда я позволяю. Завтра же и приму.

И ведь верно. Развеселая Елизавет иногда могла держать слово. В назначенный для аудиенции час императрица стоя, в присутствии всего двора, выслушала приветствие, говоренное полковником Апостолом. Сам же граф Алексей Разумовский накануне наставлял его, что и как говорить. Бывали ходоки у своего знатного земляка и днем, и ночью, когда заблагорассудится. После один другому хвастались:

– Вот вернулись с водки у Алексея Григорьевича… Славную водочку подают. Я бы сказал – гарную!

– А мы-то? Ой, хохлы неотесанные! Вместе с полковником Вишневским бокалов по десяти венгерского выдули… и подпивахом тоже гарно…

– Да Вишневский-то? Уже в генералы произведен.

– Как не произвести! Когда-то такую услугу Алексею Григорьевичу оказал… Граф добра не забывает!

Часто заставали у него и государыню.

– А это ли не диво? Во дворце у Разумовского удостоились быть у ручки ее величества и милостивые слова слышать…

Земляк Разумовский приглашал их на все маскарады и банкеты придворные, возил в оперу. А там опять диво:

– Девки италианки и кастрат! Пели да музицировали.

Но земляки-ходоки не только же за кастратами шлындали – дельце свое не забывали.

– Милостивый граф! – напоминали. – Когда же гетман будет?

– А вот как подрастет. Потерпите маленько.

– А сами-то, ваше сиятельство?..

– Ну, земляки, земляки! Мне полагается возле государыни быть.

– Да уж чего лучше. Только нас-то не забывайте, сиятельный граф.

– Вас забудешь! Вот как государыня побывает на Украйне, сама все посмотрит – дела-то и пойдут на лад.

– Когда же?

– Скоро, скоро. Сказано – потерпите. Вот хохлы настырные!

Говоря так, он и забывал, что сам-то из тех же хохлов…

И вот наконец-то собрались. Отправлялись приказы об исправлении дорог на Киев, о строении дворцов на станциях. Повелели готовить на остановках погреба для питей и припасов.

Во все вникал самолично Алексей Разумовский. Дорога домой должна быть гладкая…

Дорогу расширили, мосты сделали прочные. Расставили даже раскрашенные «версты».

Все делалось вроде бы как надо. Но одна мысль не давала покоя: как представить государыне всех своих неотесанных родственников? Он всерьез опасался, как бы под пьяную руку все эти Уласы, Евфимы и Демёшки не стали творить бесчинства да похваляться на всех перекрестках о родстве с всесильным графом и первым камергером государыни.

Пришлось писать доверенное послание матери:

«Милостивая государыня матушка. Понеже во время прышествия Е. И. В. в новый мой Алексеевский дом надлежит, чтоб в оном моем доме напрасно и без дела никто бы там не был и не шатался б. Того ради, писано мене к управителю Семену Пустоте, чтобы он того накрепко смотрел и наблюдал, дабы не токмо с посторонних, но и из своих никто отнюдь бы не ходил и не шатался б. Двор, который стоит в городе Козельце, велено управителю той час что есть худо подчинить, очистить и к приезду моему для вас, милостивая государыня, особливые покои убрать, такоже и для других сродников, которым именно велено будет туда приехать.

Платья как сестрам, так и зятьям, дядьям, теткам и Демешкам всем к приезду моему велено от меня делать Семену Пустоте.

Что изволили вы, м. г. матушка, писать и требовать, где б можно вам и с кем Е.В. встретить: на то вам доношу, что я о том удобнее не сыскал, как в Нежине; да и то как из своих, так и из посторонних при вас никого б не было…»

Он показал это послание Елизавете. Она как-то горько усмехнулась:

– Суро-ов ты, казак удалой!

– Так что, может, не посылать?

– Уж это ты сам решай.

– Государыня, мне дорога ваша честь. Я, кажется, все предусмотрел – но разве все усмотришь? Мои хохлы – они такие!..

Поезд Елизаветы выдался огромный. Ее сопровождали, кроме Разумовского, граф Салтыков, духовник Дубянский, два архиепископа, графиня Румянцева, князь Голицын – 230 человек свиты!

Поначалу решили взять четыре тысячи лошадей. Но Алексей Разумовский написал генералу Бибикову, заменившему Бутурлина, что лошадей потребно двадцать три тысячи… и Бибиков не мог отказать. Расписал он подробно, со знанием дела как бывший гоф-интендант, чего и сколько поставить в погребах, на каждой станции, а именно:

…вина волжского…

…крымского…

…телят…

…ягнят…

…каплунов…

…курчат…

…индеек…

…гусей…

…уток…

…поросят…

…кабанов…

…яиц…

…уксусу…

…масл…

…окороков…

…грибов…

…водки двойной…

…сала…

…и-и многое, многое другое!..

Он не зря бывал гоф-интендантом. Поесть-попить научился. Ведь кроме свиты тащилась за обозом императрицы и разлюбезная лейб-кампания – триста мордастых-горластых мужиков!

