Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

II

Где в те годы была столица Российской империи – едва ли знала и сама императрица. Если зимой в своих царски огромных санях она проскакивала между Петербургом и Москвой за одни сутки, так и летом немногим дольше. Просто по летнему времени впрягали больше лошадей и чаще их меняли.

За передвижениями российской императрицы внимательно следили во всех европейских дворах. К тому же и послы часто ее сопровождали. В Европе всем хотелось, чтоб столица грозной России вместе с царскими санями вновь откатилась на восток. Почему?.. Где царь-государь – там и сила. Сиди на печи в Москве, а уж в европейских делах сами же европейцы и разберутся. Эк его угораздило – Петра! Куда втюхал столицу! Под самый европейский бочок, под пятое ребрышко. Нож азиатский!

Кто потихоньку советовал насчет гнилого петербургского воздуха, кто и прямые инструкции своим послам писал: «Хвалите азиатскую Москву, хулите ненавистный Петербург!» Известно, где столица, там и войска. Близко ли от Москвы – и далече ли от Петербурга Пруссия? Если разорвала девица-императрица дипломатические отношения – жди войны…

Фридрих по своей самоуверенности не понимал, что воевала не гроза Елизавет, воевали ее генералы. Да и солдатушки, само собой. Так что она могла без всякой опаски пускаться в бешеные вояжи.

А куда скакала императрица – скакал, через силу, но ехал, тащился бесконечными обозами и весь придворный, чиновный Петербург. Мало, бесчисленная челядь с ними, так везли же и мебель, зеркала, ковры, всякую другую утварь. Несмотря на внешнюю роскошь загородных домов, дворцов и подмосковных поместий, домашней обстановки в них почти не было. Били на длинных дорогах зеркала, выламывали ножки столов и кресел, – случалось, они не пролезали в московские двери. Простенки крушили, втаскивая какое-нибудь заморское, кроватное или обеденное, диво в только что отстроенный дворец. Это и Елизавета считала само собой разумеющимся. Громадный Головинский дворец, о трех верстах по периметру, с бесчисленными флигелями, людскими избами, конюшнями, каретными и санными сараями, погребами, банями, увеселительными горками, напоминал вечно движущийся, копошащийся муравейник. А когда по холоду затапливали добрую сотню печей, дым стоял такой, как при встрече с самим Фридрихом. Крепость за Яузой! Осада!

– Ведь погорим когда-нибудь, господынюшка. Прикажи хоть печи отладить.

– А что, худы? – отрывалась Елизавета в нетерпении от туалетного стола – второго своего трона, возле которого обязательно хлопотали две-три прислужницы.

– Очень худы, – протирал Алексей глаза, выеденные дымом.

– О! – ужасалась она, но совсем по другому поводу. – Куда ты мушку садишь, дура?

Мушки были страстью не только петербургских, но и московских дам. Впрочем, и кавалеров. Завзятые модники по десятку на рожу лепили. Императрица что, хуже их? Но ведь эту обворожительную мушку надо было посадить так и в таком месте, чтоб всякий думал: да она тут отродясь сидит!

А эти придворные неумехи своими корявыми лапами то нежное ушко ущипнут, то чудную губку перекосят, то маленький вздернутый носик по французской моде ошлепнут. Отсюда и крик, не императорский, а истинно бабий:

– Дурища! Подбородок-то, гли-ко, какой! Ты еще бороду мне намотай!

«Другу нелицемерному» разрешалось присутствие у этого второго трона. Только чтоб с советами не совался.

Но что он понимал в мушках и рюшках? Он молча посиживал, когда надоедало, отвешивал короткий поклон и уходил к себе.

В Головинском дворце не было той апробации, что в Петербурге, где четко разделялось: вот покои императрицы, а вот его неприкосновенные. Хотя с прекрасным сообщением между ними. Здесь иное: теснота и неразбериха при великом множестве зал, комнат и комнатенок. Чтоб попасть к государыне, проще сказать своей господыне, надо переходить с одного холодного крыльца на другое такое же холоднющее, а может, и на третье, если государыня изволила перейти в свою приемную или еще куда-нибудь. Каково в мороз-то! В дождь! В слякоть! Дворцы деревянные бесконечно горели, их восстанавливали под кнутом, наспех. Куда уж там подгонять бревна да делать водостоки. Все из сырой, хоть и толстой сосны, с ярого топора.

