Текст книги "Белый конь"

Автор книги: Арчил Сулакаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

9

Анано с утра ушла в колхозную контору и, уходя из дому, наказала мне: «Отец пусть спит, до моего прихода он, наверно, и не проснется». И правда, он не проснулся до полудня, во всяком случае, из комнаты не выходил. Я сначала позавтракал, долго и бесцельно слонялся по двору, потом вспомнил, что надо уложить подаренные Анано книги и журналы. Их было немного. Всего – и книг, и журналов – едва ли больше тридцати: стихи и рассказы Ильи и Акакия; стихи и поэмы Важа[28]28
  Илья, Акакий, Важа – Илья Чавчавадзе, Акакий Церетели, Важа Пшавела, классики грузинской литературы XIX века.


[Закрыть], его хорошо иллюстрированный «Рассказ косулёнка»; «Хевисбери Гоча» и «Элгуджа» Казбеги; «Капитанская дочка» Пушкина; «Герой нашего времени» Лермонтова; «Хаджи-Мурат» и «Детство», «Отрочество», «Юность» Толстого; «Давид Копперфильд» Диккенса; «Дон Кихот» Сервантеса и «Айвенго» Вальтера Скотта. Журналы – «Грузинская литература», «Мнатоби», два номера «Нашего поколения» и один «Кавкасиони», все разрозненные и потрепанные. Это была библиотека Анано – на протяжении четырех лет моя духовная пища. Когда я кончал школу, все прочитанное мною охватывал этот список, если не считать детских книжек, которые я еще в Тбилиси прочел. Конечно, этого было мало, но все же судьбе я был благодарен. Ведь могло у Анано совсем не оказаться книг и журналов. Что бы я тогда делал?

Я думал управиться скоро, но, дойдя до старых журналов, проникся к ним почтением. Листая их, я вспоминал радость, испытанную длинными, бесконечными ночами, когда я перечитывал их, снова и снова находя нечто новое и неожиданное. А сейчас я брал их в Тбилиси и думал: «Никогда с ними не расстанусь: они ведь спасли меня в самые трудные минуты жизни».

Увлекшись журналами, я не заметил, как вошел отец и рассмеялся. Был он выспавшийся и довольный. «Кацо, как много времени пролетело», – сказал он и из комнаты вышел. Быстро побрился и умылся. «Иду к Фидо Квалиашвили, вчера приглашал», – сказал он, надел свою парадную форму, еще раз провел перед зеркалом расческой по волосам, оглядел ордена и медали.

Наконец-то мы с ним наедине. Лучшего случая и представиться не могло. И наконец я высказал ему то, что меня беспокоило. Осторожно сказав: «Может, возьмем Анано с собой в Тбилиси?», я был уверен, что он спросит: «А зачем, из каких соображений?» Но он моими соображениями не интересовался, как видно, счел сказанное детским капризом и попытался обосновать сам, почему Анано необходимо остаться. То, что он сказал, я уже слышал от Анано. Несомненно, уезжать из деревни и гасить семейный очаг – безрассудство, но я ведь не просил увозить Анано насовсем. Я хотел, чтобы она поехала с нами ненадолго, месяца на два-три. Я думал, что новая обстановка отвлечет ее от горестей. В последнее время я убедился, что оставлять Анано одну нельзя. Чем грозит ей одиночество, я предвидеть не мог, одно было ясно: Анано во мне нуждалась. Я хотел сказать об этом отцу, но не осмелился, хотя он ждал, не скажу ли я что-то еще. А я как идиот промолчал, ни звука не издал. Отец смотрел на меня, смотрел, потом надел шапку и чуть извиняющимся тоном повторил: «Иду к Квалиашвили».

Я проводил его взглядом – он шел четким военным шагом, твердо и уверенно.

Почти до полуночи ждали мы с Анано возвращения отца. Багаж был уже сложен, и Анано, как видно, нервничала. Один раз у нее сорвалось: «Куда он запропастился? Уж не забыл ли, что вам завтра ехать?» Потом сама себя успокоила: «Бывает. Вся деревня, наверное, собралась у Квалиашвили – кто его отпустит?»

Проснувшись утром, я услышал, что отец разговаривает с Анано. Как я догадывался, вчера он дома не ночевал. Разговор накалился, и я понял, что прав: отец вернулся недавно.

– Ты и вчера к Маро ходил? – спросила Анано.

– Что я там потерял? – отец засмеялся.

– Зачем обманываешь, я-то тебя знаю.

– Да нет же! – смеялся отец.

– Не смейся, Сандро!

– Допустим, был, ну и что?

– Мало на тебя в ту ночь женщины помоев вылили?

– Не их дело, к кому я хожу.

– Сам подумай, что говоришь!

