Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

VIII

Как проспались после куртага, уже не один Разумовский пришел; вместе с ним и Воронцов, и Петр Шувалов, и Лесток.

– В плен меня берете? – попыталась Елизавета свести все к шутке.

– Если и плен, так со всей нашей преданностью, – начал Разумовский, но вперед себя пропустил Воронцова: и родовит, и речист, не в пример ему.

Но длинных речей и Воронцов не стал говорить, а только:

– Решайтесь, цесаревна!

Елизавета попыталась представить всю опасность задуманного, но мужские голоса на этот раз были единодушны и тверды:

– Подлинно, это дело требует немалой отважности!

– Но в тебе, матушка, кровь Петра Великого, не забывай.

– Дерзай! Завтра будет поздно…

– Ты передом, а мы с тобой… на запятках, на запяточках!

Она решилась:

– В таком разе надо послать за гренадерами.

Гренадеры явились на исходе двенадцатого часа ночи.

– Могу ли я на вас положиться, дети мои?

Ей шел уже тридцать третий год, и слово «дети» не было наигранным. Как и обратное:

– Матушка-цесаревна! Располагай нашими жизнями.

Елизавета заплакала, никак не могла найти куда-то запропавший платок. Алексей Разумовский свой выхватил. Это могли бы сделать и Воронцов, и Шувалов, и Лесток, и любой из офицеров, но знак внимания от Алексея ей был ближе всего. Она попросила всех выйти из комнаты. Опустилась на колени перед образом Спасителя. Хоть Алексей и вышел вместе со всеми, но он, с той стороны двери, услышал:

– Клянусь никогда никому не подписывать смертный приговор…

Или послышалось Алексею? Или собственная душа так отозвалась? Об этом было немало переговорено. Единственное сомнение являлось: как может царь обойтись без казней?!

Но рассуждать было некогда.

Помолившись, Елизавета вышла с крестом к гренадерам:

– Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей.

Крест целовали истово, без лишних слов. Скорая присяга скоро и дело сделала.

Елизавета не стала и переодеваться, просто по просьбе Алексея надела кирасу поверх платья. Шуба – сверху.

– В казармы Преображенского полка!

Всего двое саней, на запятки которых встали Алексей Разумовский и прибежавший братеник, Кирилл. Тоже при шпаге, хотя на нее еще не имел и права. Алексей только зыркнул на братца, но прогнать не посмел. На широких запятках двух просторных саней места всем хватило. Гренадеры бежали пешью, ломаным строем.

Вся остальная гренадерская рота была уже извещена. Стояла в полном сборе.

– Ребята, вы знаете, чья я дочь?..

– Матушка! – рявкнули стоголосо. – Мы готовы… мы их всех перебьем!..

Пришлось остудить пыл:

– Не надо никого бить. Бог даст, так обойдется: тихо, мирно.

Алексей Разумовский не был военным человеком, но предложил разломать барабаны, чтобы не поднял кто ненужной тревоги. Пока ведь всего одна рота, а кругом полки! Бывшие при этом офицеры согласились:

– Дело!

Гренадеры с удовольствием барабаны искромсали.

Елизавета стала пред строем на колени, с крестом в руке, а за ней и весь строй опустился. Ее никто тому не учил, само сказалось:

– Клянусь умереть за вас. Клянетесь ли умереть за меня?

– Клянемся, матушка! – загремел ко всему готовый строй.

Из казармы отправились в Зимний дворец. Сани Елизаветы плотным кольцом окружили гренадеры. Истово гремел шпагой на запятках даже малый Кирилл. Старший брат пырнул его локтем:

– Ну ты, воитель!.. Тоже мне генерал!

Генералов среди них не было – все само собой делалось. Единственное вспомнила Елизавета, как Миних арестовывал Бирона. Нельзя было пренебрегать таким хорошим опытом. По дороге следовало подмести всех, кто мог оказать сопротивление. И начали, конечно, с самого Миниха – караульный унтер-офицер там уже был предупрежден. Попутно и графа Головкина прихватили, и обер-гофмаршала Левенвольда, а за Остерманом отрядили аж тридцать гренадеров.