Вдобавок новая беда: преставился, тридцать лет Елизавете отслужив, ее лучший, ее главный истопник Василий Чулков… царствие ему небесное! Как раз по дороге в Москву; где-то там и похоронили. Елизавета искренне оплакивала его смерть. Да и как не оплакивать. Еще ноябрь не окончился, а на дворе непотребная мерзость, то дождь со снегом, то снег с дождем. Топи все печи, если не хочешь простудить государыню. К тому же и «друга нелицемерного». Известно, он из южных, сухих краев, гадкой сырости не терпит.

А по всем необъятным связям дворца, соединенным запутанными переходами, – дым да дымище! Печки никто не досматривал, все отсырело, глина пластами отваливалась, а изразцы были только в главных залах. В спальнях посередь перегородок были притянуты одна к другой, при общей трубе, так называемые голландки; печи большие, пузатые, Бог весть когда завезенные в Россию. При хорошей кладке да при хорошей топке грели они жарко – но кто их клал и кто топил?.. К приезду императрицы наскоро просушили, затопили-задымили… без тепла, но глаза выедает дымом. Хоть ругай, хоть ругайся!

Граф Алексей Разумовский, на правах первого камергера, испробовал и то и другое; страху навел, а толку не добился. Да и графское ли это дело – печами заниматься? Он ушел в дальний флигель, чтоб с офицерами лейб-кампании метнуть банк, да там и заночевал, Посетовав, какой в его покоях дымище. Был он все-таки поручиком лейб-кампании, при капитане-государыне; ему в офицерских спальнях отвели славную комнату. Да после славного же и застолья сном заснул молодецким.

Пробуждение было ужасное. Показалось, что повторяется история, случившаяся в Гостилицах. Опять стреляли, опять бегали в потемках люди, не поймешь, где офицеры, где слуги. Трещало дерево, грохотали, обваливаясь, печи. Крики неслись:

– Государыня? Где государыня?!

Еще плохо понимая, что происходит, Алексей выскочил во двор… и с темноты своей спальни ослеп от яркого, всепожирающего света. Головинский дворец горел, захватывая попутно все прилегающие флигеля и пристройки.

Он сам обратился в крик:

– Государыня?!

Пробегавший мимо солдат на ходу ответил:

– Государыню уже вывели, ваша светлость.

Не зря же показалось, что повторяется сумасшедшее пробуждение в Гостилицах. Суетились люди, кое-как, а то и вовсе неодетые. Скакали лошади с пожарными бочками. Кружили вокруг главного дворца солдаты с длинными баграми, тыкали ими в огонь, и казалось, что они штурмуют какую-то турецкую крепость. Пронзительно бил барабан. В дальних углах Головинской усадьбы палили из ружей – ошалели, наверно, караульные.

«Но в Гостилицах было лучше – пушки били», – ехидно возревновал Алексей, направляясь к толпе людей, где, видимо, и была Елизавета.

Как бы возражая ему, бабахнула и пушка с головинского нагорья. Надо полагать, предупреждающая москвичей, прежде всего Немецкую слободу, о пожаре, который по крышам деревянных строений мог пойти и далее.

Он уже собрался разыскивать Елизавету, но тут, весело подпрыгивая, набежал на него великий князь.

– Каково, граф? – закричал он. – Эй, кресла! Самое время выпить.

– Да уж куда как своевременно… Но не сердитесь ли вы на меня, ваше императорское высочество?

– За что, граф?

– Мало ли, случаются казусы…

– Э, казусы! Могут ли они сравниться с мужской дружбой?

Он играл роль взрослого, серьезного князя, наследника к тому ж. До мелочей ли, когда такое великолепное зрелище!

– Нечасто такое увидишь, граф.

– К сожалению, частенько… Дворцы хороши, да горят, как дрова. О, уже и крыши валятся!

Да, с треском валились крыши, крытые осиновыми строгаными досками, осеребренными от дождей и солнца. Сейчас все это серебро частью с грохотом рушилось вниз, а частью, подхваченное горячим ветром, неслось смертельными стрелами в темноту и там зажигало очередные постройки.

