Текст книги "Белый конь"

Автор книги: Арчил Сулакаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Глава третья

Хоть Андукапар и сказал Луке, что он зря идет в школу, что в нынешнем году занятия начнутся первого октября, старые девы-тетушки все же не уступили. Откуда ему знать, говорили они, он в своей жизни из дому не выходил. Тетушки сунули Луке тетрадь и карандаш и выпроводили из дому.

Лука сначала не узнал школьного здания. Белоснежные стены были перекрашены в темно-серый цвет. У подъезда стояли солдаты и у всех спрашивали пропуск.

Из открытых окон на Луку глядели раненые, наверно, потому, что в эту пору на целой улице, кроме него, не было ни души. Луке стало не по себе, вдобавок ему показалось, что все глядят на него и думают: и чего этот остолоп явился сюда в эдакую рань? Понурясь, Лука пошел вдоль железной ограды. У ворот он замешкался, приостановился, потому что на воротах теперь висел большой замок.

Лука заглянул в глубину двора. Там стояло несколько военных санитарных машин.

Было ясно, что школы, в которой он учился столько лет, больше не существовало. Наверно, так и бывает во время войны, думал Лука, наверно, теперь военные госпитали нужнее. Но, с другой стороны, не может же быть, чтобы детей совсем освободили от занятий. Лука повернул назад, решил расспросить раненых: быть может, школу перевели в другое здание.

Раненые указали на объявление, приклеенное к стене. Лука прочел объявление и поблагодарил солдат. Потом засунул тетрадь и карандаш в карман и, успокоившись, очень довольный зашагал к дому. Школу перевели в другое здание, причем Андукапар, конечно, оказался прав – занятия начинались первого октября.

Дойдя до угла, Лука изменил маршрут. Вместо того чтобы пойти налево и по проспекту выйти к дому, он повернул направо и по узенькой ухабистой улочке зашагал к берегу Куры в надежде столкнуться там с товарищами по школе, которые так же, как и он, не знали, что учеба начнется с первого октября.

По обе стороны узкой улочки стояли низенькие и ветхие домишки. Единственное исключение составляли трех-четырехэтажные строения психиатрической больницы, окруженные высокой оградой. Несколько корпусов этой больницы (которую все называли просто сумасшедшим домом) своими зарешеченными окнами выходили прямо на Куру.

Железные ворота были всегда на запоре, и внутрь даже муха не могла залететь. Мальчишка, изнывая от любопытства, чего только не делали, чтобы хоть раз заглянуть во двор больницы и увидеть, что там творится, но это им никогда не удавалось.

Проходя мимо сумасшедшего дома, Лука не поверил своим глазам: ворота были открыты. Вернее, чуть приоткрыты. Пораженный Лука невольно остановился. Давнее любопытство пробудилось в нем с новой силой. Сейчас он мог беспрепятственно толкнуть ворота рукой и увидеть наконец, что же происходит там, в незнакомом, окутанном тайной мире.

Лука осторожно просунул в щель голову. Больничный двор оказался значительно более просторным, чем он себе представлял. Двор затеняли огромные деревья; круглый пустой бассейн бессмысленно пялился в небо. Во дворе не было ни души. Все вокруг дышало удивительным покоем и тишиной. Зеленые скамейки, поставленные для больных в тени деревьев, казались навсегда и безвозвратно покинутыми.

Ободренный этим, Лука открыл ворота пошире и протиснулся во двор. Ему показалось, что двор был окружен не домами, а высокими серыми стенами, и в этих стенах было прорезано множество темных окон. Одни окна были открыты, другие – закрыты, но все без исключения были забраны железными решетками.

– Мальчик! – послышался ему вдруг женский голос, и он вздрогнул от неожиданности. – Мальчик!

Лука не мог понять, откуда доносился голос. Он обернулся, растерянный и испуганный, готовый пуститься наутек: «И зачем только я сюда притащился!» – сердился он на себя.

– Мальчик, поди сюда, подойди на минутку! Я хочу тебя о чем-то попросить! – Шепот раздался теперь где-то совсем рядом.