– Дело говорю. Я ведь не насильно к ней ворвался. Все добровольно… А значит, никто в это нос совать не должен. Ясно? И еще. Можно ли меня обвинять в этом сейчас? Знаешь, откуда я вернулся, через какой ад прошел? Расскажи я им, в каком огне побывал, что перенес, у них бы волосы дыбом встали. Скажи, пожалуйста, не простили! Не успел с войны вернуться, как женщину оскорбил… Неужто забыли, что я и до войны туда ходил? Двое хотят встречаться и встречаются… У нее мужа нет, у меня – жены!

– Это не оправдание, Сандро!

– Знаешь, что главное, Анано? Мы с этой женщиной друг другу не врем. Я чист перед ней, она – передо мной.

– Может, друг перед другом вы и правы, черт с вами! Но прав ли ты перед ребенком?

– Перед каким ребенком?

– Забыл, что у тебя сын есть?

– Да-а.

– Ты думаешь, он слепой и глухой? Ничего не видит и не слышит? Ночью, когда ты на цыпочках со двора крался, думаешь, он не слышал? Я вышла на балкон, и он там стоял…

– Что, что он сказал?

– Что он мог сказать? Он молчал, но я ведь заметила…

– Озо уже не ребенок, он мужчина и как мужчина меня поймет!

Стоило Анано упомянуть меня, как отец сник, сразу прыть утратил. Он попытался бороться, но теперь защищался все беспомощнее, а под конец оружие сложил и сдался на волю младшей сестры. Да, хорошо я знал Анано – заранее чувствовал, что это произойдет. Разговор она завела с умыслом, чтобы напомнить о сыне, который невольно следил за каждым отцовским шагом и болезненно все увиденное переживал. Анано, конечно же, преувеличивала. Ночной переполох меня взволновал, и я боялся, что он повторится, остальное же переживал не столь болезненно, как рисовала Анано, хотя осадок в душе остался.

– Хорошо, хорошо! – прервал ее отец. – Что было, то было, не поправишь.

Наверное, их разговор на этом бы не кончился, но тут кто-то позвал Анано со двора. Я отчетливо услышал детские голоса и выглянул из открытого окна. Голос слышен, а человека не видно.

– Тетя Анано!

Анано вышла на балкон и крикнула:

– Открыто!

Калитка со скрипом отворилась, и во двор зашли трое – Илоевы дети: первыми вошли девочки, за ними просунул в калитку курчавую голову мальчик, почему-то осмотрелся кругом, внимательно оглядел двор и тоже вошел, встав между сестрами.

– Можно, тетя Анано? – спросила старшая.

Я узнал голос, это она звала с улицы Анано.

– Что за вопрос? Входите, входите! – Анано сбежала по лестнице навстречу детям. Потом она обняла всех троих за плечи и повела к дому.

Они послушно дошли с ней до лестницы, но там остановились и ни с места. Сколько ни уговаривала их Анано, они ни в какую на балкон подняться не хотели.

Когда я видел Иловых детей, на меня накатывало необъяснимое чувство. Я и жалел их и в то же время испытывал почтение, словно они меня старше.

Анано сдвинуть детей с места не смогла. «Сейчас», – сказала она и взбежала по лестнице. Я быстро натянул брюки, вылез через окно и подошел к детям. Все трое стояли, опустив головы, на меня не глядя. А я смотрел на них, как на выпавших из гнезда птенцов, спасение которых только от меня и зависело. Я осторожно погладил всех троих по голове. Не могу сказать, чтобы моя ласка пришлась им по душе: они насупились и нахохлились. Может, застеснялись меня, как чужого?.. А возможно, они не приняли проскользнувшую жалость. Я же страстно хотел, чтобы они запомнили меня. И запомнили как человека, который расположен к ним по-доброму и на которого они всегда могут положиться в будущем. Моего порыва дети не поняли. Но я, не теряя собственного достоинства, потрепал их по головам еще раз.

Анано вышла на балкон вместе с отцом, приговаривая: «Это Илоевы дети, они хотят тебя видеть… Ты ведь хорошо помнишь Ило?» «Еще бы не помнить», – развел руками отец и взглянул на детей с балкона. Все трое обратили большие лучистые глаза на мужчину в военной форме, с орденами и медалями на груди. С надеждой и упованием, изумлением и восторгом стояли они перед ним, как перед спасителем, как перед богом, как перед неземным чудом.

– Дядя Сандро, – после долгого колебания решилась заговорить старшая. – Вы сегодня уезжаете?

– Да, детка, собираемся ехать сегодня.

– Дядя Сандро… может…

– Говори, детка, говори! Не стесняйся! – подбодрил ее отец.

– Вы нашего отца не встречали? На фронте… Может, случайно где-нибудь встретили… дядя Сандро.

