Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"
Автор книги: Аркадий Савеличев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
Хуже складывались дела у брата.
Мало, что президент Академии наук, мало, что гетман малороссийский – так еще и командир гвардейского Измайловского полка. Новому императору дела не было до забот научных, не слишком-то заботила и откатившаяся далеко на юг Малороссия, но уж Измайловский полк!.. Не зря же он с малых лет играл в солдатиков, подражая, разумеется, любимому прусскому королю. Сейчас под его рукой солдатики были настоящие. Казаки и калмыки поили своих гривастых степных коней в Одере и Шпрее. Падали ниц Кенигсберг и Берлин. Несокрушимый Кольберг – и тот в день смерти Елизаветы прислал ключи. Но… «Не быть по сему!» – проснулся в «чертушке» дух противоречия. Уже в ночь смерти Елизаветы поскакали фурьеры во все действующие армии, и прежде всего к генералу Румянцеву с приказом: «Остановить всякие враждебные действия против короля прусского!»
Для чего тогда армия?
А все для того – играть в солдатиков! Только не из теста сделанных и самолично раскрашенных. Ражие русские мужики забавляли нового императора. Он приказал сбросить просторные и удобные дедовские кафтаны и одеть всех в мундиры прусского образца. Начал, естественно, с гвардии. Гвардия должна красиво маршировать!
Когда Разумовский приехал к брату – у того не было своего Аничкова дворца, жил в казенной квартире при полку, – то застал не поддающуюся никакому смеху картину. Кирилл Григорьевич, вальяжно располневший в последние годы, со шпагой у бедра и ружьем на плече расхаживал по огромной зале, приспособленной для офицерских пиров, и выделывал своими жирными ногами такие эквилибры, что уму непостижимо. А на диване, возле приставного столика, возлежал прусский капитан. Дымилась огромная трубка. Плескалось вино в серебряном кубке. Нога на ногу, ботфорты что твои гаубицы! И голос, голос, орущий:
– Как нога? Тяни нога! Выше, выше!
Капитан не знал брата-фельдмаршала, а если и знал, так мало ему было дела до него. Он вскочил с дивана и затопал на гетмана:
– Экзерциций не знай! Шагай не умей! Как марш-марш на парад?
Куцый прусский мундир трещал на малороссийских телесах гетмана, ноги выделывали совсем непотребного гопака. Пот лился по осунувшимся щекам. А с дивана:
– Нога не так тяни! Мой капрал лучше тянет!
Кирилл заметил присевшего у дверей брата и с треском бросил на пол ружье:
– Но я-то не капрал! Болван!
Что-то даже присольнее с русской добавкой: «Мать твою!..»
Еще и не здороваясь, Кирилл налил себе вина, выпил, а остаток выплеснул на лицо.
Подбежал слуга с тазом и полотенцем, давая лицо омывать и утирать. Только после того Кирилл и подошел к брату.
– Вот так и живем, – без злости, с чисто хохлацким терпением посетовал.
– Плохо живете, – без прикрас ответил Алексей. – Гони ты этого болвана прочь.
– Не могу. Сегодня опять плац-парад. Я должен идти во главе своего Измайловского полка. Представляешь? Я и ноги-то выше дивана не задирал!
– А я задирал?.. – вроде без причины забеспокоился Алексей – ведь тоже пока еще не в отставке.
Умывшись и передохнув, Кирилл уже посмеялся над своим положением:
– Все князья и графы, все генералы обязаны маршировать во главе своих полков и дивизий. Во всеуслышанье пообещал император: я-де и этого пьяного поросенка, то бишь Бутурлина, как возвернется из Пруссии, под ружье поставлю!
– Неплохо бы, – рассмеялся Алексей, представив старческую тушу первого любовника Елизаветы.