На конце Невского проспекта гренадеры порешили идти дальше всем пешью, чтобы не поднимать излишнего шума. Елизавете было непривычно: по снегу, да еще в тяжелой кирасе. Алексей мигнул гренадерам:

– Берем на руки.

Первым, конечно, сам подскочил. Четверо руки вперехват сложили, усадили Елизавету на рукотворный трон, дальше по сугробам понесли. Так она и во дворец прибыла.

Надо было первым делом в караульню. Там солдаты спросонку не могли ничего понять. Елизавете самой пришлось вперед выступить:

– Хотите ли мне служить, как отцу моему служили?

И тут один ответ:

– Матушка!..

Но четверо офицеров проявили непонимание. Один из них шпагой звякнул о кирасу Елизаветы… Алексей не приучен был к своей шпаге – просто схватил ослушника в охапку и бросил в толпу солдат. Там закололи бы его, как барашка, да Елизавета вскрикнула:

– Нет, нет!

Шпагу непокорную просто преломили, а офицерика, изрядно потрепав, повязали. Дальше, дальше по анфиладе комнат. Прямиком в спальню. Елизавета, хорошо знавшая путь, передом вела. Но уже Алексей был настороже, с обнаженной шпагой; глядь, и Кирилка то же самое! Это при гренадерах-то, которые, заступи дорогу, все бы напрочь смели!

Елизавета первой вошла. Правительница спала вместе со своей фрейлиной.

– Сестрица, пора вставать! – сдернула Елизавета одеяло.

Проснувшись от толчка, правительница удивилась:

– Как это вы ко мне врываетесь в неурочный час?..

За спиной Елизаветы маячили братья Разумовские, а главное, гренадеры. Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело.

– Сударыня цесаревна…

– Императрица!

– Да, сударыня императрица… Не делайте зла ни мне, ни детям моим!

– Обещаю, сестрица.

Елизавета с рук на руки передала разбуженного, плачущего Иоанна Антоновича подскочившему Алексею, поцеловала напоследок:

– Бедное дитя. Ты невинно, твои родители во всем виноваты…

Возвращались уже целым цугом. В первых санях сама Елизавета с бывшей правительницей, дальше – Алексей с бывшим императором на коленях, охрана, все увеличивающаяся свита. Кирилка где-то затерялся среди восторженного народа. Хоть бы не пырнул кого неумелой шпагой!

Маленький дворец цесаревны не вмещал всех желающих и нежелающих. Привезли принца Антона. Привезли Миниха и Остермана; обоим досталось от рассерженных солдат – любви к немцам не было.

Многие приверженцы правительницы остались в домах – под арестом, в том числе и незадачливый жених принц Людвиг Брауншвейгский. Елизавета рада была, что принца не допускают на ее глаза – о том друг сердечный, Алексей, позаботился; в своем-то доме, на время сдав малютку горничным, он от имени Елизаветы же и распоряжался. Нянька, но ведь и хозяин!

Приехал фельдмаршал Леси, командовавший войсками против шведов. Другой фельдмаршал, князь Трубецкой. Присягнули – очень даже охотно. Гражданские чины объявились: канцлер князь Черкасский, обер-шталмейстер князь Куракин, Алексей Петрович Бестужев, только недавно возвращенный из ссылки. Под плач бывшего императора занялись сочинением Манифеста; он гласил:

«Божией милостью мы, Елизавет Первая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем во всенародное известие…»

В дальних комнатах плакала никому уже не нужная правительница, чуть поближе верещал от детского недоумения свергнутый император, ругались фрейлины, горничные, и только сейчас Алексей вспомнил: а ведь там спальня цесаревны! Кажется, он даже шлафрок на диване забыл, для чужих-то глаз! У него появилось вдруг желание покончить с этим ночным кошмаром, вернуть спальне Лизаньки прежний, ласковый и благопристойный вид. Надо же, арестантскую устроили! Он набегом миновал несколько комнат, но остановился перед дверью, у которой стояли парные часовые. Они не знали, как вести себя с этим вроде бы не имеющим никаких чинов человеком… в то же время чуть ли не главным лицом! Но на караул-то их ставил куда-то запропавший офицер!..