Наступило тяжкое молчанье. Я этого выдержать не смог, взбежал по лестнице и бросился в дом. У меня комок к горлу подступил, и, сунув руки в карманы, я нервно заметался по комнате, натыкаясь на стены. Я слышал растерянный голос отца, он, что-то объясняя детям, говорил отрывисто. Возможно, успокаивал их, вселял надежду: «Если не сегодня, то завтра отец ваш вернется обязательно». Что еще мог он сказать детям? Наверное, искал самые насущные слова.

Вдруг я увидел на буфете губную гармошку и, не задумываясь, хотя это был подарок отца, решил отдать ее мальчику. Я схватил гармошку и кинулся во двор, чтобы дети не успели уйти. Отец уже корчил, и теперь Анано уговаривала их, приглашая домой: «Давайте позавтракаем вместе», но дети отказывались наотрез. Я сбежал по лестнице и протянул блестящую никелированную гармошку мальчику: «На, возьми». Он спрятал руки за спину и посмотрел на меня снизу вверх. «Говорю, бери!» – повторил я. Мальчик отрицательно замотал головой и глянул на сестер.

– Знаешь, что это? – спросил я.

– Знаю! – ответил он.

– Была у тебя когда-нибудь такая гармоника?

– Нет!

– Если не было, бери!

Мальчик взглянул на сестер еще раз и гармонику взял. Видно, не выдержал соблазна, да и я заявил ему категорично: «На, бери». Выхода не было, и он моей воле подчинился. Старшая сестра поблагодарила нас, и все трое безмолвно удалились, по одному проскользнув в чуть приоткрытую калитку.

– Что, у этих детей нет матери? – спросил отец. – Зачем она детей посылает? Я чуть не умер!

– Она парализована, не выходит, – ответила Анано.

Я подошел к калитке и посмотрел вслед уходящим детям. Почему-то мне казалось, что мальчик оглянется и, довольный, улыбнется. Но я ошибся: мальчик оглядываться не думал. Я ждал, что, выйдя со двора, сестры с любопытством станут гармонику рассматривать, но и тут ошибся. Дети шагали с опущенными головами, старшая впереди, потом средняя, а за ними плелся мальчик, озабоченный, надутый, по-прежнему держа мою гармонику в правой руке. Когда он раскачивал рукой, солнечные лучи посверкивали на блестящей поверхности металла. Я удивился и даже огорчился, что он не поднес гармонику к губам и не дунул в нее. Хоть бы поинтересовался, какой у нее звук.

В полдень мы уже стояли в центре деревни, где собралось множество народу, почти вся деревня вышла нас провожать. Отец после сестрицыных нравоучений был не в духе, но виду старался не показывать. Держался бодро, говорил громко, смеялся, кого-то обнимал и хлопал по плечу. Но его выдавал постоянно ищущий взгляд. Он все время ловил меня в толпе и, увидев поблизости, словно бы успокаивался. Его взвинченность мне не нравилась, и я сокрушался: уж лучше бы Анано промолчала. Она чувствовала это и все жалась ко мне. Я тоже хотел одного – быть с Анано рядом. Лишь теперь, перед отъездом, я заметил, как резко она похудела, побледнела, растаяла… Меня пронзила страшная мысль, заставившая содрогнуться: «А вдруг я вижу Анано в последний раз?» – и, испуганный, я заглянул ей в глаза. Анано улыбнулась и кивнула мне, словно угадала мои мысли, и от внезапного страха пот проступил у меня по всему телу и полился ручьями. Анано схватила меня за локоть и спросила:

– Что с тобой, Озо?

– Ничего, – ответил я. – Жарко.

– Очень жарко, – согласилась Анано, – и душно.

Когда пот просох, я во искупленье кощунственных мыслей улыбнулся Анано и обнял ее:

– Поехала бы с нами…

– Не бойся. Все будет в порядке! Только берегите друг друга, ты и Сандро.

– Поехала бы ненадолго.

Анано сжала мое лицо в ладонях и долго смотрела на меня. Потом поцеловала и повела к линейке.

Подошло время отъезда.

Проталкиваясь сквозь толпу, я чуть поодаль от дороги увидел на привычном месте Илоевых детей: они стояли особняком и смотрели на происходящее. Мальчик как взял, так и держал мою гармонику в правой руке.

Мы уселись на линейку, где помещалось пятеро пассажиров. Самым почетным считалось сидеть на козлах, рядом с возницей. Остальные садились на линейку попарно, спиной друг к другу, слева и справа. Отцу, конечно, предложили сесть на козлах, но он отказался: «Сяду с сыном, мне так лучше». Возница гикнул на лошадей, я улыбнулся Анано и махнул ей рукой. Наш «экипаж» медленно двинулся к телавской станции.

Так я покинул деревню.