– Тебе смешного?.. Уж на что князь Никита Трубецкой – до самой смерти Елизаветы лежал дома с распухшими ногами, в Сенат даже не ездил. А тут был обут в сапоги со шпорами. Нате! Из особой любви император пожаловал его в подполковники Преображенского полка, в котором сам и был полковником. Бедный Никита Юрьевич! С плаца его унесли на носилках, но ты бы видел, как он тянул подагрическую ножку!.. Император и к нам с тобой любовью воспылал… Гляди, не назначил бы тебя главнокомандующим – вместо Бутурлина!
Кирилл весело смеялся.
– А мне, братец, не до смеха. Он мою отставку не принял… Ну, да ведь я хохол лукавый! Император-то частенько в мой Аничков дом наезжает, попить-поесть. Во хмелю-то авось и выпрошу отставку. В самом деле, не пришлось бы на пару с тобой маршировать… как этот пруссак командует. Геть ты!.. Чай, не много понимает по-русски?
– Слава Богу, нет. Ругай как хошь. Неделю назад вызван из Голштинии. Тоже в любимцах у императора. Вот и обучает меня экзерциции! Раза три-четыре на день. Накрепко сел на шею!
Видя, что капитан посматривает на них с самым раздражительным видом, Кирилл заговорил с ним по-немецки. Хоть речь и крепкая, но ласково, даже заискивающе выходило. Под новый, почтительно поданный бокал.
– Гут, – единое, что понял Алексей, так и не уразумевший за тридцать лет иноземных языков.
Он тоже чокнулся с капитаном, которого Кирилл, видимо, уговорил на сегодня оставить занятия.
Капитан вышел, бесцеремонно сунув под мышку одну из бутылок.
– Нет, что ни говори, славный воитель! – плюнул ему вслед Кирилл. – И долго мы их терпеть будем? Не понимаю Екатерину!
– Зато я, братец, понимаю. Неглупа она, Екатерина-то. Вроде как невзначай, а видимся, у гроба Елизаветы. Она там целые часы простаивает. Остереги, иногда шепчет мне, младшего братца. Пусть не горячится. Всему свое время. Нарыв еще не созрел, рано кровь пускать…
Кирилл задумался.
– Правильно говорит. Возле нее есть и более горячие люди, чем я. Те же братья Орловы – вон их сколько! Четверо ли, пятеро ли – не пересчитаешь. Мало ее – меня под локоть толкают. Вызывай, мол, сюда гетманскую корогву, поднимай свой Измайловский полк! А мы примкнем, гетман, не сомневайся. От всего этого мне хочется, брат Алексей, отшвырнуть ненавистное ружье… и закатиться на тройке с бубенцами в свой Батурин! Кстати, и мать пора навестить. Не вечная же она… Хвори одолевают нашу графинюшку. А я думаю – тоска по сыновьям…
– Да. Но как же нам уезжать? Наши головы на королевскую ставку поставлены. Особенно твоя, Кирилл. – Алексей прислушался. – У тебя стены как, без ушей?.. Так знай: Екатерина, конечно, что-то замышляет. Что – даже нам с тобой своими устами открыто не говорит. Тоже остерегается. Возле нее на этот случай весталка объявилась, с таким же именем: Екатерина. Княгиня Дашкова. Но по рождению-то – Воронцова, племянница канцлера и родная сестра Лизки. Поэтому знает все, что во дворце говорится и делается. И, как та сорока, разносит вести по гвардейским казармам. Оцени, братец, ум Екатерины Алексеевны: сама своими устами ничего не говорит, все сороке препоручает. А та рада стараться: как же, заговор, революция! Воспитана за границей и на французский манер, с трудом изъясняется по-русски, но к России такой любовью воспылала, что и холодный угль не подноси – все равно пламенем займется.
– Знаком я с княгиней Дашковой. Она меня пуще братьев Орловых обрабатывает, – извинительно посмотрел Кирилл на старшего брата.
– И молчал?..
– Неуж тебе, Алексей Григорьевич, мало того достославного дворцового переворота?
