Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

IV

Дело 25 ноября 1741 года следовало скрепить основательнее. Елизавета понимала: она хоть и дочь Петра Великого, но ведь жив еще малютка-император Иоанн Антонович – как ни верти, а внук Петра. Всю Брауншвейгскую фамилию, включая малютку, его мать Анну Леопольдовну, его отца Антона-Ульриха и прочих родичей, не пуская и в Ригу, спровадили на Север… и все же, все же?..

Этим и объяснялось скоропалительное решение – вызвать себе в наследники племянника Петра, герцога Голштинского. Как-никак отпрыск той же крови, петровской. Кто теперь посмеет ее упрекнуть в узурпаторстве? Мало, сама она законная дочь, так по закону же родовому и наследство свое определяет.

Наиболее ретивые головы предлагали даже обвенчать тетку и племянника, чтоб уж окончательно скрепить устои российского трона.

Тетке шел тридцать третий год, племяннику – тринадцатый…

Алексей видел, что от всех этих переворотных дел, а особливо от досужих советов, Елизавета теряет голову. Еще в самом начале их сожительства он дал себе слово не лезть в царские дела; но больно было смотреть на озабоченное, даже похудевшее чело своей господыни. Даже к нарядам стала равнодушна, а уж это совсем не в ее привычках. Вот он и вздумал учить императрицу, забыв в своем рвении, что характер-то у нее ой-ей-ей, отцовский!

В минуту откровенности, в минуту ночную, осторожно, но все ж напомнил:

– Моя господынюшка-императрица? Власть твоя от батюшки Великого да от Бога, и все же… как люди посмотрят? Шепчутся людцы на улицах, что ты…

– Что-о?.. – вскинулась она и без короны золотом блеснувшей головой. – Договаривай… оговаривай и ты, пастух несчастный!

В своих Гостилицах – да полно, своих ли?! – Алексей часто простаивал пред портретом ее грозного батюшки. Что-то неотвратимо притягивало. Властность взгляда – или монаршая милость? Пожалуй, то и другое вместе. Вот такой же взгляд и ожег его сейчас кнутом палача. Как близко было от этого дворца до Дворцовой же площади, с ее черным помостом… Он видел, как на помост возводили людей повыше его чином: незаменимого политикана Остермана, покорителя Данцига фельдмаршала Миниха, других сановников бывшего двора. Что он по сравнению с ними! Истинно – пастух…

Руки сами собой вскинулись из широких рукавов шлафрока к глазам, да и уши широкими клещами прикрыли. Он же не видел, что плачет. И не понимал же ничего. Просто не знал, как плачут. Даже когда отец пускал в его бедовую голову топор, слез не было. Разве что обида смертельная… После которой он и убежал из дома. Навсегда!

Это вдруг и промелькнуло в голове. Он потер старый шрам и ощутил жгучий стыд.

– Верно, пастухом маю быти… А пастуху подобает хвосты волам крутить – не на бархатах же возлежать…

– Что-о еще?!

– Еще одно. Государыня-императрица: отпустите до хаты!

– В Гостилицы?

– В Хохляндию. До ридных Лемешек. До мати, государыня. Я понимаю, я все розумею… я ж Розум по рождению…

– Не Розум – Разумовский!

Голая огненная пятка саданула ему в лицо, безжалостно. Кака-ая в этом случае может быть жалость?

Он почувствовал себя совершенно беззащитным. Легкий шлафрок не спасал. Кака-ая защита?

– Главный гоф-интендант? Камергер?

Зачем ему какие-то чины перечисляют? И чьим это голосом?..

– Поручик лейб-кампании? При капитане-императрице?

Вопросы ли, камни ли падали на голову, даже и париком-то не защищенную?..

Пожалуй, камни. Вот и последний:

– Дурень!

Что ж он не прибьет окончательно?..

– Истинно, дурачок ты, Алешенька.

Установилось долгое ночное молчание. Час ли, два ли – не вечность ли целая! Кто считал.

– Неуж жизнь тебя обидела?!