Лука повернул голову и чуть не свалился с ног от удивления. В двух шагах от него, слева, у открытого окна стояла совсем голая девушка. Руки ее были подняты над головой, пальцы вцепились в железную решетку, большие зеленоватые глаза смотрели печально. Лука вспыхнул, отвел взгляд от обнаженного тела. Если смотреть – так только в глаза. Он стоял как завороженный, не в силах сдвинуться с места. Но глаза – не гвоздь, их к одному месту не приколотишь, поле зрения было значительно шире, чем точка, в которую он старался смотреть. Кроме остриженной головы, удивительно нежного, бледного и красивого лица, Лука видел голые руки, две молочно-белые округлости и вздернутые вверх большие розовые соски….

Девушка была видна по пояс, заключенная в коричневую раму открытого окна.

– Неужели тебе трудно подойти, мальчик? Иди сюда! Подойди поближе, я хочу тебя о чем-то попросить! – Девушка резко опустила руки, скрылись темные подмышки, и Лука увидел гладкие покатые плечи.

Он сделал несколько шагов к окну, и девушка показалась ему еще красивее со своей изящной головкой и маленькими ушами. Он только сейчас заметил, что у девушки губы были такими же розовыми, как соски.

– Я – Мтвариса[8]8
  Мтвариса – лунная (от «мтваре» – луна).


[Закрыть]. Слыхал такое имя? Мтвариса. Нет? Я живу в Тбилиси, на улице Верхарна… Ах, боже мой, номер дома забыла. Ничего. Вспомню… А теперь ступай, мой славный мальчик, и сообщи нашим, что Мтвариса здесь. Они знают, что я здесь, но все же напомни им… Вдруг они забыли… Знаешь что скажи им? Скажи, что это место не для Мтварисы. Скажи, что Мтварисе тут нечего делать, запертой в четырех стенах… Пусть они завтра же заберут меня отсюда…

Лука явственно слышал слова, но не понимал, что ему говорила Мтвариса, о чем просила. Восторженно смотрел он на молочно-белое девичье тело, отделенное от него железной решеткой. Он весь дрожал, как будто ему раскрыли большую и важную тайну и позволили увидеть то, что всегда было окутано мраком и что от него постоянно скрывали. Это было первое посвящение, первое откровение, внезапное пробуждение от долгого беспокойного сна.

– Да, так и скажи, так и скажи… – продолжала Мтвариса. – Скажи, что меня беспокоят боли. Ты знаешь, они в самом деле меня донимают… Все тело ломит… Только по ночам. Днем нет, днем все хорошо. Ничего не болит… Но в этих муках виновата не я, это все луна…

Лука вдруг почему-то почувствовал, что девушка, устремившая на него зеленые печальные глаза, не видит его. Взор, падавший из открытого окна, не достигал Луки, он рассеивался и таял в воздухе, не успев до него добраться.

– Ужасные боли мучают меня. По ночам начинает болеть все тело, и все по-разному. И голова болит, и глаза, и руки, и грудь, и спина, и ноги, – но знаешь, как это бывает? Голова болит иначе, а глаза как-то иначе. Боль в руках не похожа на боль в пальцах или ногтях. А грудь и подавно болит совсем по-особому. Знаешь, что со мной происходит? Тело разрывается на четырнадцать частей, и каждая частица болит в отдельности. Да, да, именно так. Каждый кусочек болит своей особенной болью, и как только стемнеет и на небе появится луна, боль поселяется в облюбованном месте. Но я знаю, в чем тут дело. Ведь по ночам луна тоже лопается и распадается на куски. А ну, приглядись повнимательней. С каждым кусочком распавшейся луны связана часть моего тела. Мы одинаково разламываемся… Потому и болит мое тело, во всем луна виновата. Только ты никому об этом не говори, я не хочу, чтобы пошли слухи. Будет неудобно, если об этом узнает луна.

Мтвариса грустно улыбнулась, отвернулась от окна и, безмятежно напевая, исчезла в сумрачной глубине палаты.