Тут было мягкое напоминание об опасности, которая всем им угрожала. Ведь не только же ради забавы император так спешно пополняет и муштрует свой личный Голштинский полк. И не только же в пику почившей тетушке, при ее последних днях, загодя, тайно вызволил опального Миниха, а теперь и во главе своего императорского полка поставил. Там уже полторы тысячи голштинцев – жди больше! Капитан-то не один прибыл, а с целой ротой. Сколько таких капитанов на пути в Россию?
– Поговорил бы я еще, да мне пора на парад собираться, – поднялся Кирилл.
– Пора и мне… постоять у гроба Елизаветушки, – встал и Алексей. – Там, думаю, опять встретимся с Екатериной…
Братья разошлись, так о матери толком и не поговорив. Она сама о себе напомнила.
Поздней ночью в ворота Аничковой усадьбы загрохали крепкие кулаки. У Разумовского давно была своя охрана, а после смерти Елизаветы он увеличил ее втрое; основу как раз и составляли лейб-кампанейцы, не желавшие служить новому императору. Предлог благовидный: граф Разумовский, остерегаясь воров и татей, берет их к себе в услужение. Не дело «чертушки», хоть и императора, входить в такие мелочи. Но «мелочь» эта в добрую сотню гайдуков обратилась, под верховной властью престарелого генерала Вишневского. Его-то и подняли с постели:
– Стучат! Графа требуют!
Вишневский быстро порты натянул, предварительно приказав:
– Ружья зарядить… впустить, но с оглядкой!
Как оказалось, не на кого было оглядываться. Казак в едином числе, заснеженный. У ворот такая же заснеженная тройка.
– Графу Разумовскому срочная депеша!
Почесываясь под тулупом, накинутым на исподнее, Вишневский пошел будить графа. Что-то ему подсказывало: хоть и неурочное время, а надо.
Граф, конечно, долго чертыхался, прежде чем вскрыл депешу – да что там, письмо, коряво и неумело запечатанное.
Но первые же строчки ожгли:
«Ваша матушка… Розум…»
Вот неучи! Она же графиня Наталья Демьяновна Разумовская!
«…Наталья Демьяновна Розум почила в Бозе и похоронена на погосте в Лемешках, рядом с супругом Григорием Яковлевичем…»
Он долго сидел на постели с закрытыми глазами. Выходило, что со дня смерти прошло уже две недели. Можно было называться какой угодно графиней, но так и помереть в окружении неотесанных хохлов, которые не догадались именем гетмана послать в Петербург срочную эстафету…
Впрочем, и самая срочная эстафета не могла бы привести сыновей на похороны матери. Чуть ли не две тыщи верст!
Он послал слугу за братом Кириллом. Остается только помянуть…
IVВ двадцать пятый день января 1762 года должно было состояться погребение государыни Елизаветы Петровны – и оно состоялось в назначенный срок. Ни Лизка Воронцова, ни Петр Федорович не властны были изменить эти сроки.
Ударили колокола с высот Петербургского собора. Заунывно, совсем не так, как в будничный день, заныли верхи других колоколен. Никто не давал знак – сама собой учредилась похоронная процессия.
Стоял морозный туман. Снег был растоптан сапогами, лаптями и ботфортами, особенно на мостках к Петербургской крепости. Шпалерами обочь стояли войска. Ружья «на погребение», стволами вниз. Скорбью изнывали медные трубы. Флейты попросту плакали. Тревогу о будущем, о незнаемом сеяли барабаны. Народ, собравшийся и с центра, и со всех слобод, рвался глянуть «на матушку, на касатушку».
Но гроб уже был заколочен. Прощальная панихида творилась на месте последнего, четырехнедельного пребывания государыни во дворце. По своему тайному праву бывший первый камергер заказал вторую корону; на ней была выбита надпись; «Благочестивейшая, Самодержавнейшая, Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна. Родилась 18-го декабря 1709 года. Воцарилась 25-го ноября 1741 года. Скончалась 25-го декабря 1761 года».