– Пожалуй, и мое все сгорит, – легкомысленно спохватился Разумовский.

– Пожалуй, и мое, – восторженно захохотал великий князь.

Из его флигеля тащили комоды, столы, диваны, нашлись, конечно, и кресла. Флигель-то загорелся не сразу, успели.

Они уселись в самой близи пожарища на вытащенных из огня креслах и занялись своим веселым делом. Великий князь знай гонял слуг за вином. Он и слугам наливал с самым довольным видом. Подошла было Екатерина, поеживаясь от ночной сырости.

– Может, подсядем поближе к огню, ваше императорское высочество? – вскочил с бокалом в руках шебутной муженек. – Эй, еще кресло!

Кресло притащили, но Екатерина отказалась пировать вблизи пожарища. Она даже попрекнула:

– Как вы можете?.. Граф, а ваши-то вещи?

Как раз тащили сундуки самого Разумовского, – он ведь не ночевал в своих покоях, – катили бочонки с венгерским. Под крики солдат, рушивших горящие слоения, великий князь рассказывал, как все это случилось. Ко всяким таким происшествиям он был очень любопытен, раньше Разумовского все узнал. Оказывается, пожар начался в главной зале дворца, где уже никого не было, пьяненький люд разошелся по спальням. Истопники топили печи к следующему дню, да перепились царскими остатками с большого стола, возле печей же и свалились. А печи расхристаны, дрова посованы кое-как, вывалились головни. Кругом дерево, ковры, занавеси, и пошло полыхать. Очнувшиеся горе-истопники не стали поднимать тревогу, сами стали тушить. Как же, потушишь! Дым пополз по коридорам дворца. Стоявший у дверей главной залы конногвардеец не посмел сойти с места, так и задыхался в дыму. Он кричал – его никто не слышал; офицеры ведь, с которыми был и Разумовский, только что покончили пирушку, пребывали в блаженном сне. А кто и видел дым, так думал: «Эка невидаль! Всегда дымит».

Но только ли дым? Уже открытый огонь перекинулся из пылавшей, залы в сторону караульного конногвардейца. Нарушая устав, он все-таки добежал до окна, разбил стекло и выстрелил. Слава Богу, ему выстрелами же и ответили – ведь пламя пожарища уже широко разливалось. Тогда-то и пушка бабахнула…

– Ваше императорское высочество, я иду искать государыню.

– Поищите, граф, поищите, – позевывая, откликнулся великий князь, хотя и сюда заносило крики:

– Государыня где?!

Елизавету давно вывели из горящего дворца и усадили в кресло, которое тоже из огня же и вытащили. На ее плечах был накинут суконный военный плащ. Одна из главных чесальщиц, Елизавета Шувалова, кутала золотокудрую голову, особенно яркую при таком близком огне, своей собственной шалью.

Пробившись сквозь толпу офицеров, которым тут совершенно нечего было делать, Алексей опустился перед креслом на колени и спросил без всяких титулов:

– Озябла?

И она тем же тоном:

– Да нет, ничего, вот греемся.

Огонь своим жаром доставал даже сюда, на сотню сажен. К добру ли, нет ли, ни дождя, ни снега не было. Напрасна солдаты и многочисленная челядь черпали из бочек воду и плескали в огонь – даже малые капли не доставали, потому что близко было не подойти. А длиннющие багры!.. Легче было копьями исколоть турецкую крепость, чем поразить такой огнище. Он захватил уже и ближайшие постройки.

Вовсю горел и наспех пристроенный для малого двора особый флигель – там тоже кучкой толпились люди и тоже тащили из огня какие-то пожитки. Визжали собаки: наследник всегда таскал их за собой, не минуя и спальню. Едва ли он огорчился бы, случись беда с тетушкой, а вот с любимой борзой…

Елизавета посмотрела в ту сторону и по радостному визгу собак поняла, что наследник жив и здоров. Да он и сам, покинув кресло, прыгал от какой-то дурной радости возле горевшего своего малого двора…

– Все в руце Божьей, – покачала головой, смахивая шаль, Елизавета. – Чего ты меня как бабку кутаешь? – уже Лизку Шувалову ругнула.