Лука долго стоял перед темным окном, пораженный увиденным и услышанным. Мтвариса больше не появлялась, не подходила к зарешеченному окну.

Подавленный, с тяжелым сердцем, Лука вышел из больничного двора. К берегу реки он сворачивать не стал, отправился прямо домой.

На остановке троллейбуса он столкнулся с Мито и немного поболтал с ним. Выяснилось, что Мито шел в кино на утренний сеанс. Мито пригласил и Луку, обещал взять ему билет. Но Лука отказался и, когда Мито ушел, посмотрел ему вслед с чувством превосходства.

Потом Лука сорвался с места и пошел так быстро, как будто торопился по неотложному делу или спасался от преследователей. Эта поспешность не была невольной, он и в самом деле спешил, только не домой, а туда, где оставил открытыми ворота, и надеялся, что они все еще открыты. Он миновал здание своей бывшей школы и в мгновенье ока очутился у знакомых ворот. Тяжело дыша, осторожно толкнул одну створку. Она не поддалась. Тогда он изо всей силы стукнул кулаком, но ворота и на сей раз не двинулись с места, потому что они были так же прочно заперты, как прежде, как всегда, и не было никакой надежды, что они когда-нибудь отворятся.

Лука стал прохаживаться мимо ворот, попытался заглянуть во двор, но тщетно.

Разбитый и усталый, он спустился к Куре я остановился у края улочки, где начинались зеленый склон и узенькая крутая тропка. Отсюда он уныло поглядел на безлюдный, залитый солнцем берег.

Потом он рассказал обо всем Андукапару и вздохнул с некоторым облегчением, как будто тащил тяжелый груз и теперь половину этого груза переложил на плечи друга. Андукапар слушал его молча. Обросший, как обычно, трех-четырехдневной щетиной, он сидел, откинувшись на клеенчатую спинку кресла, и задумчиво разглядывал свои беспомощные, бесполезные ноги.

Лука не думал, что уже пережитое однажды во время пересказа вновь так взволнует его. Все струны его души были натянуты и напряжены до предела, а воспоминания об утреннем происшествии невидимыми пальцами касались этих струн и заставляли их вибрировать. В то же время он верил, что Андукапар объяснит, растолкует ему то, что для него оставалось необъяснимым, непонятным, окутанным мраком. Но Андукапар молчал, задумчиво катал он свое кресло на велосипедных колесах взад и вперед по балкону. Прислонясь спиной к деревянному барьеру, Лука следил за движениями узких и длинных рук. Эти ловкие руки, казалось, для того и были созданы, чтобы на протяжении всей жизни крутить велосипедные колеса и заменять ноги человеку, бессильно распластанному в кресле.

Некоторое время оба молчали. Андукапар подкатил свое кресло к крану. Наклонился и пустил воду. Порылся под сиденьем, выудил чашку и напился. Потом устремил на Луку свои глубоко посаженные черные глаза и спросил так тихо, как будто разговаривал сам с собой:

– Ворота, говоришь, были открыты?

– Да.

– А прежде никогда не бывали открытыми?

– Никогда.

– Ты уверен, что они были открыты?

– Я же говорю тебе, что я вошел во двор.

– А во дворе ты никого больше не видел?

– Никого.

Видимо, Андукапар кое в чем усомнился, но Лука не стал доказывать свою правоту, он повернулся и, перегнувшись через барьер, выглянул во двор. Во дворе Коротышка Рубен возился возле своей голубятни. В ней заключалось все богатство. Он разводил голубей и существовал за счет их купли-продажи, Рубен особенно любил город Самтредиа[9]9
  Мтреди – голубь.


[Закрыть]. Он никогда там не бывал, но, по его представлению, этот маленький и красивый городок был заселен одними голубями.

– Так и сказала, что луна лопается и распадается на части? – услышал Лука голос, Андукапара.

– Да, говорит, распадается, – ответил он, взглядывая на своего собеседника.

– Именно так сказала, что каждая частица ее тела связана с распадающейся луной?

– Да, именно так.

– И что ее тело тоже на четырнадцать частей разрывается?