Золотые буквы и сейчас, когда он шел за гробом, жгли руки и саму душу. Место свое в процессии, на правах первого камергера императрицы, он установил сам, вслед за новым императором и Екатериной. Лизка Воронцова все-таки не посмела слишком близко сунуться к гробу. Толпы народа, и без того ломившего плечи солдат, могли бы ее запросто втоптать в грязный снег. Народ похоти нового государя не знал. Так было, так и воспринималось.
Шествие затяжное, торжественность вечности. Туда не бегут – туда шествуют.
Но если Екатерина была сама благолепная печаль, то на «чертушку» поистине черт насел. В такое-то время напала детская шаловливость! Как и при своем венчании, он кривлялся и строил рожи попам. Его черной мантии, подбитой горностаевым мехом, надлежало ометать гробовую пыль; шлейф несли новые камергеры. Алексей Разумовский, так и не объявленный супруг, все время чувствовал трепетание черного крыла.
Но что это?..
Шлейф стал словно вытягиваться. Племянничек все дальше и дальше отставал от гроба. Пятились камергеры, сторонился Алексей Разумовский, сторонились другие, уступая новому императору. Никто не знал, что происходит. В том числе и канцлер Воронцов, распоряжавшийся шествием. Он тоже пятился и сторонился перед императором. Не имея сзади глаз, наткнулся на Разумовского…
– Ничего не пойму, Алексей Григорьевич…
– А тут и понимать нечего. Вон племянница ваша!..
Как рядовая фрейлина, Лизка Воронцова тащилась где-то в середине процессии – туда и уносило обратным ветром императора. Он что-то с жаром объяснял ей.
Народ роптал, видя такое нарушение похоронного чина.
– Михаил Илларионович, да разведите вы его со своей племянницей! Ведь замятия сейчас будет!
Канцлер бросился в середину процессии, где перед его племянницей выплясывал император.
Траурная процессия уже одиноко и сиротливо маячила на Неве – никто не смел опережать императора.
Воронцову пришлось нешуточно пырнуть под жирный бок свою племянницу, заодно и императора убедить, чтоб не отставал от гроба.
– А, догоним! – развязно успокоил его император – и вприпрыжку пустился нагонять катафалк.
Не зная, что делать, взад-вперед металась Екатерина. Ей-то хотелось соблюсти весь похоронный чин, но как можно разорваться между гробом и паясничающим супругом?..
Народ жалел ее:
– Печаль-то, печаль какая!
– Скорби-ина!..
– Государыней-то – ей бы…
Алексей Разумовский испил эту горькую чашу до конца. Ему все время казалось, что он не только Елизавету – и мать свою хоронит… Не довелось в Малороссии, так, может, здесь?..
Возвратясь с похорон и не желая принимать участия в поминальной трапезе, которая опять могла перейти в буйный разгул голштинцев, Алексей вместе с Кириллом отправился в свой Аничков дом.
Славные у него были слуги!
Он не отдавал распоряжения, – ибо поминальный стол был накрыт во дворце, – но его гостиная за это время была превращена во вторую траурную залу. И крепом затянутые зеркала, и обвитые черными лентами канделябры, и черные передники слуг, и кайма на салфетках, на стульях, и выбор самих вин и блюд, начиная с кутьи и блинов, а главное… Писанный придворным живописцем портрет молодой Елизаветушки, только подчеркнутый траурной лентой… И… потрет Натальи Демьяновны, небольшого формата, висевший обычно в кабинете. Их как бы посадили на один диван и сказали: «А, невестушка! А, свекровушка! Опять встретимся, где-то?..»
Алексей бросился на колени. Богородице ли он молился? Господынюшке ли своей? Матушке ли родимой?..
VЧто-то должно было на этот раз произойти в Гостилицах…
Алексей Разумовский предчувствовал. И, не испрашивая разрешения императора, пригласил ее величество, то есть Екатерину.
– Ваше императорское величество! А разве я мог поступить иначе? – оправдывался он в ответ на первоначальное раздражение Петра Федоровича. – Сплетни могли пойти, кривотолки. Для женщин я оборудую малый двор, в том самом несчастном флигеле, ха-ха!..