Он отнял свои ладони от заплывших глаз. Отцовского секущего взгляда как не бывало! На алых шелках лежала красивая, роскошная… разнесчастная баба… У которой глаза полны были воробьиного, нежного сока; он так и брызгал из глубины, из-под орошенных ресниц. Право, такой он не видывал Елизавету!

– Опять господынюшка?

– Господом данная, Алешенька, Господом! Он еще даст, и повенчаемся!

– Как это можно, Лизанька?! Опомнись! Ты всем своим сановникам дала слово, что никогда не выйдешь замуж… и не будешь иметь детей… ненужных наследников?!

Да, было дело… Клялась под горячую руку. Права наследства и так спутались-перепутались; не от хорошей же жизни советуют тетку повенчать с племянником…

– Не жалей меня, Лизанька. Я и без того твой вечный раб!

– Вот именно. Не нужно мне еще одного раба! Кто помешает нам без огласки повенчаться?

Он ли целовал, его ли целовали – какая разница. Ночь-то уже к утру шла, даже долгая, зимняя ночь. За окном серело стыдливое петербургское утро.

– Мой грозный батюшка взял в жены литовку-крестьянку. Ай не достойна я батюшки?

– Достойна, господынюшка, еще как и достойна-то!

– Вот видишь. Ты казак – ай не казачка я? У меня ж батюшкины имения в твоей Малороссии. Они твои, Алешенька.

– Я не жадный, Лизанька.

– Знаю. Оттого и люблю тебя, дурачка. Как по-вашему полюбовница?

– Коханочка.

– О! Любо-то как! Кохаю! Кохаю!..

Утро уже давно в день перешло. Надо же, даже окно озолотилось. Солнце, никак?

– Видишь, Алешенька, сияет небушко.

– Вижу, Лизанька…

– Ступай к себе. Посплю, я маленько. В Сенат потом надо. О коронации будут толковать. Ой, Господи, хлопот-то сколько… Пожить не дадут.

Она уже спала на его руке. Тихо освободился, ничуть не потревожил. Легко, почти неслышно приложился искусанными губами к ее полураскрытым, но все равно маленьким, подбористым губкам… да как можно так говорить – устам!

Шлафрок не шуршал длинными полами, мягкие, бархатные туфли не издавали ни звука. Двери не скрипнули хорошо смазанными петлями. В самом деле, пора и ему поспать. На свою половину – домой… Ах, как славно приняли его обмятые пуховики! Что нужно казаку после такой ноченьки? Полусонной рукой нащупал серебряный кувшинчик да потушил все еще горевшее нутро. А уж потом-то – истинно баюшки! Ему в Сенат не идти…

V

С коронацией торопились, и не только обычно ленивая Елизавета. Давно ли было 25 ноября, уже на седьмой день следующего января Сенат постановил: быть коронации безотлагательно. А чтоб дело пуще шло, и сугубых ответчиков назначили: графа Семена Андреевича Салтыкова да Новогородского архиепископа Амвросия. Но ведь известно: Бог троицу любит. Как же обойтись без гоф-интенданта, к тому же и доверенного камергера? Так что когда Алексей Разумовский проспался, ему пришлось менять любимый шлафрок на золоченый камергерский камзол. С золотыми же ключами на фалдах – знак, что все двери для него открыты.

Не без вразумления же первого камергера – чтобы не обижать Воронцова, он таковым был назван чуть погодя, – не без его же подсказки решили заодно и русских промышленников поддержать. Ведь что такое коронация? Даже на первый случай было отпущено тридцать тысяч рублей. В чьи они руки попадут? «Парчи, бархаты, позументы, бахромы и все прочее покупать с русских фабрик в Москве и из рядов». Это к тому же добрый поклон в сторону государыни, которая начала свое царствование с изгнания иноземцев. «Для делания балдахинов отправить в Москву мастера и придворных мастериц». Как обойдешься без балдахинов? Ведь коронация назначалась на конец апреля, время неустойчивое; ну как головку государыни напечет аль дождем нежданным промочит? Бывает и снежок послепасхальный. «Триумфальные ворота строить первые в Земляном городе, на Тверской, под смотрением Московской губернской канцелярии из доходов губернии; вторые – в Китай-городе, у церкви Казанской Богородицы, под смотрением св. Синода из доходов коллегии Экономии; третьи – на Мясницкой, строить московскому купечеству на свое иждивение…»