– Почему ты спрашиваешь? Ты что, мне не веришь?

– Верю… Так просто… Это очень интересно… – Андукапар покатил свое кресло в глубину балкона и так же быстро вернулся. – А что это за улица Верхарна?.. Хотя, возможно, она и вправду там живет. Если не ошибаюсь, в Тбилиси есть такая улица, где-то в Дидубе или в Нахаловке.

Лука слушал, затаив дыхание, – Андукапар разговорился и, наверно, теперь многое мое сказать, но Андукапар направил коляску к своей комнате и с порога бросил:

– Странный ты человек, Лука, вечно с тобой что-нибудь случается!

Глава четвертая

Через несколько дней Лука улучил время и убежал из дому. На протяжении всей этой недели он часто думал о Мтварисе; иногда она ему даже снилась. Несколько раз он принимал решение поделиться своей тревогой с Андукапаром, но когда наконец решился сказать, вдруг понял, что говорить ему не о чем, он и сам не знал, что тревожило его, почему он не находил покоя. Но какая-то загадочная сила влекла его к тому затемненному окну, откуда впервые засиял ему дотоле неведомый свет.

Он снова подошел к знакомой ограде, железные ворота были заперты. Он толкнул их рукой, налег плечом, все напрасно! Железные ворота были закрыты так же крепко, как и в прошлом и в позапрошлом году. Огорченный и разочарованный, он несколько раз обошел вокруг высокой кирпичной ограды и спустился вниз по переулку. Дойдя до конца улицы, он взглянул на берег Куры. Берег показался ему пустынным, но когда он присмотрелся повнимательней, над Верийским мостом заметил сидящего на отмели парня. «Кто-нибудь из наших», – решил про себя Лука и побежал вприпрыжку по крутому зеленому склону.

Мальчишка, наверно, почувствовал, что кто-то идет, и через плечо оглянулся на Луку.

Лука не знал этого мальчишку, впервые его видел. Он замедлил шаг и решил вернуться назад, но незнакомец приветливо ему улыбнулся и даже рукой помахал, дескать, иди присаживайся.

У незнакомца были рыжие кучерявые волосы и конопатое лицо. Живые светлые глаза затенялись удивительно короткими и густыми рыжими ресницами. Он был очень худой, но загар придавал ему здоровый вид.

Конопатый похлопал тощей рукой по песку и сказал Луке:

– Садись, куда спешишь?

Лука покорно присел.

– Плавать умеешь? – неожиданно спросил Конопатый.

– Умею, – ответил Лука.

– А я не умею, – быстро отозвался Конопатый таким тоном, как будто хвастался тем, что не умел плавать.

– Это же очень легко, научишься…

– Интересно, как я научусь, если я тону.

– Когда научишься, не утонешь.

– Что ты за человек! – засмеялся Конопатый. – Как же я научусь, если сразу тону…

Луке нечего было возразить, и он умолк, Конопатый тоже молчал. Помолчав, он добавил:

– Наверно, это потому, что я худой.

Лука ничего не ответил.

– Ты думаешь, я мало ем? Ем, но не жирею, – и вдруг: – А где ты живешь?

– В Чугуретах. – Лука протянул руку к мосту и указал на двухэтажный дом за крайним пролетом. Конопатый, конечно, не мог разглядеть дома Луки среди покосившихся стен, балконов, выкрашенных в разные цвета галереек и черепичных крыш.

– А что же ты тут делаешь, если там живешь? – снова неожиданно брякнул Конопатый.

– Здесь моя школа. – Лука еще хотел добавить, что его школу перевели в другое место, а в здании школы теперь военный госпиталь, но поленился. Вернее, поленился потому, что подумал, что этому мальчишке наверняка безразлично, куда перевели школу Луки.

– Значит, ты там живешь, а сюда в школу ходишь?

– Да.

– Ничего себе! А как тебя зовут?

– Лука.

– Что это за имя – Лука?! – от души расхохотался Конопатый. – Первый раз слышу!

– Не знаю, так меня назвали… – потом смущенно добавил: – Деда моего так звали.