Та умильно склонила на плечо свою голову:

– А чтоб царская-то головка не простыла, чтоб те-епленько ей было…

Тащили из дворца некие уцелевшие сундуки, катили некие бочки. Не с золотом же! Хотя чего не бывает?.. При частых и долгих разъездах императрицы, при полнейшей захламленности Кремлевских палат, часть казны таскали в обозе. Так и есть!.. Один из сундуков обломился, из него посыпались деньги – жалованье гвардейцам. Многие бросились собирать и распихивать серебро по карманам. Ну прямо грабеж при таком пожарище!

– Стыдобушка… – не стала их останавливать, да и не смогла бы, погорелая императрица. У нее иное было на уме: – Гардеробия моя?..

Дамы придворные вопили:

– В огне гардеробия… матушка!..

– Добра-то, добра… четыре тыщи одних платьев…

– Сундук с обуткой-то царской…

Елизавета махнула рукой:

– Перестаньте! Знать, за грехи наказал Бог!

Да и что можно было спасти, когда огонь уже прорывался сквозь тесовые крыши дворца, – толстенные осиновые доски подбрасывало вверх, как щепки.

Надо отдать должное, Елизавета насчет этого не обольщалась.

– Гардеробы!.. – укутанная уже в шубу, по-царски легкомысленно посмеивалась она. – Там пруссаки в голове, там турки в ногах, там шведы опять лезут на Петербург… а нам подавай гардеробы. Да леший их возьми!

Алексей чувствовал, как его голову под париком, не стесняясь праздных придворных зевак, ласкает знакомая, отнюдь не захолодавшая рука.

– Вот дожили! Императрица всероссийская сидит под дождем, как нищенка непотребная.

Дождя, правда, не было, а все остальное походило на истину.

Алексей Разумовский раньше других сообразил, что надо делать.

Среди Головинской громадной усадьбы приличной избы было не найти.

– Государыня, с вашего разрешения я поищу пристанище?..

Она оторвала от головы свою руку:

– Поищи, мой друг, поищи.

Он вскочил на ноги:

– Мою карету!

Его люди были хорошо вышколены. Четверня подкатила прямо на голос.

– Ваше сиятельство!..

Он вскочил в карету, кучер рванул по мосту за Яузу, еще не получая никаких указаний. Тут и осенило. Алексей отодвинул задвижку:

– На Покровку!

Там был выстроен роскошный, каменный, еще не обжитой дом. Строился он вроде для самой Елизаветы, а был вроде бы уже и подарен. С какой стати императрице жить на какой-то Покровке? Ладно уж, графу Алексею Разумовскому – куда ни шло! Он любил посмеяться над собой и сейчас лихо взбежал на парадное крыльцо. Немногие слуги, обретавшиеся там, уже были извещены о пожаре – да чего извещать, когда зарево на всю Москву! К нему бежали навстречу с шандалами[11]11
  Шандал (устар.) – подсвечник.


[Закрыть] свечей.

– Готовьте покои для государыни. Печи топите. Камин разожгите, – плохо еще зная тут всех услужающих, отдал он распоряжения – и обратно к карете.

Насчет камина он подумал с внутренней гордостью: его личная затея. Камины только-только, с моды англицкого посла, начали появляться в Петербурге, первый был в Аничковом дворце. Каминам не доверяли, как всякому открытому огню. Эк их, когда и печи-то закрытые горят постоянно. Потому что вокруг дерево, а чему тут гореть? Дом каменный, потолки оштукатуренные, трубы со всей тщательностью сделаны, да и сам камин с литой бронзовой решеткой: головешка не вывалится. А что быстро можно согреться, так ото распрекрасно. Сырая Англия знала в том толк. Нынешняя-то московская предзимняя пора – разве лучше?

Он нашел Елизавету в том же кресле. Только двое офицеров держали над ее головой растянутый плащ. Сами они были в одних Преображенских кафтанах.

– Государыня, ваш дом на Покровке…

– …ваш дом, граф, – перебила она.

– …готов принять вас!

– Вот это разлюбезно. Дайте мне руку, граф. Мою карету все еще где-то запрягают!

