Текст книги "А. Разумовский: Ночной император"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

VIII

«Личные шалости», как говорила еще не коронованная супруга бывшего пастуха, не мешали ей «власть сластить». Дело подходило все-таки к другой короне, не шуточки. А на московских улицах – грязь да дохлые собаки; разломанные остовы саней да пьяные нехристи. Губернатору сделано было строжайшее внушение, но что толку. Когда императрица изволила посетить Кремлевский дворец и подумала пожить в старых покоях, там все переполошились. Мало двор, так и парадные подъезды были забиты многолетним хламом и превращены в скопище нечистот. Посланный для очередного внушения фурьер ничего не мог поделать: сказывали, за месяц не разгрести грязь. Пришлось довольствоваться Головинским дворцом.

От досады и скуки Елизавета задумала свадьбу лучшей прачки-кружевницы и лучшего же кучера. Куда денешься! Любились не любились, знались не знались – айда венчаться: занятие на несколько дней. Рослая, под стать самой Елизавете, прачка, облаченная в голубенькое гризетовое платье с черным подбоем, пришла благодарить свою державную сваху. Да заодно и показать белокипенные голландские кружева, которые надлежало подвергнуть ласковейшей стирке, прежде чем облечь белоцарское тело. Но Елизавета не на кружева уставилась – на платьице голубенькое:

– Где ты его сыскала?

– На чердаке, государыня. Тоже постирала, ништо.

– Ништо, уж верно…

Елизавета захохотала как полоумная. Даже Алексей вздрогнул – что уж говорить о бедной прачке, та слезами залилась. Ведь не знала, что это платье путями неисповедимыми попало на чердак из гардероба прежней цесаревны, бегавшей от гнева Анны Иоанновны то в Москву, то еще дальше, в Александровскую слободу.

– Иль плохо я постирала, милостивая государыня? – бухнулась на колени ошарашенная прачка.

Елизавета подняла ее с пола и расцеловала:

– Да хорошо, да преславно! Просто мне весело с чегой-то стало.

Как раз угораздило Алексея отбыть было в свои покои. Она услышала шаги – и ему:

– Алексей Григорьевич, друг любезный, дай этой распригожей невестушке сто рублей. А то не дозовешься казначея!

Алексей уже не раз попадал в подобные ситуации и под камергерским камзолом носил на поясе самый обычный кошель. Он подошел к туалетному столу и с невозмутимой улыбкой отсчитал приданое.

Прачка вылетела за двери в таких благодарных слезах, что Елизавета еще пуще расхохоталась:

– Кружева-то опять стирать придется. Слезные!

Алексей поцеловал ручку, которая в веселой небрежности расшвыривала кружева по столу, и доверительно доложил:

– Еще одна невеста едет. Уже в Митаве. Фурьер прискакал.

– Да? – стала сразу серьезной Елизавета. – Успеет ли?

– Как не успеть. Государыня! На реке Двине, на русской границе, невестушку немецкую и ее матушку встречал Семен Кириллович Нарышкин, наш самый ловкий дипломат, специально из Петербурга был послан встречь. Губернатор князь Долгоруков во главе всей своей губернской свиты в рижской ратуше устроил торжественный прием. Пушки, литавры, трубы. Все как должно, государыня. И сани отосланы. Они ж до Риги в дормезе тащились! С прицепленными сзади санями. То-то зрелище! Теперь хоть всласть прокатятся.

Сани не простые были отосланы в Ригу – царские. Вместе с шубами и соболями, чтоб немецкие путешественницы не померзли. А уж кони-то!..

И Долгорукову, и Нарышкину было предписано: гнать в двенадцать! Неблизкий путь из неметчины до Петербурга и дальше до Москвы. Надлежало в Петербурге прилично переодеться и поспешать уже немедля. Не месяцы – дни оставались до коронации. Других мыслей у Елизаветы сейчас не было – только об этом. Даже балы и маскарады попритихли: когда надо, веселье оставляло.

Алексей немало удивился ее сегодняшнему состоянию.