Елизавета, не мешкая, стала собираться в древнюю свою столицу. И всего-то полтора месяца потребовалось на сборы! Право, гоф-интендант, позабыв про свое камергерство, похудел за хозяйственными хлопотами: нужно было собрать целый обоз. Мало, что все придворные, фрейлины и горничные, повара и пивовары, кондитеры и кофевары, истопники и ювелиры, парикмахеры и меховщики, придворные духовники и придворные – шуты, конюшие и кучера опять же; мало лейб-кампания, капитаном которой была сама Елизавета, а поручиком камергер Разумовский, – и остальная гвардия должна выйти на Московскую дорогу. Считай, половина северной столицы перебиралась в Первопрестольную. Восемьдесят тыщ! И люди все – особь статьи, не на ломовых же лошадях в такую дорогу.

Конечно, не все же на государев счет. Всякий уважающий себя чин собственный экипажный и хозяйственный обозик готовил. Но хватало и царских приготовлений. Коронация весной, а выезжать-то по зимнику предстояло. Да и не грозен Петр в своих ботфортах – душа-дочь пускалась в первое царское путешествие. Спасибо батюшке, вводя всякие новшества и изобретения, он и сани особые завел. Вестимо, не Италия – оснеженная Россия. По Петрову образцу и делались царские сани. Громадные, длиннющие, с утепленными кучерскими козлами и защищенными от ветра широкими запятками, на которых тоже кому-то ж надлежало стоять. А само нутро? Кибитка не кибитка, а хороший домок, поставленный на широкие дубовые полозья. Снаружи обит кожами, а изнутри бархатом и мехами, по днищу уставлен разными будуарными сундуками, которые днем служили скамьями для спутников императрицы, а на ночь, застланные пуховиками, превращались в удобные и теплые постели. Никак нельзя было замерзнуть в таком самодвижущемся домке. Он ко всему прочему и отапливался – за счет проложенных по бокам железных труб; сама печь заряжалась дровами с запяток, чтоб не беспокоить государыню. Понятно, на запятках и короб с отменным березовьем, и отменный же личный истопник: Василий Иванович Чулков, для государыни – Васенька. Всем остальным надлежало именовать его по имени-отчеству. Неукоснительно обогревал государыню в ее петербургских покоях, будет нести свою службу и в покоях московских, авось и в дороге не подкачает. Гоф-интендант имел с ним серьезную беседу:

– Скажи-ка, Василий Иванович, надежна ли дорожная печь?

– Как без надёги, Алексей Григорьевич: матушку-благодетельницу согревать надлежит.

– Знаю, знаю. А все ж поспрошать обязан: доверие-то какое.

– Доверием горжусь, как ничем другим на свете. Не извольте мне мешать, – даже разобиделся верный истопник.

Первый камергер, опять ставший гоф-интендантом, дружески потрепал его по плечу. Колдуй, колдуй над печкой, на меня не обижайся. Сам видишь, сколько хлопот.

В упряжь громадных саней предстояло поставить двенадцать лошадей. Их долгие дни тренировали, ставя под те же сани. Не шутка – двенадцать! В паре цугом. Одних вожжей сколько. Борейторы, кучера – они вместе с лошадьми обязаны слиться в единое целое. Да следом должна скакать еще пара подменных запряжек. Мало ли что случится в дороге. Если падет даже единая лошадь, главный крепежный валек просто снимут с санного крюка и, не дожидаясь, пока разберутся с этой упряжью, заведут со своим же вальком упряжь следующую, свежую. Дело пары минут – и снова свист бичей: э-э, гей-гей!..

Присвистни и ты заранее, гоф-интендант, камергерством своим не обольщайся. Целый штат конюхов и кучеров, не говоря уже о тридцати шести основных лошадях. Чтобы масть к масти – вороные, буланые да соловые. Не говоря о лошадях обозных, попроще. Хотя тоже тройками поедут, и возки должны быть крытые, чтоб не заморозить всех этих фрейлин да горничных.