Его кони фыркали в двух шагах от нынешнего трона императрицы. Но она еще некоторое время стояла и с грустью наблюдала, как догорает Головинский дворец. Она любила его. По приезде в Москву именно здесь всегда и был ее двор. Только однажды и попробовала пожить в Кремле… но туда и на парадное крыльцо было не пробиться. Все заросло грязью и забито было разным хламом. Цари давненько там не живали. Кажется, с той поры, как еще при малолетстве батюшки Петра Алексеевича взбунтовавшиеся стрельцы подняли на копья боярина Матвеева. Страх внушали громадные московские палаты. Нет, Елизавета, долго пребывавшая цесаревной-нищенкой, больше любила простые загородные дома. Не говоря о Гостилицах или здешнем Перове – ах, Перово, пора сладкая! – даже и дворцы-то манили своей бесхитростной простотой. Те же помещичьи усадьбы, только больше, на три версты в округе, как этот несчастный дворец.

– Ничего, ты от моей руки восстанешь! – сказала она догоравшему дворцу как живому человеку и, уже не оглядываясь, пошла к карете.

На Покровке в просторном камер-будуаре уже ярко горели сухие дубовые дрова. От стены поближе к огню был придвинут диван и накрыт ковром. На одном валике лежала подушка, на другом – соболье одеяло. Стол был накрыт, и камер-лакеи государыни спешно ставили горячие кушанья. Суетились горничные, фрейлины перебегали из угла в угол, не зная, чем заняться. В услужливом поклоне стал управляющий, время от времени сам помешивавший поленья.

– Вот это царская жизнь! – под руками фрейлин усаживаясь на диване, порадовалась теплу и уюту Елизавета.

Тут не было нужды соблюдать свой чин. Кажется, она не имела ничего против ночного приключения. Ну, сгорели четыре тысячи платьев? Так ведь она все равно не любила дважды надевать одно и то же. Туфельки, тоже целый сундук, в огне запропали. Эка беда! Разве в ее империи перевелись добрые сапожники? И разве англицкие да французские корабли больше ничего не привозят?

В такие минуты она забывала, что сама же и издала «Указ против роскоши».

Следующим днем, когда Елизавета изволила встать после бессонной ночи, Алексей без тени сомнения спросил:

– Моя господыня, изволишь приказать, чтоб закладывали лошадей?

– Куда? – вскинулась она после бессонницы потемневшими глазами.

– В Петербург, разумеется. Головинский дворец сгорел, в Кремле грязь невозможная, а в Измайлове или Коломенском прилично не устроиться императрице, да в придачу еще с малым двором.

Оказывается, она спала на его руке, а сон совсем другой видела.

– Малый двор пока поживет в Немецкой слободе. Не велики еще государи! Что касаемо меня, друг нелицемерный, так заруби себе на черкесском носу… – Она игриво щелкнула его по этой самой черкесине. – Из Москвы я не отъеду пока. Через четыре недели снова со всем двором объявлюсь в Головинском дворце. Иль я не самодержица?

– Самодержавная господыня.

– Пусть так, граф Алексеюшка. Поди, заждался барон Черкасов?

– С утра пребывает в приемной.

– Позови его, а сам отдохни от трудов тяжких…

К ней уже вернулось прекрасное настроение. Алексей с удовольствием отдал на заклание кабинет-секретаря Черкасова, прекрасно зная, что следующим будет канцлер Бестужев.

К вечеру, торопливо выходя от государыни, Бестужев по пути заскочил, чтоб поплакаться.

– Вот именной Указ, – потряс он бумагой, написанной рукой барона Черкасова, но с многозначительной подписью: «Елизавет». – Возможно ли сие в такие сроки? Четыре недели! Слава Богу, персоной-ответчиком будет сенатор Шувалов, но ведь спрос-то все равно с меня.

Когда Елизавета скакала в Москву, за ней той же прытью скакал и Сенат. Так что в этот же день, вернее, уже вечер и решение вышло: «Как можно скорее на ямских и уездных подводах выслать из Ярославля 300 плотников, 70 каменщиков, 30 печников. Такоже из Галича выбрать 200 наилучших плотников. Платить по 25 копеек на день, а лучшим по 30. Для перевозки леса с Московского уезда собрать с каждых ста душ сани с роспусками…» Не остались в стороне ни Кострома, ни Владимир. Шум-гром от Москвы пошел по всей России.