– Господынюшка, – оглянувшись, нет ли кого посторонних, успокоительно погладил ее руки, перебиравшие кружева. – Все будет хорошо. Душа твоя покойна ли?

– Ой шалун! – Она свои ладошки к его крупным, мужицким ладонищам прижала. – И где ты только, друг нелицемерный, всему этому лицемерному царедворству научился?

– Да ведь с кем поведешься…

– Вот-вот, – не поняла она колкого намека. – Сколько глупырей-упырей вокруг меня! И всех уважь, всем должные почести воздай. Вынь да положь! Из каких ладоней? Даже твоих, Алексеюшка, не хватит.

– Моих – уж истинно. А твои, господынюшка, прещедры будут!

– Да, да, Алексеюшка. Но сколько искателей? Коронация – это ж ожидание щедрот. Напасись-ка на всех-то!

– Что касаемо меня, так это уже излишек не по заслугам…

– А ты не суди меня, Алексеюшка. Я получше других знаю твои заслуги-то… Думаешь, железная? Каменная? Может, от твоей-то ласки да верности и силушка во мне кипит. Не возгордишься?

– Как можно, Лизанька! Да раб я твой вечный и неизменный…

Он осекся, потому что дверь хоть и мягкая, но все же маленько пискнула. Входить без доклада, кроме истопника Чулкова, мог еще только один человек: личный секретарь барон Иван Антонович Черкасов. Так и есть: несет нелегкая!

– Ваше величество! Вице-канцлер просит конфиденции по наиважнейшему вопросу.

– Сам можешь решить? Бумагу какую – напиши.

– Это не в моей власти, ваше величество.

– Так скажи: пусть подождет… малое время спустя – приму.

– Слушаюсь, – попятился к двери немногословный секретарь.

Без вице-канцлера, ведавшего всеми иноземными делами, Елизавета обойтись никак не могла – не зря же в первые еще дни царствования вызвала его из ссылки, – хотя и терпела с большим трудом. Бестужев не мог говорить ни о чем другом, как только о делах. Опять козни Фридриха? Иль нытье австриячки Марии-Терезии? Хуже того – лукавые иносказания Людовика французского?..

– Весь день мне испортил!

– Так уже вечер, государыня, – улыбнулся Алексей, намереваясь тоже ретироваться.

– Ты постой, – остановила его. – Пусть думают, что хоть дело какое у меня… Девки! Где вы?

Алексей постоял, с интересом наблюдая за ножницами и разными банками-склянками, с которыми набежали в переполохе горничные и парикмахерши.

– Посиди! В ногах какая правда? Видишь, мне собраться надо к приему вицы… розгу бы ему самому!..

Он и посидел поодаль, и позевал, и подремал маленько на диване, а сборы никак не кончались. Уже по великой, видимо, надобности опять барон Черкасов в дверь прошмыгнул.

– Ваше величество! Вице-канцлер говорит, что французский посланник маркиз Шетарди именем своего короля…

– Зови! – уже не могла дальше отлынивать Елизавета. – Сейчас… через минуту!

Маркиз Шетарди не только посланник Людовика – он еще и на место в ее сердце претендует. Вот шалопай! Для Алексея Разумовского это не было секретом. Двадцатишестилетний ловелас был самым доверенным лицом французского короля и вбил себе в голову, что именно он и способствовал возведению цесаревны Елизаветы на престол. Теперь король французский да король прусский через этого лукавого француза дерутся не только за сердце русской императрицы – за ее державный скипетр. В чью сторону покажет, туда и полки грозных россов пойдут. Под глас неукротимой «вицы»! Так она окрестила вице-канцлера, страшно гордясь своей выдумкой, забывая, что выдумал-то все это ее друг разлюбезный.

Как бы там ни было, не стала больше привередничать. Истинно, в пять минут покончила затянувшиеся сборы и вытурила всю свору горничных. Алексею же сказала:

– Позови ты сам, друг любезный.

Он только отворил дверь в приемную, как оттуда решительным, даже гневливым шагом прошествовал вице-канцлер. И то сказать: истомился. А у него ведь не прически – послы на ушах висят.