Поэтому и Алексей замялся:

– Никак, кто-то плачет?

– Заплачешь под нашими-то штыками!

Услышав голоса, выглянул в дверь принц Антон. У него-то нашлись нужные слова:

– А нет ли в этом доме, Алексей Григорьевич, чего-нибудь выпить?

Алексей мог легко разрешить сию задачу, но все-таки посмотрел на бравых гренадеров. Им ведь наверняка указано, как вести себя с арестованными. Но солдаты покладисто отвернулись: мы, мол, ничего не слышали. Чтоб не тормошить куда-то подевавшихся слуг, Алексей сам сходил в буфетную. Там охотно распоряжались те же гвардейцы. Но вина осталось и на его долю. Он вернулся с глиняным, простецким кувшином, которым пользовалась обычно прислуга, но зато с серебряными кубками. Наливая несчастному принцу, запоздало и про солдат подумал; большинство из них ведь были дворяне. А кубков-то только два! Но выход сейчас же нашелся:

– Не побрезгуете после меня?

Гвардейцы, конечно, не брезговали, просто настороженно покрутили головами. А чего крутить? Их офицеры были в буфетной. Лихо гвардия хлопнула, в один голос сказав:

– Благодарствуем!..

Наливка попалась крепкая – не венгерское. Даже принц повеселел. Но опять закричал за дверью низвергнутый император и заспорили женщины. Алексей оставил кувшин на подоконнике и посчитал за благо вернуться ко всем этим умным людям, которые в присутствии Елизаветы сочиняли дальше Манифест:

– «.…Яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили и по тому нашему законному праву…»

Он почувствовал, что ничего в этом не понимает. Время остановилось. Голову сжимало железными обручами, прямо как бочку, сразу в нескольких местах. Вид у него, наверно, был не самый лучший, потому что Елизавета вскинулась даже в таком переполохе не растрепавшейся головкой:

– Здоров ли ты?..

– Здоров, не беспокойтесь… – Он замялся, не зная, как к ней теперь обращаться.

– А дитя?

Он ответил тоже учтиво и отстраненно:

– И дитя… пребывает в сонном состоянии…

Елизавета так и томилась в кирасе. Никто не удосужился распустить шнуровку. Горничные явно забыли свои обязанности.

– Вам тяжело… ваше величество?..

Она вздрогнула от такого обращения, устало отмахнулась:

– Тяжеленько… мой недогадливый гоф-интендант. Нет ли хоть выпить чего?

Он было намерился опять бежать в буфетную, но от стола, заваленного бумагами, послышался нетерпеливый бубнеж:

– «.. Ныне же по всеусердному всех наших верноподданных желанию всемилостивейше соизволяем в том учинить нам торжественную присягу».

Было уже восемь часов утра. С Елизаветы наконец-то сняли кирасу. Вместо нее она надела Андреевскую ленту, объявила себя полковником трех гвардейских пехотных полков, а так же кирасирского полка и полка конной гвардии.

У нее еще хватило сил, несмотря на стужу, пройтись между рядами гвардии.

А в три часа пополудни новая императрица с торжеством переехала из своего старого дома в Зимний дворец.

Алексей остался при низвергнутом императоре и зареванной правительнице. Никакого приказа в отношении его не поступало. А как можно без приказа?..