Пока императрица тешила свое сердце зимней охотой в любимом Перове, Головинский дворец поднялся из пепла. Как и приказано было: в четыре недели!

III

Все грозные, смешные, капризные, даже разбойные дела и совершались, кажется, под звук охотничьих рогов.

Перово.

Измайлово.

Царское Село.

И конечно же Гостилицы.

Как без Гостилиц? Хоть зимняя охота, на волков да медведей, хоть летняя, на птицу водную и особенно боровую, тетеревов да глухарей.

Императрица скакала, как и водится, впереди: стремя в стремя – обер-егермейстер Алексей Разумовский. Распоряжения егерям были отданы, всяк из громадной охотничьей свиты, включая последнюю борзую, знал свое место. Просеки, где неслась основная, императорская, кавалькада, были расчищены. Справа и слева трубили рога. Заходились радостным лаем сразу несколько свор борзых. Волчья, тем более медвежья, охота не для женских глаз – гнали лисицу, и конечно же не одну. Ах, как любила Елизавета рыжий стремительный бег! Ее волосы, не знавшие пудры и ничем не прикрытые, и сами лисьим заревом отливали, хвостами струились в лад скачущего Фридриха – так с милой издевкой звала своего солового жеребца.

Дамское седло не мешало ей выбивать искры под копытами Фридриха. Вороной Дьявол Разумовского мог бы, конечно, оставить Фридриха на хвосте, но хозяин этого не позволял. Не только потому, что помнил несчастную Лопухину, вздумавшую опередить императрицу, – сдерживала и важность разговора, начатого еще в самом начале гона. Сопровождавшие императрицу пажи деликатно держались на расстоянии: разговор Елизаветы с «другом нелицемерным» никто не должен слышать.

– Не знаю, как и продолжать, Алексеюшка…

– Ты-то, Лизанька, не знаешь?

– Да ведь опять о наследнике! Думай. Старайся…

– Что же мне – самому стараться?

– А ты зубы-то не скаль. Знаю, что хороши. Лучше скажи: позван ли на охоту новый камер-юнкер великой княгини?

– Граф Сергей Салтыков?

– Да кто же еще! Ведь он, поди, без ума от нее?

– Не стану скрывать, Лизанька: ум потерял.

– Так чего же лучше? – Она прижала Фридриха так, что ноги ее, свисавшие на левый бок, оперлись о стремя Дьявола.

Алексей все понимал с полуслова, а это и по блеску ее загоревшихся глаз понял. Надо же, что ему выпадает на долю!

– Меня пажи проводят домой, а охоту-то не срывать же из-за меня. Надеюсь, друг мой, ты понял, что дело это государево?

– Как не понять, господыня. Никогда не занимался сводничеством, но ведь…

– Потребно, Алексеюшка, потребно. Авось великий князь воспылает ревностью и сам совершит богоугодное дело, ибо сказано: плодитесь и размножайтесь. А не воспылает – так грешно ли помочь ему? Сергей-то Салтыков – пылает?

– Огнем исходит! Боюсь, не начался бы пожар почище головинского!

– Вот-вот, друг мой. Я возвращаюсь в твои милые Гостилицы. На тебя уповаю, на кого же более?

Она круто поворотила Фридриха и поскакала обратно по просеке, которая выводила к самому крыльцу Гостилиц. Пажи, ни о чем не спрашивая, повернули за ней.

И прекрасный парк вокруг Гостилиц, и вот эти охотничьи просеки – все рукотворное. Алексей мог гордиться своими хозяйственными распоряжениями. Но сейчас ему было не до гордыни. Елизавета не шутила, давая ему такое деликатное поручение.

Великую княгиню и ее камер-юнкера он нашел на другой, параллельной просеке. Ее охота пока не захватывала; лай гончих и борзых был в другой стороне.

Не выскакивая до времени на просеку, остановился под развесистой елью. Дьявол был умным жеребцом, не ржал. Да он и похлопал его по морде, давая знать: стой тихо!

Граф Сергей Салтыков и Екатерина ехали стремя в стремя, как они недавно с Елизаветой. Сердилась Елизавета, что великая княгиня ездит в мужском седле, а потом и вовсе запретила такое. Стыдись, мол, голубушка! Екатерина устыдилась… и доверительно попросила обер-егермейстера заказать такое седло, чтоб можно было скакать и по-мужски, и по-женски.