– Маркиз Шетарди конфиденциально сообщает и передает личное послание короля Людовика Пятнадцатого…

– Да знаю, знаю, какой он по счету. Говори суть, Алексей Петрович.

– А суть, ваше императорское величество, состоит в том, что…

Алексей страсть как не любил эти «сути» и взглядом испросил разрешения удалиться. Бестужев был его личным другом, даже немного заискивал, чтобы через него довести ту или иную весть до ушей императрицы, обычно наглухо забитых болтовней фрейлин, горничных да приживалок. Но что до дружества? Каждому свое. Ему быть при государыне – Бестужеву быть при нескончаемых европейских дрязгах. Алексей с душевным облегчением прошел в свои личные покои и там предался лежанию на любимом бархатном диване. У входа в будуар стоял диван, удобно. С удовольствием отметил, что придвинутый к дивану резной ореховый столец снаряжен, как всегда, изрядно. Значит, там пусть говорят о королях и маркизах, а здесь – подарочное французское винцо попивают. Славное занятие!

Разве что одно беспокоило: мать-то с каким лицом сюда приедет?..

Видит Бог, он не настаивал на приезде матушки Натальи Демьяновны – Елизавета приказала прибыть, пока двор находится в Москве. Да еще и вместе с дочками. Ей даже хотелось ко дню коронации, но ведь не успеть собраться? Для ускорения сборов к полковнику киевскому и другим подорожным полковникам письма пошли. Один из доверенных камердинеров императрицы пустился на Малороссийский шлях – и тоже с личными письмами государыни. Там все было расписано: когда и где ехать, кому и как встречать родительницу первого камергера, а теперь, в связи с коронацией, пожалованного в придачу и Андреевской лентой, и званием обер-егермейстера. Да и от племянника наследного – орденом Черного Орла… еще чем-то, Алексей уж стал забывать. Что не забудешь: под его же руку перешли малороссийские поместья пребывающего в ссылке фельдмаршала Миниха. Управлять ими надо? Мать-то – какая управительница?

Но заботы были приятные, кровь возбуждали не хуже королевского вина. С тем и одиночный час прошел.

Однако где же «вица»?..

Вице-канцлер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин определял не только внешнюю, но и внутреннюю политику Елизаветы. Действительно, все это знали, она не любила графа… но обойтись без него не могла. Этот дотошный, въедливый, донельзя рассудительный человек все на свете знал и обо всем имел свое собственное суждение. Елизавету в дрожь бросало при одном упоминании его имени. Страх Божий! Предчувствие! Она еще с утра начинала нервничать, бросать в горничных чулки и гребенки, – а утро у нее раньше обеда не восходило, – она ждала пожара, наводнения или какой-нибудь злой измены. От кого? От Алешеньки разлюбезного? В такие буйные часы он всегда находился в комнате, смежной с будуаром. Иногда венгерское попивал, иногда французское, заранее приготовленное для него в озолоченном фарфоровом кувшинчике с портретом самой Елизаветы на голубоватом боку. Он смотрелся в это прохладное небесное зеркальце и думал… да общим счетом ни о чем и не думал. Разве одно: опять придется выручать графа. Коль в душе дражайшей Елизавет проснулся батюшкин гнев – жди грозы. А грозу как раз «вица» и приносит, да еще с графской гордыней. Ей целое утро не могут подобрать подобающие чулки, а из глубины апартаментов слышны четкие, размеренные шаги личного секретаря барона Черкасова. Он всегда топает так, когда дело неотложное. Внимание заранее привлекает. Да! Вот все ближе, ближе. Одни, другие двери распахиваются. Он, черный вестник…

– Вице-канцлер Алексей Петрович!

Как ни занята чулками, а ведь придется принимать.

– Скажите «вице» – я сей минут.

Полчаса проходит. Час.

Алексей, уже порядочно испив венгерского, нарочно выходит из дальней комнаты и, следуя по внешнему проходу будуара, направляется в сторону застывшего у дверей секретаря.

– А что, Алешенька, не пора ли принять нашу «вицу»? – слышится ему уже на выходе, в спину.