– А меня зовут Альберт.

– Альберт?

– Красиво, правда?

– Правда, – согласился Лука.

– Да, ничего себе, – Альберт взял камень и швырнул в воду. Лука тоже бросил в реку камень.

– Давай-ка поплавай, а я погляжу, как ты плаваешь, – попросил Конопатый.

Лука сейчас был совсем не в настроении плавать, да и лень было выжимать потом мокрые трусы и ждать, когда они высохнут… Поэтому он просто объяснил Конопатому, как он плавает, и впоследствии был достаточно сурово наказан за хвастовство, и горечь еще долго оставалась в его душе.

– Я могу отсюда доплыть до своего дома, – гордо заявил Лука.

– Неужели?! – поразился Альберт. – А туфли, брюки, сорочка… Одетый поплывешь?

– Нет, – улыбнулся Лука, – после уроков все ребята спускаются сюда. Когда наплаваемся, я отдаю одежду товарищам, а сам плыву по течению.

– По течению? – Почему-то именно это слово выбрал Альберт, чтобы выразить свое удовольствие.

– Да, по течению.

– А ну, покажи!

Лука с улыбкой покачал головой: в другой раз.

– Покажи, прошу, как ты плаваешь. Твое барахло я сам понесу. Ты плыви, а я бегом побегу… Честное слово!..

– Сейчас мне неохота. Настроения нет. И потом, еще рано, вода холодная.

– При чем здесь настроение? Если бы я умел плавать, все время бы в воде сидел. Раздевайся, давай… Покажи хоть разок, как ты плаваешь.

Лука поднялся и стал снимать ботинки, потом снял брюки и накрахмаленную, нынче утром тщательно выутюженную белую сорочку. Следом за ней снял и майку. Все это аккуратно сложил и передал Альберту.

– Знаешь, куда нести?

– Откуда же мне знать?

– Слышал о Речной улице?

– Это Пески, да?

– Точно.

– Пески-то я знаю, а номер какой?

– Семнадцать. Войдешь во двор и подождешь меня под липой. Только поторапливайся.

– Ва, могу даже на троллейбусе поехать! – Альберт протянул руку по направлению к склону и сказал: – Я оттуда посмотрю на тебя, а потом побегу… Если ты опередишь меня, я подарю тебе этот нож. – Он достал из кармана перочинный ножик с несколькими лезвиями и показал Луке. – А если я приду раньше, ты мне что-нибудь подаришь.

– Ладно, – согласился Лука.

Альберт побежал по отмели и в несколько прыжков очутился на самом верху. Оттуда он крикнул Луке:

– Давай быстрей, а то я уже ухожу.

Зеленоватая вода оказалась на диво теплой и прозрачной. Подняв руки вверх, словно сдаваясь в плен, Лука медленно входил в воду. Неожиданно он подпрыгнул и нырнул. Несколько метров проплыл под водой и под водой же перекувырнулся. Потом спокойно высунул голову из воды и левой рукой стряхнул воду с лица и протер глаза.

Альберт стоял на склоне. Радостно смеялся и скакал, махая ему рукой. Некоторое время он наблюдал за Лукой. И Лука тоже не сводил с него глаз, улыбался: знай, мол, наших! И тоже махал ему рукой.

Конопатый еще раз издал победный клич. Потом подпрыгнул, резво затрусил и исчез внезапно, как во сне.

Лука не спешил, он доверился течению, вынесшему его на середину реки. Чего ему было спешить? Если бы даже Конопатый лопнул на бегу, он бы все равно никогда не опередил Луку, ибо Лука здесь, на Куре, доказал, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками.

«Неужели он думает, что я возьму его ножик?» – думал Лука, спокойно, размеренно двигая руками и ногами. Ножик, судя по всему, был в порядке, и именно поэтому Лука не хотел его отбирать, не хотел огорчать Конопатого. «Видно, неплохой парень. Веселый, но чересчур простоват».