Он проникся этой доверительностью и седло такое заказал. В присутствии государыни Екатерина смирненько свешивала ножки на левый бочок своей гнедой кобылки, а стоило государыне скрыться из виду, как правую ножку перекидывала через седло, выпускала сокрытое стремя – и скакала как оглашенная! Она даже костюм особый изобрела: и платье, и кофта, и панталоны – все вместе. Пошито заодно, а внизу широкий подол был прорезан, на две стороны прошит до самого паха, так что кидай ножки хоть справа налево, хоть слева направо; ничего шелково-нательного не мелькнет. По-французски ли, как ли, и назвала: комбинезон.

Сейчас, хоть и не было государыни, она ехала бочком, так что коленки касались красных охотничьих панталон сопровождавшего ее камер-юнкера. Лошади брели нога за ногу. Куда им торопиться?

У них, видимо, давно шел горячий разговор. Екатерина, не отстраняясь от лошади своего камер-юнкера, тем не менее гневно выговаривала:

– Не стыдно ль, граф? Вы забываетесь. Я жена наследника престола, и я его…

– Не любите! Я знаю.

– Не имеет значения, граф. Я перед Богом обещала…

– А предо мной, ваше высочество?

– Да вы ведь тоже женаты, граф. Сказывали, по любви?

– Э, пустяки! Чего не сотворишь под горячую голову!

– Но ведь она и сейчас у вас горяча?

– Слишком даже, но…

– Стыдитесь, говорю я. Не жалеете меня – хоть жену свою пожалейте.

– Мы обоюдно осознали свои ошибки. Нельзя принудить сердце любить то, что отлюбилось. Что касаемо вас, ваше высочество…

– Ах, оставьте, граф! Скольким вы говорили такие слова?..

– Вам первой. Вы мое божество, ваше высочество!

Алексей Разумовский, граф, камергер и к тому же обер-егермейстер, распорядитель всех императорских охот, стоял под елью, моля своего Дьявола: «Ну, братец, только не кричи!» Куда ему теперь деваться? Малейшее движение будет заметно.

Сергей Салтыков и Екатерина, слава Богу, проехали и помаленьку удалились. Последнее, что он слышал, было настойчивое Салтыкова:

– Я не оставлю вас, пока вы не скажете мне, что любите… Ведь любите, да?

И слова Екатерины в ответ:

– Да, да… Но здесь столько соглядатаев вокруг!

Алексей Разумовский выбрался потихоньку из ельника, подал тихим шагом Дьявола назад, а потом в галоп пустил вослед удалявшейся паре.

– Где великий князь? Не видели? – с самым невинным видом спросил, осаждая Дьявола.

– Но великий князь ведь был при вас, милый граф, – напомнила Екатерина.

– Ах да! – вспомнил Разумовский. – Он на соседней просеке. – Вы будьте здесь, охота скоро повернет в вашу сторону. Хватит времени поразмяться. Жаль, государыня не увидит конца охоты. Ей что-то нездоровится, она в сопровождении пажей уехала в Гостилицы.

– И нам жаль, – ответствовала Екатерина без всякого сожаления.

Алексей Разумовский свернул на боковую, более узкую рокаду[12]12
  Рокада – дорога, идущая параллельно чему-либо.


[Закрыть]. Расположение своих лесов он знал хорошо. Все эти просеки и соединявшие их рокады по его же планам и были прорублены. Раньше, если и бывала здесь охота, так охотнички перли напролом, так что расшитые охотничьи кафтаны трещали. Сейчас – езжай себе по уготованной егерями просеке и жди, когда придет твоя очередь. Лису ли, зайца ли, лося ли, а то и волка борзые с помощью гончих обязательно выгонят на просеку. На то и доезжачие, загонщики. Да и зверь в глупом уме: удирает от криков, трещоток и собачьего лая… и натыкается на прорубленное в чащобе место, где его и перенимают охотники.

Так и он по-охотничьи великого князя перенял.

– Не устали, ваше высочество?

– Конь устал, я – нет. Я солдат, граф. Но не стыдно ль – драгая тетушка называет своего коня Фридрихом? Мой обожаемый король – как ты терпишь это?