– А вдруг постегает вица-то?

– Но-но, не посмешничай!

– Как изволите, ваше величество, – останавливается он в дружеском полупоклоне.

– Изволю. Только ты, Алешенька, будь, как всегда, поблизости. Боюсь я «вицы»! Пуще Фридриха!

– Буду в самом ближайшем охранении, ваше величество, – ей ответно кивает и подмигивает секретарю.

Тот свое дело знает. Снова гремит обочь будуара:

– Вице-канцлер Алексей Петрович!

Елизавета уже в чулках, во всей своей красе, выходит в приемную залу как раз в тот момент, когда из противоположных дверей входит Бестужев.

Он склоняется в нижайшем поклоне. Она милостиво протягивает ему руку и усаживает в кресло. Сама садится напротив.

– Опять о делах, неусыпный мой страж?

– Опять, ваше величество.

– Как они мне надоели, дела-то!

– Никак нельзя ими пренебречь. Король англицкий соглашается на союз с нами, но с непременным условием: прислать русский вспомогательный корпус.

– Так пошлите. Чего меня беспокоить?

– Корабли нужны, ваше величество.

– Зачем еще корабли?..

– Пехоту перевозить.

– Ног у них нет, что ли?

– Ноги есть, ваше величество. Но море перейти они не могут.

– Какое еще море? Пускай пешью идут, невелики баре.

– Пешью никак нельзя, ваше величество. Изволю напомнить: англицкий король находится на острову…

– С каких это пор? – В голосе Елизаветы уже слышится гроза.

– С доисторических, ваше величество. Во всяком случае, со дня своей коронации.

– Ну и король! Сидит на острову? Как я бы, к примеру, на Васильевском?..

– Англицкий остров побольше Васильевского…

– Глупости говоришь, мой мудрейший граф! Да и потом: мост не могут построить?

– Никаких денег не хватит… там чуть ли не сотня верст воды…

– Ну-у, пошло-поехало, граф! Прикажи нашей доблестной пехоте, как-нибудь да доберутся. Мне некогда такой несообразностью заниматься. Бал вечером у камергера Алексея Григорьевича. Иль забыл?.. Де-евки! Куда, к лешему, подевались все?..

Фрейлины. Горничные. Камеристки. Парикмахерши. Да и просто развлекательницы. Двери со всех сторон захлопали. Платья зашуршали. Щебет о всех четырех углах:

– Ваше величество!..

– Ваше!..

– …чулки преславные подобрали!..

– …кружева…

– …из Англии новая партия материй…

– …бриллиантщик дожидается со многими расчудесными образцами…

– …из Парижа омовения распрекрасные!..

Все апартаменты, включая и будуар, и уборную, и прилегающие гостиные, и даже зал приемов, обратились в немыслимый вихрь платьев, кружев, причесок, топанья, беганья, охов, вздохов, восклицаний, неизбежных падений при таком переполохе, самого безудержного смеха…

Вице-канцлер совершенно потерялся в этом женском вихре. Да что «вица» – сам Алексей, бросившийся на выручку друга, посчитал за благо убраться с глаз долой. Елизавета его, конечно, заметила, легким кивком, блуждающей улыбкой отпустила: в самом деле, Алешенька, чего тебе в этом бабском смехокружении делать?

Он с удовольствием вышел через задние двери. Знал, что граф будет ждать.

И верно, не садился в коляску, около похаживал.

– Бросьте, Алексей Петрович, – беспечно взял его под локоть и повел к своей карете. – Какая нам разница – на острову пребывает король англицкий или к нему можно на рессорных колясках добраться.

– Завидую я вам, Алексей Григорьевич, – вздохнул Бестужев. – Славный у вас характер.

– Хохлацкий. Маленько с придурью, маленько о себе. Иначе как бы я жил?

– Да-а, Алексей Григорьевич… Я вот так не могу.

– И напрасно, граф, напрасно. Делайте, как дело велит. Без вас держава все равно не обойдется. А значит – и государыня.