Елизавета выехала из Петербурга 23 февраля. Сани неслись днем и ночью, осыпая дьявольскими искрами молчаливые деревни, в которых, наверное, крестились: «Свят! Свят!..» Никто ж заранее не предупреждал. Единственное, впереди скакали гвардейцы, разметая на пути все непотребное. А под самыми мордами лошадей – факелоносцы, за такую дорогу осмоленные до преисподнего вида. Целые сани были загружены заготовленными факелами. Не шутка – такая длиннющая ночь!

Все же как ни светили, в одном городишке – Торжке, что ли? – громадные сани раскатило и снесло бок купеческой лавки, на беду укрепленной железными балками. Одного гвардейца, сидевшего с кучерами на козлах, балкой замертво в снег свалило, другому ноги переломало. Заминка вышла.

Елизавета спала на толстых пуховиках, ничего этого не слышала, но Алексей, скакавший следом и как раз чокавшийся со своим адъютантом, почувствовал неладное, кинул кубок:

– Беда, никак?..

Он выскочил из возка как сидел – в легком, подбитом куньим мехом кафтанчике. Следом за ним, громыхая шпагой и наспех засунутыми за пояс пистолями, бежал адъютант.

– Чего стоим?

Кучера молча оттаскивали со своего сиденья окровавленную железную балку.

– Лошади?..

– Целы, ваше сиятельство.

– Так чего стоим? Трогай!

Полумертвых гвардейцев побросали в набежавшие сзади хозяйственные сани, из конвоя новую пару посадили на козлы – и-и!..

– Пади-и!..

– Пади-и!..

Борейторы с двух сторон ударили в плети, кучера с двух пар вожжей вправили коренникам как следует удила – и бешеный бег продолжался.

Пока Алексей и его адъютант, увязая в придорожном снегу, возвращались к своему возку, пышущие искрами главные сани успели далеко ускакать. Уже своим, парой сидящим, кучерам:

– Догоняй!

У Алексея был шестерик, тоже лихой. К тому же прекрасно приспособленный для дальней приятельской дороги: возок обит по коже медвежьими шкурами – тепло. Медведей они с адъютантом завалили в окрестностях Гостилиц всего месяц назад – охотничий дух не успел выветриться. То было приятельское знакомство при новых должностях. Хотя, конечно, давние знакомцы… Адъютант-то – не кто иной, как Александр Сумароков. Алексей Разумовский, пред коронованием ко всему прочему возведенный еще и в звание обер-егермейстера, не без труда уговорил его. Хотя должность тоже была непростая: генеральс-адъютант. Но ведь старинная дворянская гордыня! Сейчас притирались помаленьку.

– Эк их, Александр Петрович! Оторвали от такого приятного разговора. Может, хватит чиниться?

– Как скажете, мой генерал.

– Так и скажу: нет генерала. Друг любезный! Ты ведь, Александр Петрович, из столбовых дворян. Не мне чета, простому казаку.

– Ну-у, Алексей Григорьевич! Не всегда же и мои предки были столбовыми. Не из казаков, так из дружинников выбивались. Стоит ли считаться родословными?

– Ты прав, пиит. А если я в чем не прав – не скрывай, говори.

– Не скрою: не рано ль застегнули карманы?

Алексей расхохотался:

– А все замятия виновата!

Он пощелкал пряжками больших кожаных карманов, в которых было все, что душеньке угодно.

– Дорога дальняя, кадет. Не царское это дело – в досужее время предков перебирать. Я рад, что ты, Сумарок, согласился быть моим адъютантом.

– И я рад, певчий, что ты остановил свой выбор на мне. Не обижает упоминание?

– Какая обида, кадет! Открывай очередной карман.

Кибитка была снабжена многими боковыми карманами.

Там и пистолеты, и закуска дорожная, и, само собой, не только венгерское, – по зимнему времени и водочка петровская кстати приходилась.

Шестерик стрелой летел вслед за государевыми санями. Вихри, снег, дорожная круговерть. А за медвежьими стенками возка тепло и даже уютно. Свечи, конечно, колебались, но не гасли. Передние тяжелые сани хорошо проминали дорогу. Загодя были отправлены и многие хозяйственные обозы, вдобавок еще намедни проскакали фурьеры с наказом на всех ямах: «Смотри-и, морда!» Само собой, если где и переметало, так уминали дорогу местными санями. Славно неслись в Первопрестольную! Ничто не мешало дружеской беседе генерал-лейтенанта со своим генеральс-адъютантом.