IX

Впрочем, в няньках гоф-интендант и камергер – теперь уже не цесаревны, а императрицы – Алексей Разумовский недолго оставался. Власть, ее ведь в крепких руках держать надо. А как удержишь, если низвергнутый император лежит себе да полеживает в колыбельке?..

Елизавета, она ведь женщина. Чаще всего страстная натура брала верх над благоразумием, но ведь было же и оно, разумение-то?

Когда в тревожной ночи писался Манифест, она нашла время из-под канцелярской руки вырваться к своему гоф-интенданту выпить заздравный кубок и праведно сказать:

– Добром – за зло! – К плечу его припала, вспыхнула искренне: – Всех их – за границу, в свое герцогство. Деньги на проезд и почести – сполна. Согласно их званию.

Алексей дернулся насторожившимся плечом:

– Мне ехать, ваше величество?

Она подумала недолгую секунду и порешила:

– Нет! Как я без тебя останусь?

Тепло колыхнулась грудь, но вспомнилось:

– Было же повеление – мне головой отвечать за малютку!

– Было – и сплыло. Я отменяю! Говорю же – скушно будет… Неуж других людей не найдется?..

Нашлись, нашлись другие люди, чтоб выпроводить арестантов из Петербурга… поначалу в Ригу, а потом куда-то под Ледовый океан…

У гоф-интенданта и камергера Алексея Разумовского и дома забот хватало.

Однако ж в то время как он, успокоенный таким оборотом дела, начал ревизовать порядочно пограбленное гвардейцами хозяйство цесаревны… простите, Боги, – императрицы всероссийской! – ей в голову взбрело: немедленно доставить сюда, встречь застрявшим около Риги пленникам, своего племянника-наследника Петра! Значит, очередного герцога – теперь уже Голштинского. 10 февраля следующего, 1742 года ему исполнялось четырнадцать лет. Этот герцог, сын умершей старшей сестрицы, Анны, следовательно, внук Петра Великого, по своей мужской линии имел не меньшее право на престол. Единственное препятствие – лютеранская вера. Елизавета не считала нужным скрывать: ему, именно ему принадлежит российский престол… конечно, после дражайшей тетушки! Той же дорогой, в Прибалтику, поскакал другой гонец, который, счастливо разминувшись с брауншвейгскими пленниками, и привез голштинца за пять дней до именин. Быстро летели по зимнему пути русские шестерики. Пусть помолчит Европа под звон державных бубенцов!

Немедленно по прибытии императрица надела на племянника Андреевскую ленту, а герцог-племянник наградил гоф-интенданта тетушки орденом Святой Анны, в память своей матери.

Обменялись орденами, стали думать дальше.

Герцог показался гоф-интенданту слишком уж хлипковатым. Ровесник Кириллы, а разве сравнишь? У Кирюшки плечи что утюги, любое заморское суконце в треск приведет. В ночь переворота натерпелся страху, но и смелости понабрал. Мысль Алексею сама пришла:

– Что, матушка-государыня, если их с Кирилкой поближе свести?..

– Похвальное дело, – согласилась Елизавета. – Но прилично ли герцогу?..

– Да, да, государыня, – со скрытой насмешкой ответствовал старший брат, заступник младшего. – Неприличествует. Кирилка-то простой казак. Того хуже – пастушонок.

– Что ж ты не подскажешь? – поняла Елизавета. – Вели от моего имени писать Указ на дворянство. Недотепа ты, Алешенька!

Горестный вздох славно украшал императрицу. Да и младшего братика заодно. Герцогу Петру – учить русский язык, а Кирилке – немецкий да французский. Не на хохлацком же в такое знатное время разговаривать. Алексей и то отучил себя «гекать»: при дворянской шпаге следует быть исправным дворянином.

Выбрав время, призвал в себе братца.

– Вот что, хохленок ты мой, – сказал без обиняков. – Я иду за государыней, ты – за мной.

– Моть быть, братушка, – пошмыгал носом Кирилл, еще не привыкший к петербургским тонкостям.