– Ой, не скажите, Алексей Григорьевич! Знавал я опалы, знавал…

– Да ведь Бог миловал?

– Иногда отступался, а потом милость все же давал.

– Вот видите. Даст и на этот раз. Поверьте своему другу: вечером Елизавет и не вспомнит о своем гневе.

– Вашими бы устами, Алексей Григорьевич…

– Моими, моими, Алексей Петрович. До бала метнем-ка банк? Да новой партии венгерского испробуем? Глядишь, и англицкий остров худо-бедно к берегу какому-нибудь причалит. Наши доблестные солдатики в штыки возьмут Фридриха и на английские пушки погонят. Чем не жизнь?

– Жизнь, Алексей Григорьевич, жизнь.

– Вот видите. Сядаемо, мой добродей, – вперед пропустил мудрого друга, на великолепные английские рессоры, на воздушные пуховики, под озолоченный бархат кареты.

Роскошный шестерик нетерпеливо бил копытами. Два кучера, как два самодержца, еле сдерживали на осеребреных ремнях свою неспокойную империю. Двое слуг, усадив хозяина и гостя, выжидательно встали на запятки.

Щелкнули разом два бича, как струны напряглись две пары ременных вожжей. Сорвались с места в окат две пары колес. Прямиком! До Аничкова дворца, значит.

Алексей по привычке расстегнул боковой кожаный карман. Он не любил, чтоб в карете находились слуги: не лакейское это дело. Штофик для того небьющийся, серебряный. Кубки небольшие, тоже неколкие. Приятная беседа. Приятная жизнь.

На подъезде к Аничкову дворцу, где обретался в свободное время камергер Алексей Разумовский, суровый граф тоже разгладил жесткие складки вкруг невоздержанного рта:

– За дружество наше, любезный Алексей Григорьевич!

– Говорите уж – за родство скорое!

Племянник у вице-канцлера да племянница у камергера – чем не пара? Толковали уже об этом. Не беда, что ни жених, ни невеста в глаза друг друга не видели. Время придет – свидятся. Мать-то ведь сюда со всем девишником нагрянет. Не приглянется племянница – сестру бери любую!

Бестужеву льстило дружество всесильного Разумовского.

Разумовского подогревала родовитость Бестужева. Не за казаков же самостийных теперь девок отдавать!

Алексей снова наполнил кубки и свободной рукой приобнял будущего свояка. О чем говорить? Им нельзя друг без друга. Это уже не женское – это мужское дело.

IX

Накануне коронации Елизавета обратилась к своему первому камергеру с такими словами:

– Ваша светлость, а теперь – и обер-егермейстер! Довольны ли вы своей судьбой?

Глаза Елизаветы, и всегда-то лучистые, исходили истинно уж воробьиным соком – она приняла этот деревенский комплимент еще в первые годы и никогда от него не отказывалась: прекрасно ведала божественный дар своего взгляда. Алексей завороженно испивал этот нежно-птичий взгляд. Ему и в детстве доводилось держать воробушка в ладонях – то замерзающего, то подшибленного, но всегда невозбранно счастливого. Вот оно! У всего земного ведь есть свое око – у кошки ли, домашней, у лани ли лесной, у женщины ли, себя самоистязающей; он мало пользовался салонными словами, но сейчас сказал бы: экзальтация!

– Что же ты молчишь, мой друг нелицемерный?

– А что я могу сказать, ваше величество?

– Не ваше – твое! Полно очи долу опускать. Знаешь, как я боюсь завтрашнего дня?

– Не может быть, моя господыня!

– Может… Потому и Указ о назначении тебя обер-егермейстером выходит накануне. Не только по сердцу – и по должности тебе надлежит быть неотлучно при мне. Спокойствия моего ради. Только тебе я могу доверить нести свой шлейф. Вдруг кто на хвост наступит? – Веселой шутки не получилось. – Мало ли недоброжелателей вокруг…

– Никто не наступит. Уж поверь мне, Лизанька!

– Верю. И отпускаю тебя до завтрашнего дня: с церемониймейстером решите, как да что. С Богом!