– Сказать ли тебе, Александр Петрович, чем я сразил государыню?

– Да уж скажи, Алексей Григорьевич, раз у нас все на таком доверии.

– Видать, в худую минуту я торкнулся в дверь матушки Елизаветы. Говорю: так и так, позволите взять адъютанта? Как же генералу без адъютанта! Чести мало, уважения никакого. «Правда твоя, – отвечает матушка, – я уже присмотрела тебе сотоварища. Бочку вдвоем выдуете!» – «Да зачем же бочку, – с некоторой даже обидой возражаю. – Вполне нормальный выпивоха. Вирши к тому же пишет». – «Вирши? – оторвалась матушка от зеркала, на меня с подозрением взирает. – Не Сумароков ли?..» – «Угадала, матушка, – говорю, – он самый». – «А раз он, так и не бывать! Сказывают, слишком вольно пишет теперь, ишь его!..» – «Ясно, – напираю, – кто сказывает?» – «Кто? Пыхто! Леший его бери, Сумарокова… да дьявол в придачу!..» Ты, конечно, друг любезный, не слыхивал, как она в гневе ругается? Наука! Обучил ее тому не кто иной, как истопник Чулков. Знаешь, что начинается, когда печи задымят? У-у, святых выноси! Ну, думаешь, сейчас Чулкову – голову на плаху… Ан нет. Отведет ретивую душеньку – да и ласково так: «Ва-асенька!» А я вперся, когда печи как раз дымили. Ясно, получил это: не бывать! И что ж, ты думаешь, я делаю?..

– Ручку целуешь, что ж еще.

– Верно, ручку. Но к ручке-то и рукавчик пристегиваю.

– Какой рукавчик?..

– Забыл, кадетик? Да тот самый, что я по дурости хохлацкой у тебя оторвал. Так-то складно под царскую ручку об этом рукавчике, не в первый уж раз рассказываю, что матушка гребенку об зеркало шваркнула – и в хохот, в хохот, Александр Петрович! У нее ж быстро гнев на милость меняется. «Да ты, – сквозь такой благой смех говорит, – и второй рукав у него оторвешь!» – «Оторву, матушка, – отвечаю, – если чем тебя огорчит. К примеру, плохие вирши сочинит». Вот, Александр Петрович! Придется тебе писать эту, как ее?..

– Оду.

– Пускай – оду. На восшествие?..

– Да в самый бы раз… если напишется!

– Но-но, Александр Петрович. Должно написаться. Ты уж меня не подводи. Да и рукавчик свой пожалей, ведь она припомнит…

– Уж это без сомнения… Так чтоб рукавчик не отрывался?

– Тем паче, с головой-то!

– Ну, где наше не пропадало, Алексей Григорьевич…

– Не пропадет, Александр Петрович…

И беседушка дорожная продолжалась. Запасец под медвежьими шкурами был изрядный. Левые карманы возка венгерским пенились на ухабах, а правые – водочкой петровской. Вперемежку-то оно даже очень ничего.

26 февраля, в пятом часу пополудни, царские сани остановились в селе Всесвятском, в семи верстах от Москвы. Камергер Разумовский, следовавший последние версты вплотную, выскочил из своего возка уже в парадном камзоле, при шпаге. За ним, чуть поодаль, церемонно выступал адъютант. Но не могла же государыня сразу выйти из своего домка. Ее одевали и причесывали, бросая сквозь хрустальные оконца гневные взгляды. Алексей на морозном февральском ветру нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Адъютант стыл так же, как и обмерзшие гвардейцы лейб-кампании, спешившиеся у крыльца старого царского дворца. Факелы, обступившие сани, бросали на снег золоченые тени. Елизавете предстояло сделать из саней всего несколько шагов, но на это ушло не менее получаса. Наконец горничные и фрейлины угомонились, дверь домка распахнулась, и Елизавета, обутая в меховые сапожки, в собольей шубе и жаркой муфте, ступила на снег. Гвардейцы выхватили шпаги в почетном приветствии, то же сделал и адъютант Сумароков. Один камергер Разумовский не утруждал себя приветствием, да и не смог бы при всем желании, – руки были заняты. Он подхватил Елизавету под кунью муфту, покрепче другой рукой придержал и свел со ступеньки саней на ступеньку крыльца.