Алексей по-братски дал ему подзатыльник:

– Что теперь скажешь, неуч?

Кирилл быстро постигал науку:

– Как велишь, как прикажешь, брат. Ты в отца мне…

Алексей с довольным видом осмотрел его ражую фигуренцию.

– Ага, соображаешь. Сообрази теперь – что я при государыне?

– Сообразил, брат, но вымолвить не смею.

– И не вымовляй… не размовляй! Фу, привязалась хохляндия…

Душу отвел, а грешить нечего.

– Конечно, невелик от тебя прок был в ту ночь, но молодец, что показался. Наши батьки – не герцоги. Урок: себя кажи при каждом удобном случае. Опять же – учись, неуч несчастный! Что меня касаемо, так староват уже, а ты в самой поре. Еще за мое здравие и за границу прокатишься!

Видно, слишком громко учил братца. Дело-то происходило в Зимнем дворце, а там голоса ой-ёй как разносятся. Елизавета на шум из дальних покоев выплыла – отдохнувшая после ночи, беспечальная, царственная.

– Ты кого это, Алексей Григорьевич, муштруешь?

Но и без ответа было видно – кого. Кирилл изогнулся в очень даже приятном поклоне.

– Муштруй, Алексей Григорьевич. И сам учись. Братец-то не при дворе ль родился?

– При дворе, матушка-государыня, – не уронил свою марку Алексей. – Мы из реестровых все ж, у нас приличный двор был, два вола, да три коровы, да три телки…

– Телки? – расхохоталась Елизавета. – Авось посмотрим когда-нибудь? Я ведь не бывала в своих малороссийских именьицах. Раньше не пускали, а теперь кто воздержит?

– Разве что сама себя, государыня. Грязновато там у нас, необразованность опять же…

– Полно, Алексей, – остановила его и кивнула Кириллу: – Больше не держу. Показал себя, довольно.

Кирилл попятился к дверям с тем же ловким поклоном.

– А братец-то далеко пойдет!

– Ровно столько, сколько позволит его государыня.

У Елизаветы быстро смех на гнев менялся.

– Ты чем-то недоволен, Алексей Григорьевич?

Он бесхитростно, открыто и ревностно глянул на нее – и вдруг совсем не по-мужски, услужливо бухнулся на колени:

– Тяжело… тяжко, государыня! Как мне теперь вести себя?!

Она, как бы отряхивая с себя скучную позолоту, приседая, шлепнула прямо в губы:

– Вот так, Алешенька. Вот так. Быть беседушке ввечеру! Почему не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть. Но сегодня-то?.. Сегодняшнее – оно ведь наше, Алешенька. Не сомневайся, сама дам знать…

Она выпрямилась, истинно по-царски, поплыла к дверям, в сторону приемной залы.

Там многие ждали, но никто не решился нарушить покой.

Алексей побрел в темный угол и опустился на приткнувшийся там диванчик.

Но как ему-то, человеку высоко-вальяжному, оставаться неприметным?

Быстро скользнул своей и в старости незастаревшей походкой Бестужев – приметил, поворотил:

– Алексей Григорьевич, батюшка? Что приключилось?

– Подагра проклятая… – сказал да и сам поверил. – Прямо беда, Алексей Петрович.

– Рановато, батенька, рановато. Подагра, она после ссылок бывает…

Бестужев имел право так говорить. Над ним, запанибрата с Бироном, тоже был учрежден приговор… то ли на колесование, то ли на четвертование, какая разница… и ноги могли дрожать даже под ласковым взглядом Елизаветы. Алексей ценил обходительный тон завзятого царедворца. Надежный человек, хоть и себе на уме. Кто же про себя-то забывает?

Слабости душевной как не бывало. Он приятельски взял Бестужева под руку:

– А не метнуть ли нам, в рассуждение подагры, сегодня фараона?

– Благая мысль, Алексей Григорьевич. Прямо-таки благостная!