– Насколько мне известно, ваше высочество, он и не терпит – он опять в Саксонии. А у нас с Австро-Венгрией договор: в случае чего, защищать Саксонию. Извольте поразмыслить: как должно поступить нашей государыне?.. Но не довольно ли? Этим пусть занимается канцлер Бестужев. А наше дело…

– В рога трубить!

Великий князь охотно вникал во все охотничьи тонкости. Он снял с пояса оправленный в серебро рог и протрубил нечто непереводимое на охотничий язык. То ли общий загон, то ли общий сбор, то ли отбой – разбери-ка в этих хрипло-отчаянных звуках! Надо думать, как сейчас ломают головы предводители охотничьих команд. Людских ли, собачьих ли. Алексей Разумовский остановил расходившегося великого князя, который после далекого ответа снова поднимал рог.

– Прекрасно, прекрасно, ваше высочество. Но не торопите охоту. Она своим чередом подойдет к вам. Ваши сопроводители не затерялись ли?

– Я приказал им спешиться и поджидать меня там, – махнул рукой вперед. – Мне захотелось проехаться одному, и знаете, что я узнал, граф?..

– Откуда ж мне знать? Извольте сказать, ваше высочество.

– Скажу, граф, – понизил голос великий князь. – Дело идет о вашей жизни и смерти.

– О! – рассмеялся Алексей Разумовский. – Жизнь прекрасна, а смерть подождет. Я еще не нажился.

Он заразительно смеялся, но знал, что скажет сейчас великий князь. До него уже доходили эти слухи. Очередное «лопухинское дело», с той лишь разницей, что в него замешан и граф Разумовский…

Но то, что поведал великий князь, было гораздо серьезнее.

– Егеря ваши, обер-егермейстер, болтливы и слишком любопытны. К ним подвизаются всякие разные людишки. Не скрою, что они и раньше вели со мной разговор о подпоручике Бутырского полка Иоасафе Батурине. Он, мол, чрезвычайно предан его императорскому высочеству. Ну, предан так предан, я рад этому. Но дальше, граф! Я навел кое-какие справки о Бутырском полку. Обычный полк, каких много. И что же? На очередной охоте, дней пять назад, егеря говорят, что Батурин просит позволения мне представиться. Жаль, я не посоветовался с вами, граф, и позволение такое дал. А вы знаете, что я иногда люблю отстать от основной охоты и ехать позади шажком. К чему скакать, как наша государыня? И вот когда я ехал один, из кустов выбежал этот подпоручик – и бух перед лошадью на колени, так что она от внезапности на дыбки взвилась. «Прочь с дороги!» – закричал я. Он встал и весьма словоохотливо и открыто объявил, что под его началом составлен заговор с целью… извините, граф… убить вас, убить государыню и возвести меня на престол! Каково? Положим, тетушка меня не жалует… но так вот предлагать мне? Граф, я не произвожу впечатления сумасшедшего?..

Алексей Разумовский был сбит с толку не только появлением некоего поручика Батурина, но и такой вот доверчивой болтовней великого князя. Слухи о новом заговоре давно бродили, однако ж – слухи. Он делал все, чтоб они не достигли ушей государыни. Но с открытым вмешательством великого князя их уже нельзя было удержать под спудом. Петр Федорович все равно проболтается. Хуже того, в пьяненьком виде, в присутствии совершенно случайных людей. Что делать?!

Подумав, Разумовский нашел выход:

– Если он сделал вам такое предложение, он должен был испросить у вас и новой встречи, так?

– Так. Он испросил.

– Когда же? Где же?

– При следующем выезде на охоту. Это послезавтра, да?

– Да, ваше высочество.

– Он предупредил, что будет не один. Для моей уверенности в серьезности сделанного предложения приведет с собой прапорщика Ржевского, вахмистра Урнежевского, подпоручика Тыртова, гренадеров Худышкина и Кетова, двух пикеров нашей дворцовой охоты и некоего суконщика Кенжина, который даст денег для раздачи солдатам. Каково? – снова по-мальчишески запрыгал он в седле. – Я ума не приложу, что мне делать. Говорить государыне? Говорить канцлеру Бестужеву? Я решил открыться вам для начала, граф.