Последний довод понравился:
– Во флигеле?.. Туда ее, Екатерину! Может, и столбы подпилить?
– Что вы, ваше императорское величество! Будьте выше таких мелочей.
– А? Выше? Вот именно так!
Петр Федорович относился к бывшему фельдмаршалу с почтительным доверием. Еще поутру фельдмаршал, обер-егермейстер и первый камергер заехал к нему с визитом – как бы справляясь, не передумал ли столь высокий гость насчет Гостилиц. Следом кряхтевшие слуги внесли скромные с виду сундуки. До последнего момента Петр Федорович не верил, что фельдмаршал отвалит обещанный вроде по легкомыслию миллион, – дело-то происходило за карточным столом, вроде как в шутку. «Взаймы», спросил безденежный император, – «взаймы» и давал Разумовский. Хотя кто спрашивает с императоров долги?..
– Нет, вы славный человек, граф!
– С вас беру пример, ваше императорское величество, – доверительно улыбнулся Алексей Разумовский, доставая из-за обшлага камзола свое скромное прошение.
Бумага легла на один из сундуков. Петр Федорович, как истый «чертушко», уже порывался открывать их. Но бумага на крышке?..
Он подбежал к столу, принес медный письменный прибор – подарок воинственных голштинцев – и тут же в походном порядке начертал: «Петр». Все! Полная отставка фельдмаршалу. Теперь уж никто не погонит его на плац-парад.
Петр Федорович умилился, оправдываясь:
– Дражайшая тетушка оставила после себя десять тысяч платьев, две тысячи башмаков, громадный сундук шелковых чулок… и несколько миллионов долгов при совершенно пустой казне! Как должен поступать император?
– Довериться своим верноподданным.
– Верно! Верно, граф!
Так они поговорили еще при утренней разминке, а сейчас не было никакой возможности остаться наедине. Гости, многие с дамами. Охрана. Гвардейцы. Слуги, наконец. Да и Лизка Воронцова ни на шаг. Как уж истинная императрица, тарахтела над ухом:
– Мой царь! Мой Петр! Мне скучно. Эти старухи… эта Екатерина!
Ну что поделаешь, если любимая Лизет скучает? Надо ее развлекать. Петр Федорович извинительно развел руками и вприпрыжку побежал за ней. Чему хозяин и рад был нескончаемо.
В Гостилицах ведь творилось что-то невообразимое. Тайное к тому же. А ведь известно: все тайное когда-нибудь становится явным. Пускай! Но… только не здесь и не сейчас!
Ведь что такое два императорских двора? Хоть бы и малый? Это непременные фрейлины, камергеры, сопровождающие гвардейцы. Без свиты нельзя. И без подобающей охраны. Даже малый двор виден со всех углов Европы. Сейчас его в военные подзорные трубы рассматривают. Живи император хоть на две, на четыре половины, но – приличия, но – дипломатический антураж! Не слишком понимал это слово Разумовский, но правильно сделал, пригласив Екатерину и поселив вдали от большого, беснующегося двора. Здесь была приличная тишина. Гвардейцы не бузотерили, сонно полеживали в отведенных для них комнатах, фрейлины в меру своих способностей флиртовали с гвардейцами, и лишь одна из них, семнадцатилетняя княгиня Екатерина Дашкова-Воронцова, при всяком появлении хозяина втихомолку наскакивала на него:
– Алексей Григорьевич! Да уговорите вы брата! Пусть ведет сюда Измайловский полк. Пусть передает власть Екатерине. Чего ждать далее? Время и место самое подходящее.
– Я поговорю, поговорю с ним… – бросался хозяин прочь от взбалмошной, миловидной куколки, верной наперсницы Екатерины.