Знал лукавый царедворец, что фараон фараоном, – вестимо, игра царская, – но винишко будет знатное. Гоф-интендант – он вроде и здесь как хозяин всего этого расхристанного, гудящего дворца. Не ранее как к третьим чухонским петухам утихомирится Зимний дворец. Нрав государыни не позволит никому рано ложиться.

Так думал Бестужев. Алексей же думал, душой провидел другое: нет, сегодня Елизаветушка нетерпеливо почивать изволит…

Не зря же бестией несколько раз уже протрусила взад-вперед, поглядывая на него, Елизавета Шувалова, ночная наперсница другой, царственной Елизаветы.

Право, не зря.

Часть четвертая
Фавор! Фавор!

I

Еще в день переворота, перебираясь из своего старого дома в Зимний дворец, Елизавета была встречена долго не смолкавшими криками:

– Виват!

– Виват!..

Ближе и громче всех кричали Преображенские гренадеры. Многих она знала в лицо. Имена других подсказывал Алексей, не доверивший никому переезд пресветлой императрицы. Она под славные крики вопрошала:

– Чем наградить вас, дети мои?

Просьба была одна, единогласная:

– Просим великой награды!..

– …все мы!..

– …быть, матушка, капитаном нашей роты!

Как было отказать? Ко всем званиям, в един день свалившимся на нее, прибавилось и это. Елизавета, и без того любившая мужские костюмы, тут же заказала и Преображенский мундир.

Вскоре представился и случай покрасоваться перед своей именной ротой. Снова громовое «Виват!». Единственно, что кольнуло восторженное сердце, – отсутствие Алексея. Он держался поодаль, на приличном такому случаю расстоянии. Гневно поманила его пальцем:

– Мой любезный господарь! Мой гоф-интендант! Мой камергер, наконец! Почему оставил свою государыню?

Алексей скромно ответствовал:

– Негоже штатскому человеку сопровождать генерала.

Все правильно: сержант преображенцев равнялся армейскому подполковнику, а капитан роты был полным генералом. Она женским сердцем поняла смущение своего господаря.

– Быть по сему! Так говаривал мой батюшка.

Больше на этот час она ничего не сказала, но к вечеру последовал именной Указ:

– «Понеже во время вступления нашего на всероссийский родительский наш престол полки нашей лейб-гвардии, а особливо гренадерская рота Преображенского полка, нам ревностную свою верность так показали…»

Тут при написании Указа возникла некоторая заминка, пришлось даже попридержать слишком скорую руку своего кабинет-секретаря:

– Погоди, шустер больно.

Как же любезного своего друга привязать к матери-командирше?

– «Понеже особливую ревность нам показал бывший на тот час наш гоф-интендант Алексей Григорьевич Разумовский…»

Все так. Ревность. И зело особливая!

Но чин?

Не в сержанты же его!

– «…Якоже мы в том благодарны есть Господу Богу, подателю всех благ, за неизреченную его милость к нам…»

Оставалось кабинет-секретарю приписать:

– «Возвести Алексея Григорьевича Разумовского в чин поручика гренадерской роты Преображенского полка».

Это было как раз то, что нужно. И ростом, и красотой, и статностью «друг любезный» вполне выходил в гренадеры, а звание поручика-преображенца равнялось генерал-майорскому.

Она срочно вызвала «друга любезного» в свои апартаменты. Известно, и раньше никто не мог понять, где кончался будуар и начиналась приемная зала. Принимали везде, где было настроение. Так повелось еще при матушке Екатерине. Так же при Анне Иоанновне и при Анне Леопольдовне. А уж при ней-то, «свет Елизавет»? Приятно на себя со стороны посмотреть глазами восторженного Алексея. Нарочно не снимала Преображенский мундир.

– Какова я, друг любезный?

Ответил как на плацу:

– Прямо-таки мать-командирша! Генеральша по всем статьям!