Она снова уже была императрицей. Заботы завтрашнего дня подернули взгляд серой пленкой – куда что подевалось…

Алексей посчитал за лучшее поклониться да уйти в свои покои. Весь необозримо великий Головинский дворец представлял из себя одну сплошную канцелярию. Везде шла суетливая подготовка. Как от века повелось, так и должна была проходить коронация.

Но за порог ее покоев не успел выйти – опять окликнула:

– Погоди, Алешенька… – Он остановился, Елизавета сама подошла к нему. – Что я еще хотела сказать?.. Да, мучаюсь сомнением! Надо бы… и не могу казнить этих негодников…

– Негодники уже получили свое.

– Я не велела делать им зла, пока не отбудут все три преважности…

– Коронация – прежде всего?

– Наше венчание, друг мой прескромный.

– А третье?

– Уж тут и говорить нечего: приезд твоей матушки. Надо же спознаться с Натальей Демьяновной… свекровью-то дражайшей? – Она сдержала невольную усмешку. – Письма и указы киевскому полковнику посланы, да и фурьер нарочный будет. Жаль, не поспеть свекровушке к коронации!

– Тем лучше. В тихое время – тихонько и прибудет. Я тоже все отписал ей доподлинно. Нет, моя господыня, попозже. Как ей вынести наплыв в Москву такой многоликой светлости!

– Толпы – уж лучше сказать. Вместе и с негодниками…

Елизавету передернуло при очередном упоминании о мерзком заговоре. Камер-лакей Турчанинов, прапорщик-преображенец Петр Ивашкин да сержант-измайловец Иван Сновидов сидели в крепости… от лютой смерти спасенные самой же императрицей. Но позже, когда утихнут празднества, им все равно не избежать кнутов, вырванных языков и навечной ссылки в Сибирь.

Что надумали! Не зря же писаная речь Новогородского архиепископа Амвросия изобиловала такими горькими словами:

«…Идти грудью против неприятеля и сидящих в гнезде орла российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей отечества связать, побороть, и наследие Петра Великого из чужих рук вырвать, и сынов российских из неволи высвободить…»

Наутро, как и полагалось, первый камергер Алексей Разумовский неукоснительно был за спиной императрицы. Речь архиепископа Амвросия слышал теми же ушами, что и она. Не камергер, не обер-егермейстер – просто раб преданнейший. Не тяжел, хоть и озолоченный, царский шлейф, но руки каменели от напряжения. Что не долетало до императрицы – краем укромного шепота задевало его. Долгое это действо – коронация. Скучно разодетой в пух и прах толпе. Ближняя свита тянулась несообразно длинной змеей вслед за широко и гордо шествующей государыней; не умела она ходить мелкими шажками, а в торжественных случаях уже явно отцовское прорывалось, разматывало широкий шаг. Старые сановники вынуждены были поспешать, чтоб не оказаться в конце свиты. Кто отстал – тот пропал! У этой раззолоченной толпы имелись свои глаза и уши. Да и обычный городской люд стоял плотными шпалерами[9]9
  Шпалеры (устар.) – ряды, шеренги войск по сторонам пути следования кого-либо, чего-либо.


[Закрыть] по сторонам. Гвардейцы еле сдерживали людской напор. Немногие видели, что происходило впереди, а уж слышать – и подавно не слышали. Но бывший певчий зря жаловался на свой угаснувший талант; голос, может быть, и сдал, а слух оставался чутким. Не только же о делах государственных погудывала обочная толпа, да хоть и сама свита. Скука ведь не тетка. Особливо ежели тебе не светят ни ордена, ни камергерские почести. Ты соседа локтем подтолкнул, а тот своего соседушку – и пошло-поехало!

– Что Москва? Заштатный городишко.

– Не скажи, куманек. Корону-то на царскую головушку все-таки в Первопрестольной возлагают. Не в гнилом же Питер-городе!

– Ну да. Под такой денек многих из ссылки ли, из тюрьмы ли возвернули – не с того разбои да грабежи?