Сама Екатерина если и присутствовала при таких тайных наскоках, загадочно улыбалась:
– Ах, княгиня! Ах, Катя! Вы все торопитесь? Но в мире ведь ничего не меняется… и не может измениться. Читаете? Много? Знаю, что с излишком. Но не только французами увлекайтесь. Мы, русские… как это говорят?.. Да. Тоже не лыком шиты. Вы, Катя, еще в малолетстве, хотя и замужем. А я помню, как покойная государыня Елизавета восхищалась мыслью Михайлы Ломоносова. Играли мы в лото… не фыркайте, Катя, по поводу этой простонародной игры. Просто была государыня Елизавета при этом. Так вот: играем, денежки из одной кучи в другую перекидываем, где выигрыш, где проигрыш, и что же? Денежки-то все те же. Ни больше ни Меньше. Просто зло берет! Ради чего рисованные бочонки кидать?.. А она, государыня Елизавета, и говорит: «Чтоб вразумить нас. Мир неизменен в Божьем промысле. Где отнимется – в другом месте прибавится. Где убудет – там прибудет. Сам Михайло Ломоносов мне так говорил. Да вот хотя бы и президент академии – станет он врать пред своей государыней? Тоже играя в лото, подтверждает: это, говорит, ломоносовский закон сохранения веществ. Деньги ли, именья ли какие… Да хоть и государи? У одного ума убудет – другому прибудет. Одного глупца с трона – долой, другой сейчас же его место займет… Зная это, стоит ли торопиться? Не окажется ли новый умнее старого?
Княгиня, егоза Дашкова, аж ножками затопала-заперебирала:
– Ваше величество! Не уподобляйте себя бочонку из глупого… какого-то лото! Не хочу я слушать о Михайле Ломоносове. Я к своим гвардейцам побегу. Они дела решат поскорее, чем ваши академики!
Вот и сейчас – бегает да бегает. Алексей Разумовский разумел: эта бешеная весталка, эта вестница победы, к тому же родная сестра Лизки-толстухи, говорит то, что уста самой Екатерины до времени скрывают. Оракул? Флаг-капитан нового корабля?
Корабельщица посиживала за картами с братьями Орловыми – рослыми, красивыми, глуповатыми жеребятами – и повторяла свое сокрытое:
– Ах, Катя-душка! Всему свое время… Сейчас время наше!
Братья Орловы позванивали серебряными шпорами и посматривали на скромнягу гетмана, без которого дела никак не могли сделаться. Каждый из них мог привести за собой от силы пятьдесят гвардейцев, но у гетмана-то – весь покорный ему Измайловский полк. Вдобавок и малороссийская гетманская когорта. Вдобавок и академическая типография, на случай какого воззвания или манифеста. Нет, без Кирилла Разумовского им, бузотерам-гвардейцам, не обойтись. Как и без опыта Алексея Разумовского, уже участвовавшего в подобном перевороте. Но, похоже, его нынешнее положение устраивает?
Михаил Илларионович именно так и сказал наедине:
– Куда нам вновь соваться? Опять на запятки чьих-нибудь саней? Бог даст, летняя гроза зимнюю грязь смоет.
– Гроза иногда молнией побивает, – на спокойный лад возразил Алексей Разумовский, уже несколько опасаясь старого друга-заговорщика, – по его нынешней приверженности императору, который не согнал с насиженного места елизаветинского канцлера.
Нет, в Гостилицах сильно пахло порохом. И не только от частой пушечной пальбы при заздравных тостах. Порох ведь был и в гвардейских ружьях, до времени оставленных.
Был и в Голштинском полуторатысячном полку, возглавленном фельдмаршалом Минихом. Полк стоял под Ораниенбаумом, не так уж далеко от Гостилиц. Да и здесь императора сопровождало полсотни голштинцев – это при пятерых-то братьях Орловых?
Выбрав удобный момент, Алексей высказал брату очевидное:
– Я, пожалуй, стар и чего-то не разумею, как наш бесподобный Розум… Но не поддавайся очаровывающим глазкам княгини Дашковой. Уж лучше дело иметь с самой Екатериной…
– Ах, брат! Все прошло… время ушло! Она ослеплена, заворожена Орловыми. Особенно Григорием. Кто я для нее? Всего лишь глупый воздыхатель. Но ведь пойду за ней до конца…
– Пойдешь, Кирилл. В том-то и заботушка моя… Попридержи вожжи, которые еще остались у тебя в руках. Кобыла, она хороших вожжей слушается.