Вдоль Куры до самого Мухранского моста справа тянулась высокая бетонная стена. На пологом левом берегу набережной еще не было. Когда Лука плыл к дому, он всегда глядел на левый берег. Любил смотреть на маленькие домики и пестрые галереи и балконы. Все это было для него чужим и в то же время родным, близким и далеким. Наблюдая за городом с середины реки, он всегда обнаруживал между двумя домами и какой-нибудь домишко, которого не видел или не замечал прежде. Иногда останавливал взгляд на каком-нибудь ажурном балконе, казалось, и этот нарядный резной балкон он видел впервые. А иногда он находил совсем незнакомое окно. Окно и впрямь дивно сверкало на солнце своими разноцветными стеклами.

Проплывая под мостом, Лука уже был совершенно спокоен. Отсюда начинался его район – Чугурети, его владения.

Сразу за мостом реку рассекал надвое маленький песчаный островок. Слева прямо из реки поднималась белая стена высокого здания. Только не подумайте, что она крашеная, это она от муки такая белая. Из окон здания всегда вытряхивали мешки из-под муки или бесцеремонно высыпали сверху прямо в Куру отруби.

Потом показывались барабан и купол бездействующей церкви. Во дворе этой бездействующей церкви жила Маико, одноклассница Луки. Худенькая, бледная, как цветок, выросший без солнца… Когда Лука думал о Маико, то почему-то представлял себе, что она сидит, забившись в какой-нибудь темный угол, и грызет орешки.

Ниже церкви снова начиналась отмель, она врезалась в реку и от гаража автошколы до «Бабушкиной стены» тянулась вдоль нескольких дворов. Лука огибал островок и как раз там, где рукав соединялся с главным руслом реки, начинал подумывать о выходе на берег.

Отсюда уже хорошо был виден двор Луки, двухэтажный дом и раскидистая липа. Лука тотчас взглянул на липу – не опередил ли его Конопатый Альберт. Двор был пуст. И под липой никто не стоял.

Лука подплыл к берегу и уцепился за борт лодки. Только выйдя на берег, он почувствовал усталость, тело его словно отяжелело, но эта тяжесть не была ему внове; с ним всегда так случалось, когда он возвращался из школы вплавь.

По балкону второго этажа разъезжал на своем клеенчатом кресле с велосипедными колесами Андукапар. Тетушки, как обычно, сидели, запершись в комнате.

Лука стоял на солнце и обсыхал. Ему холодновато, тело посинело и покрылось пупырышками. Он на себе отжимал мокрые трусы. Потом пересек отмель и, укрывшись за стеной, снял трусы, чтобы выжать их получше – когда еще они высохнут! Натянув выжатые трусы, он вышел на солнце. «Если Конопатый шел пешком, – думал Лука, – то он еще не скоро появится». Да и на троллейбусе получается ненамного быстрее, троллейбус ходил редко и едва плелся, делая остановки на каждом шагу.

Ножик с разными лезвиями он уже выиграл, заработал: считай, что он у него в кармане! Дело в том, что по дороге Лука передумал. Во-первых, Конопатый, пожалуй, был не из тех, чтобы пожалеть для Луки ножик, а во-вторых, чем больше проходило времени, тем сильнее нравился Луке маленький хорошенький ножик с перламутровым черенком…

Капли воды на коже уже обсохли, синева прошла. Лука согрелся и перестал дрожать. Мокрыми оставались только трусы и волосы. Хотя волосы даже нельзя было назвать мокрыми, они были скорее влажными, как бы покрытыми росой.

На кирпичной стене показался дядя Ладо – в холщовых штанах и куртке. Засунув руки в карманы, взглянул на берег.

– Поднимайся, чего стоишь? – сказал он Луке.

– Товарища жду.

– Здесь жди. – Дядя Ладо сел на скамейку и принялся мастерить из газеты самокрутку.

Луке не хотелось торчать в одних трусах в пустом дворе. Теперь же, когда появился дядя Ладо, он подскочил к стене и с кошачьей быстротой и ловкостью взобрался наверх. Очутившись во дворе, он отряхнул пыльные руки и сел на ту же скамью, вернее, на длинную дощатую перекладину рядом с дядей Ладо, спиной к Куре. Так он сел для того, чтобы видеть ворота, ведущие с улицы во двор. «Конопатый вот-вот появится», – думал Лука.