Великий князь Петр Федорович с герцогиней Фике, ставшей здесь Екатериной, выехали вперед – в двух каретах и тоже при свите. Они доехали в три неделе до Козельца – и еще три недели ожидали государыню, ибо по дороге несколько человек из свиты были отправлены в ссылку и Елизавета пребывала в дурном духе.

Алексей со своим генеральс-адъютантом Сумароковым то и дело улетал в вихре пыли вперед и дожидался Елизавету где-нибудь на полпути между станциями. Слухи неслись, что и тот под арест, и этот не в милости. Как правило, удавалось вытащить из беды неугодников. Но не всех же… Выбрав время, подсел в карету разгневанной императрицы и, чтоб не слышали досужие фрейлины, а тем более знаменитые сплетницы-чесальщицы, начал нашептывать:

– Ваше императорское величество! Так у вас скоро не останется никого из свиты. Пощадите… хотя бы свое прекрасное расположение духа!

– А, чем меньше бездельников, тем лучше, – ответила она без особенной ласковости.

– Как можно… без бездельников-то!

– Можно. И лучше всего бы – совсем без свиты. В твоем сопровождении разве… – выдала она истинную причину дурного настроения. – Сплю я, Алешенька, плохо. Во дворцах, построенных наспех, полно клопов и тараканов. И все жаждут царской кровушки. Как это понимать?

– Генерал Бибиков старается, но разлюбезные тараканы просто неравнодушны к вам. В Нежине и в Козельце изволите хорошо отдохнуть. Уж поверьте, я сам об этом обеспокоюсь…

– Обеспокойся, Алешенька, обеспокойся, – шепнула она, косясь на фрейлин.

Настроение стало улучшаться. Особливо под Глуховом, на рубеже с Украйной. Прием, оказанный здесь, порадовал. Десять полков реестровых, два кампанейских и несколько отрядов гетманской «гвардии» – хотя самого-то гетмана не было – выстроились в одну линию по бокам дороги. Отсалютовав знаменами и саблями, они скакали вперед и становились в новую линию, так что государыня видела неразрывную цепь полков до самого Глухова. Войска были одеты ново: в синие черкески с вылетами и широкие шаровары, с разноцветными шапками у каждого полка.

В Нежине, по совету сына, выехала навстречу Наталья Демьяновна и все вместе проследовали в Алексеевщину и Козелец.

В Козельце Елизавета прожила у графа Разумовского до конца августа, отъезжая на охоту в Алексеевщину и в другие его поместья.

Как ни велик был дом, но при такой свите ощущалась теснота. Особенно нервничала великая княгиня Екатерина. Даже не могла сдержаться, сказав:

– И зачем нас всех сюда привезли?..

Граф Разумовский ответил с отменной галантностью:

– Ваше сиятельство, когда вы сами станете российской императрицей, вам, возможно, захочется проехать еще дальше. Скажем, до моря Черного.

Екатерина вздрогнула и строго посмотрела на слишком прозорливо графа:

– Но там турки… татары, кто их знает!

– Прикажите их выгнать… не сейчас, а как придет ваше время…

– Замолчите, граф! Что вы себе позволяете?

– Не больше того, что вы себе.

Она видела, что граф не уступит, и в гневе отошла прочь. Что она могла сделать против любимца своей благодетельницы?

Откуда этот неприятный разговор стал известен самой Елизавете – Бог весть. Но она передала сие почти дословно. Без гнева, но с печальной задумчивостью спросила:

– С чего ты это вывел, Алексей Григорьевич?

Он ответил без обиняков:

– Из великих амбиций Екатерины, мнящей себя великой.

– Но ведь кроме наследника Петра Федоровича жива еще и я?.

– Да продлит Бог твои истинно великие дни!

– Верю, верю, Алексеюшка, друг мой нелицемерный, твоей искренности, и все же…

Она залилась слезами, которые набегали у нее внезапно.

Знала ведь, что он сейчас же достанет свой малиновый плат, а сделала вид, что смущена такой отзывчивостью.

– Что-то в Киев меня не больно тянет… У тебя лучше.

– Как можно не ехать, господынюшка! Там истинно царскую встречу готовят. Опять гонец от полковника Танского приезжал, у меня допытывался: когда да когда?

– И что же ты ему ответил?

– Когда государыня отдохнет немного.

– Да месяц уже, кажись?.. Пора!

В последних числах августа двор всей своей армадой двинулся из Козельца к Киеву.

На берегу Днепра, кроме всех иных, встречал Елизавету сам легендарный Кий, верхом на коне. Конечно, обряженный соответствующим образом воспитанник духовной Академии. Он приветствовал Елизавету истинно велеречивой речью, назвал ее своей наследницей и с важностью великой вручил ей все свое достояние.

Как ни странно, унизительное вроде бы для нынешней императрицы приветствие понравилось. И все же она пробыла в Киеве всего две недели – гораздо меньше, чем в Козельце и Алексеевщине.