– Ну, брат, и словеса у тебя!
– Что делать, по заграницам я не шатался.
– Да, понимаю, обида…
И между братьями словно граната пролетела. С треском разорвалась…
– Пушки? За всех вроде выпито? Это уж в чью честь?
– Думаю, в честь короля Фридриха.
– До-ожили!.. Пойду туда, – кивнул Алексей в сторону гостевой залы. – Небось хватятся.
Слава Богу, все уже перепились, в честь короля Фридриха не понуждали.
Со слезами на глазах сидела Екатерина на дальнем конце стола. Хлопала о правую руку Петра Федоровича в ладоши взбаламученная Лизка и кричала:
– Кто не пьет за короля – тот не пьет и за меня! – глазищами шпыняла в сторону Екатерины.
Алексей на правах хозяина приткнулся возле Петра Федоровича, славшего через весь стол:
– Дура! Дура! В монастырь тебя!..
Пьян, пьян, да ведь найдутся и трезвые, которые ретиво выполнят монаршью волю. Алексей ласково взял под локоток вдрызг разругавшегося гостя, сказал ему самое приятное:
– Не правда ли, ваше императорское величество, славно сейчас бахнули пушки?
– Ах, граф, славно! Но чего она раздражает меня?.. – пьяно сплюнул в сторону Екатерины. – Дура! Дура!
Алексей знал, что за стеной этой залы гужуются с немногими своими приспешниками братья Орловы. Ему даже голоса их послышались – когда и перед кем они сдерживались?
– Пойду, ваше императорское величество, прикажу еще пороху принести. Не было бы задержки тостам.
– А?.. Тосты? – севший было Петр Федорович опять вскочил. – Никакой задержки. Тост! Тост!..
Алексей под эти крики поспешил убраться в соседнюю гостиную. Так и есть: братья похаживали меж ломберных столов весьма воинственно. Шпаг при них не было, но для чего они таким детинушкам? Григорий на пари вызывал против себя пятерых и всех кидал на пол, как тряпичных кукол. Алексей, которого все звали Алеханом, забавлялся тем, что за карточным столом плющил в ладони выигранные монеты, будто на монетном дворе под молотом, да узлом завязывал медные кочерги, так что иной раз и угля помешать в камине было нечем. Разумовский в близкие сношения с этими богатырями-красавцами не входил, ради Екатерины дружил, а потому, лишь бы увести их подальше, сказал безотказное:
– У моего гетмана слово к вам есть… Да не здесь же, не здесь! – повел их в другую гостиную, где недавно оставил брата.
Это было шествие разъяренных богов – ведь и самого Разумовского Бог росточком не обидел.
И – слава Ему! – Кирилл был на месте, в мрачном одиночестве попивал вино, которое ему услужливо приносили прямо из погребов.
– Доблестные братья соскучились по тебе, мой гетман! – обнял и шепнул на ухо: – Отговаривай! Отговаривай! Не время!..
О чем уж с ними толковал Кирилл, Алексей не знал. Но, возвратясь в зал, пагубных криков за стеной не слышал. Екатерина уже осушила слезы, и пролитые-то для назидания гостей, и теперь благодарно посматривала на хозяина. Она поняла, куда и зачем он ходил.
Да и Петр Федорович повеселел:
– А? Пушки? Славно бьют!
Алексей при своей озабоченной отлучке успел шепнуть главному канониру, Вишневскому:
– Пороху не жалеть! Пали без всяких моих сигналов!
Тосты шли теперь так часто, что все равно попадали в цель.
Пушки били пока вхолостую, и то хорошо.
Воители Орловы, а с ними и братец-гетман еще успеют пострелять…
Дело оборачивалось тем же порядком, что и при воцарении Елизаветы. Неужели все бабы так подражают друг дружке…
Неужели все возвращается на круги своя?!