Но Конопатый запаздывал.

Дядя Ладо задымил вонючим самосадом, потом вытянулся и прислонился спиной к стволу липы. Эту скамью, на которой они сейчас сидели, сколотил дядя Ладо. Мужчины со всего двора по вечерам собирались под липой, а сидеть было не на чем. Дядя Ладо распилил бревно, которое выловил в Куре, обтесал, заострил концы, врыл в землю поодаль друг от друга, сверху настелил обструганную доску и прибил ее гвоздями. Потом к этой скамье приладил стол. Одной скамьи, разумеется, соседям не хватало, тому, кто запаздывал, приходилось стоять. Поэтому дядя Ладо поставил такую же скамью и по другую сторону стола.

А Конопатого Альберта все не было видно.

– Чего же ты ждешь, – спросил дядя Ладо. – Почему не идешь домой?

– Да так, жду одного Конопатого, Альберт его зовут.

– А чего ему от тебя надо?

– Ничего. Он должен мою одежду принести.

– Откуда?

– Я от Верийского моста сюда приплыл, а вещи ему оставил.

– А ты его знаешь?

– Нет. Сегодня познакомился.

– Ну, ты отличился, брат! – Дядя Ладо вдруг разволновался и, как показалось Луке, даже рассердился. – Незнакомому парню вещи оставил?!

– Да так получилось…

– Как это получилось?!

– С виду он вроде хороший парень.

– Хороший! – Дядя Ладо сплюнул со двора на берег и выбросил дымящийся окурок. – Какой он хоть из себя?

– Конопатый, худой… Волосы рыжие, как огонь.

– Ну и растяпа же ты!.. Идем со мной.

– Нет, дядя Ладо, он парень такой, что не обманет. – Лука все еще верил, что Конопатый придет и принесет вещи. Дядя Ладо зря волновался.

– Идем, я сказал. – Старый лодочник схватил его за руку повыше локтя, перешагнул через скамью и перетащил Луку за собой.

Они вышли на улицу.

Волнение и гнев дяди Ладо показались Луке совершенно неоправданными. Дядя Ладо вдруг стал на себя не похож, лицо его напряглось и вытянулось. Узкие, погасшие глаза вспыхнули и расширились. Он, наверное, и сам не чувствовал, как крепко сжимал руку. Лука морщился от боли и думал: «Только бы отпустил, и черт с ними, с вещами».

– Идем со мной. Может, мы наткнемся на него где-нибудь! – Дядя Ладо отпустил Луку и быстро зашагал по улице в сторону церкви.

– Дядя Ладо, мне стыдно, я совсем голый! – Высвободившись из железных тисков, Лука облегченно вздохнул.

– Стыдно было, когда ты позволил себя провести. Терпеть не могу, когда кого-то обманывают… Пусть он только попадется мне в руки!..

Возле церковного двора Лука заметил Маико. Она стояла с какими-то тремя девочками. Все четверо оживленно беседовали и грызли семечки.

Лука как сумасшедший помчался назад. Даже не предупредив дядю Ладо, он устремился к дому.

Пристыженный Лука, с видом раскаявшегося грешника, предстал перед тетушками. Старые девы, конечно, ужаснулись тому, как бессовестно облапошили и ограбили их племянника, но вся тяжесть вины тем не менее легла на плечи отца Луки. Как мы уже говорили, он был источником всевозможного зла, так считали старые девы. И Лука олух и лоботряс только потому, что он вылитый отец. Лука соврал – опять же отец виноват, потому что он лгун и обманщик. Лука вернулся домой с опозданием, или задержался у друзей, или гонял мяч, играл в лахти или отурму[10]10
  Лахти, отурма – грузинские национальные игры.


[Закрыть] – все равно отец виноват, потому что он всю жизнь только и думал о том, как провести время и развлечься.