Она милостиво приказала:

– Значит, быть и генералу здесь же. В час машкерада, мой друг.

– Мундир не успеют сшить!

– Тогда не быть тебе генералом. Ступай.

На счастье, машкерад начинался о третьем часу ночи. Шестеро портных трудились – кому рукав, кому пола, а кому и пуговицы золоченые. Маску, прикрывавшую глаза, уже камер-лакей сотворил. Елизавета самовластной рукой и маску сдернула:

– Так-то лучше. Изрядно потрудились. Теперь вижу – генерал! Но у генерала и адъютант должен быть.

Как раз проходил мимо, изгибаясь в изящном поклоне, расфранченный испанец.

– Чем не адъютант? Хорош!

– Верно, государыня: хорош-пригож, на словеса гож… но как бы я этому испанцу снова рукав не оторвал…

Елизавета вспомнила давнее, шутку приняла, но пальчиком строго погрозила:

– Смотри, шалун-генерал! А как я осержусь? Поелику вирши мне добрые потребны. Сама-то я забыла, как их пишут. А мой учитель Кантемир в Париже. Негоже отрывать посланника для писания виршей, испанец Сумароков сподручнее. Надо беднягу хоть сладкоголосьем усладить…

Алексей знал, о ком хлопоты. О чем виршесплетения…

Где-то на Камчатке погибал сержант-преображенец Шубин. Велено было его вернуть. Как можно ослушаться! Алексей только высказал сомнение:

– Найдут ли слушателя виршей? Не одна ведь зима сибирская прошла…

– До сего мне нет дела, господин поручик! Вот первое поручение; займись самолично.

На приказ следовало отвечать одним словом:

– Слушаюсь.

Но сколько же за ним хлопот крылось! Шубин, как выяснилось, был сослан Анной Иоанновной под другой фамилией. Перебирать всех – за год не перебрать. Решено было искать по возрасту да по росту Преображенскому. Дело верное: отзовется на царскую милость.

Однако ж сержанту Шубину далеко было ехать. Камчатка все-таки.

Поговорили да и забыли. До времени.

Дела, дела звали. И здесь, в Петербурге, милость подавай!

Уже 30 ноября, всего-то несколько дней спустя, состоялось первое в это царствование торжество. Особое. В честь великого родителя императрицы. Орденский праздник Андрея Первозванного. После литургии в придворной церкви императрица самолично воздела ордена троим генерал-аншефам: Румянцеву, Чернышеву и Левашову. Кавалеры прежнего, малого двора цесаревны, Петр и Александр Шуваловы, Воронцов и, конечно, Разумовский, сделаны действительными камергерами большого двора. При последнем объявлении был тихий шепоток:

– Чего еще изволите, мой самый молодой камергер?

И тихий ответ:

– Вашей вечной молодости, государыня.

– Молодости не помешает и тебе, камергер. А ну как я увлекусь?..

Была в этих словах истинная правда: сколько блестящих отпрысков, графьев и князьев, в гвардейских полках! Всех надо было благодарить – и все ответно благодарили императрицу. И было за что: одним солдатам на Преображенский полк выдано двенадцать тысяч рублей. А там – семеновцы, измайловцы, конногвардейцы. Но, конечно, особая честь гренадерской роте: она получила название лейб-кампании. Даже рядовые удостоились деревенек и потомственного дворянства с надписью на гербе: «За ревность и верность». А ведь были и такие, как адъютант Грюнштейн, сын саксонского крещеного еврея, которому пожаловали 927 душ. Каково!

Свои деревеньки Алексей Разумовский уже перестал считать. Гостилицы, конечно, на особом, ласковом счету, но благости являлись и в других пригородах Петербурга, и в Подмосковье, и, что особенно хорошо, в Малороссии. Само собой, в Черниговской губернии. Мать камергера и потомственного дворянина – не могла же теперь держать винный шинок?

С таким наказом и отправил Алексей очередного фурьера.