– Уже приехали? – наигранно удивилась Елизавета.

– Приехали, ваше величество, – поспешил заверить ее предупредительный камергер, на людях не допускавший и тени фамильярности. – Ваши покои убраны как должно и натоплены…

– Как, без моего истопника? – изволила пошутить Елизавета.

Истопник Чулков уже бежал вперед со словами:

– Я счас сам все проверю, я счас!..

В прихожей камергер передал Елизавету с рук на руки фрейлинам и горничным и только деликатно спросил:

– Я больше не потребен, ваше величество?

– Нет потребы, Алешенька, – пригнувшись, шепнула она. – Устала с дороги. Впрочем, далеко-то не отбывай…

Он склонился в лукавом поклоне. Едва ли так просто, да так рано, уляжется неугомонная путешественница. В Петербурге-то целая церемония – приживальщицы, сказочницы, да и просто сплетницы должны изрядно потрудиться перед сном, а уж после такой дороги – и подавно.

На правах поручика лейб-кампании переговорил с преображенцами, как устроить караул, да наказал буфетчику поскорее согреть их, чтоб вконец не замерзли. Пора было и о себе подумать. Его уже встречал посланный вперед личный камердинер:

– Ваши покои готовы, ваша светлость.

– Не сомневаюсь, Игнатий, – потрепал его плечо. – Покажи, где будет располагаться адъютант. – И уже ему: – Александр Петрович, не задерживайся. Мы тоже с тобой устали, а?..

– Устали, Алексей Григорьевич, – понятливо усмехнулся Сумароков.

Они разошлись по своим комнатам, жарко натопленным. Но ненадолго. Полчаса не прошло, как Сумароков постучался в дверь. Был он без шпаги, в легком домашнем кафтане, простой и доступный.

– Располагайся, я тоже не задержусь.

Видя такое дело, камердинер упростил переодевание и умывание. Повар, как и многие слуги посланный вперед, доложил:

– У мени усе згодно, ваша вельможность.

– Добре, Гнате. Галушки есть?

– А як жа! И кулебяка. И каша гречневая с потрохами. И буженинка, як…

– Як у жинки это самое?..

– Га, ваша вельможность, – заржал повар.

Был он, конечно, из хохлов. Возлюбил Алексей земляков, что делать… Даже Елизавета, по его примеру, баловалась малороссийской кухней, хотя лейб-медик Лесток с ужасом взирал на все эти борщи, галушки, кулебяки и особливо на кашу гречневую. Не смел сказать, что государыня от малороссийских жирных яств неудержимо полнеет, лишь деликатно предупреждал:

– Не испортить бы дражайшее пищеварение, ваше величество…

– А что мне станется! Петрова я дочь аль нет?

– Петрова, ваше величество, Петрова.

– Тогда пробуй кушанья да и молчи.

Француз Лесток давился крутой гречневой кашей, но одобрительно извещал:

– Извольте кушать, ваше величество.

– Изволю. С превеликим моим удовольствием.

Именно это и имел сейчас в виду Алексей, говоря своему адъютанту:

– С превеликим удовольствием, Александр Петрович, а?

Сумароков по малости службы еще не знал этой царской присказки, да и не охоч был до каш, но тоже подтвердил:

– Истинное удовольствие. Под венгерское-то!

– Ну их, мадьяр. С морозу-то Петровой благости?

– Петрово слово, Алексей Григорьевич!

– За все Петрово… а можливо будет – и за гарну дочь Петрову!

Как ни следил он за собой вот уже десять лет, а в некоторые хорошие минуты хохлацкое прорывалось. Сумароков успел заметить эту непотребу, улыбнулся.

Посчитал за добрый знак. Петрово слово пошло по-дружески.