Лука предпочитал, чтобы буря разразилась над его собственной, а не над отцовской головой. Когда дурно отзывались об отце, он злился и обижался. Мягкое и отходчивое сердце по капле наполнялось ядом и желчью. Прикусив язык, он видел и наблюдал за бессмысленной суетой тетушек, и тонкое чутье ребенка подсказывало ему, что эта суета была рассчитана на него, имела воспитательное значение: смотри, мол, сколько мы трудимся, а ты – лодырь и бездельник, как и твой отец, не знаешь, чем себя занять.

Иногда он думал, что близнецы-тетушки только затем и появились на свет, чтоб его мучить. Они ежеминутно искали повод, чтобы выбранить и наказать Луку. Кроме того, что они одинаково одевались, они так же одинаково мыслили, имели одинаковое представление о явлениях и предметах и поэтому с редким согласием выступали против Луки. А в последнее время они придумали для него самую жестокую пытку: бранить отца.

Лука сидел, набрав в рот воды, мечтал о мести, о расплате. Старушки были так похожи друг на друга, что до прошлого года Лука не различал, которая тетя Нато, а которая тетя Нуца.

Они были одного роста, долговязые, сухопарые, у обеих были длинные морщинистые руки, большие черные глаза, довольно прямой маленький нос; ни единого седого волоска, если не считать белой пряди, которая с девических лет пролегла в их черных волосах. Лука слышал от матери и от многих других, что лет пятьдесят назад его тетушки считались настоящими красавицами.

Лука хорошо помнил, как они сердились и как бранили его, когда он путал их имена. Хоть бы эта седая прядь была бы у них с разных сторон, часто думал Лука, тогда бы не так трудно было их различать.

Теперь, раздосадованный, он дал себе слово никогда не называть тетушек их настоящими именами: тетю Нуцу он будет называть тетей Нато, а тетю Нато – тетей Нуцой. Он был убежден, что это приведет тетушек в исступление.

Но, поделившись своим решением с Андукапаром, он почувствовал, что тот отнесся к его плану неодобрительно. Это было заметно по холодному выражению лица, и к тому же Андукапар, раскатывающий по балкону на своем кресле, вообще перевел разговор на другую тему и спросил:

– На какой улице теперь ваша школа?

Лука счел план отмщения провалившимся и, опираясь на балконные перила, стал смотреть на Куру. Снова вспомнил свое утреннее поражение.

Внутренне он все-таки не был убежден, что Конопатый обманул его и украл одежду. Скорее всего, не нашел наш двор, думал Лука и надеялся непременно встретить завтра рыжего Альберта на месте их знакомства. Он, конечно, будет там, и там же в ожидании хозяина будет лежать одежда Луки, так же аккуратно сложенная, как он оставил ее Альберту.

Так Лука и поступил. Наутро отправился к Верийскому мосту. До нынешней площади Марджанишвили, где тогда еще стояла немецкая кирха, он доехал на троллейбусе. Потом вернулся назад и неторопливо побрел по Ленинградской улице к своей бывшей школе. Одежда, из-за которой возникло столько неприятностей, за один этот день стала ему ненавистной, и, несмотря на то что его оставили в дырявых башмаках и старых брюках, он с удовольствием бы отказался от пропавших вещей навсегда.

Миновав Ленинградскую улицу, он повернул налево. Вскоре появилась и его школа – теперь военный госпиталь. У подъезда по-прежнему стояли солдаты. Там же было наклеено объявление. Лука прошел мимо подъезда и пошел по улице вдоль забора. Впереди он увидел три темно-зеленые санитарные машины. Они осторожно, одна за другой въезжали в ворота. Когда Лука подошел к воротам, усатый солдат запирал ворота на замок. А в глубине двора зеленые санитарные машины ползли медленно, как на параде.

Лука перешел на другую сторону улицы и по узенькому ухабистому проулку спустился к Куре. Ему очень не хотелось идти туда, и он мечтал, чтобы Конопатого там не оказалось. Но если другие могли усомниться, то Лука знал наверняка, что огненно-рыжий Альберт должен был ждать его на берегу Куры.