– Вот я и говорю: власть опаску имеет. Велено поставить в Москве две роты драгун да роту солдат. Что нонешние? В полицейской команде старики да инвалиды.

– А гвардейцы? Им несть числа!

– Гвардейцы же и бузотерят больше всего. Кричат: мы-де взяли из немецких рук российский трон!

– Ой, не скажи, кум! Что хотят, то и воротят. Нет на них управы…

Слишком разговорились кумовья. И до гвардейских ушей долетело. Там и сям взметнулись сабли, пока плашмя по дурным башкам. Не разевай непотребное ртище!

До Успенского собора, хоть и отцовским шагом, идти да идти. Все-таки не побежишь вскачь. Вот даже Кремль, а не все ямины и промоины успели заделать. Весна еще не высушила землю. Целые оравы колодников ровняли дорогу к трону, но как без огрехов. Алексей по дерганью шлейфа почувствовал, что споткнулась императрица. Ему никак нельзя было оставить свой пост – уже статс-дамы поддержали государыню. Это мог бы сделать и шалопай-наследник – нет, знай семенил по правую руку. Куда ему, недоростку непутевому? Не было у него ни понятия, ни сознания того, что не только в Успенском соборе – во всех российских церквах после императрицы славили «наследника ее, внука Петра Первого, благоверного государя великого князя Петра Федоровича». Он часто оглядывался и подмигивал глуповато первому камергеру, несшему шлейф царственной тетки. Право, у церемонно выступавшего камергера хулиганская мысль появлялась: а не дать ли ему хохлацкой рукой по загривку? То-то было бы зрелище для толпы.

Но всему приходит конец. После главных коронационных торжеств предстоял церемониальный обед. Здесь уже без толпы и при малой свите. Елизавета, теперь настоящая императрица, сидела на троне, пониже ближние сановники и архиереи. Первый камергер Алексей Разумовский стоял за троном, исполнял при государыне особую должность. Ибо не было другого человека, к которому бы императрица могла бы обратиться напрямую – ну, например, вина попросить. Только через своего камергера. Приносили и уносили блюда, разумеется, доверенные слуги, а подавал на царский стол – он самолично. Это была и особая честь, и особливая предосторожность. В ближнее соприкосновение с государыней никто не входил. Мало ли что!

Более тяжелого дня у него ни раньше, ни позже не было. Уже в поздней ночи, когда закончился торжественный разъезд свиты, он мог с полным правом услышать сочувственное:

– Устал, Алешенька?

Не о своем, не о себе помыслы!

– А ты-то… коронованная моя господыня?!

– Ой не говори!.. Ног не чувствую. Пожалей их, бедные ноженьки мои!

Он жалел, он в горячей любвеобильной волне купал…

Не из железа же, хоть и самодержица всероссийская!

– Хватит, хватит, шалун! Есть у меня какая-то власть? Вот отдохнем… после трудов-то дневных, а особливо ночных!.. сбежим ото всех в Перово? В бедный наш домишко, а?

– Как скажешь, господынюшка.

– Как ты скажешь… господин мой растяпый!

– Я бы хотел до приезда матушки кой-какой ремонт там сделать. Не во дворце же ей жить.

– Стесняешься?

– Как можно, Господынюшка! Просто не понять ей всех наших сложностей. Зачем огорчать старушку?

– Да так ли уж она стара?

– Как знать, я одиннадцать годков ее не видел…

– Бедненький ты мой!

– Не по заслугам богатый…

– Опять за свое?

– Не буду, не буду. Ты ведь и в самом деле устала. У меня и то ноги отваливаются.

– Неужто? А я вот плясать хочу!

Мог бы за эти годы привыкнуть к таким сменам-переменам ее настроения, а не привыкалось. Каждый день новая, если в ноченьку – и совсем новешенькая…

В одной шелковой рубашонке, без намозоливших золоченых туфель она пошла, пошла босоножкой по еще холодному, с зимы не просохшему паркету. Так и хотелось крикнуть: «Куда Васька Чулков смотрит?»

Да ведь тоже не кричалось. Не пляска, а ворожба какая-то. Для него, для одного?..

Истинно царица!