Позади остались крытые черепицей каменные домики, деревенские улочки, фруктовые сады, синие виноградники, колосящиеся поля, маленькая белая церковь с полуобвалившейся оградой и, что самое главное, осталась Анано. Подобную ей я не встречал ни до, ни после. Как видно, бог создал людей неблагодарными. Я сижу на линейке, думаю об Анано с нежностью, жалею и сокрушаюсь, что осталась она одна-одинешенька и не с кем ей поделиться.

Хорошо, что я думаю о ближнем, мучаюсь, но что это в сравнении с энергией любви, которую Анано на протяжении четырех лет тратила на меня? Хотя, может, и не стоит пядями и золотниками измерять и взвешивать истинные чувства?

Наша линейка ехала вдоль колосящейся нивы. Вот как раз то место, откуда Анано меня, беглеца, вернула. Тогда здесь была пашня, я, не видя конца, шел по ней, и передо мной с карканьем взлетела старая ворона. Я от неожиданности даже вздрогнул, воронье карканье показалось мне дурным знаком, дурным настолько, что я гнал от себя предчувствие. Этой дорогой мы с Анано возвращались назад в деревню. Она шла впереди, а я, как теленок на привязи, плелся, отставая на три шага, сзади… Дорога эта казалась мне тогда бесконечной.

Сейчас мы перевалим холм, и покажется Алазанская долина, утопающая в прозрачно-розовом тумане, а за этим трепещущим туманом, неожиданно, как во сне, откроются заснеженные вершины Кавказа. И пускай, искушенный, ты ждешь их заранее – все равно они предстают пред тобой совершенно неожиданно…

– Озо, – толкнул меня плечом отец, – я должен сказать тебе кое-что, и, ради бога, пойми меня правильно.

Я посмотрел на него и дал понять без слов: «Слушаю!»

– Я должен передать тебе просьбу Маро… Маро-учительницы. Ты ведь знаешь, город есть город, девочка там впервые. И одна. Ей может прийтись трудно. Не «может», а точно трудно, она просила, чтобы ты за Зизи присмотрел, адрес дала. Короче, посылку собрала… Анано я об этом не говорил. Она за что-то рассердилась на меня и… Ты же знаешь женщин!

– Да, знаю.

– Одним словом, Маро-учительница на тебя надеется. Она сказала, что вы четыре года за одной партой сидели, дружили.

– Даже если бы она не просила, я бы все равно за Зизи присмотрел.

– Говорят, она девочка талантливая…

– Пожалуй, талантливая.

– Наверно, и в институт поступит.

– Как видно, поступила, раз в деревню не вернулась. Она сама говорила, что у них экзамены начинаются на месяц раньше. Наверно, уже сдала.

– Да, сынок, да.

10

Неотложные дела были сделаны: квартиру убрали, карточки получили, документы в Индустриальный подали. До этого на Сабурталинском базаре купили мне летнюю одежду – брюки, сорочку, туфли. Отцу предлагали работу во множестве мест. Всю неделю он думал, колебался, слишком велик был выбор – и никак не мог решить.

Нарядив меня во все новое, отец вынес из кладовки увесистую корзину, обшитую бязью, и сказал: «Это отнесешь Зизи». Мне было неловко выходить на улицу с корзиной, и я осторожно сказал отцу: «А не переложить ли все в чемодан, так и нести будет удобнее». «Ради бога, не заставляй меня копаться в чужой корзине, – ответил он. – Ничего, чины и медали за это никто у тебя не отнимет». Я спросил: «Как ты от Анано это утаил, а?» «Знай наших», – он хитро подмигнул мне. Я тоже улыбнулся, но только – отцовской наивности: он, бедняга, полагал, что Анано не заметит, как он вывез из деревни огромную корзину. О, святая наивность!

Раньше я представлял себе возвращение в Тбилиси иначе. Это должно было походить на радость, с какой вырываются из плена. Не ожидал я, что по приезде меня захватит повседневная пустая мелочная суета.

Мог ли я подумать, что даже не встречусь с бывшими одноклассниками, которых давно не видел? Я уверен был, что мы встретимся с восторгом, будем вместе бродить по тбилисским улицам, взахлеб обмениваться новостями. А время шло, и никого из старых друзей я еще не повидал… Не знал, что с ними, как кончили они школу, где собираются учиться дальше. Первое время я посылал им из деревни коротенькие письма, но, не получая ответа, махнул рукой – чистые тетрадные листы и так не достанешь. Зато, повторяю, я ждал радостной встречи в Тбилиси.

С тяжелой корзиной я направился на улицу Платона, где снимала комнату Зизи. Эту улицу я помнил хорошо: начиналась она в нашем квартале, а упиралась в площадь Карла Маркса. Такую узкую и короткую улочку в Тбилиси редко увидишь. Она была как коридор, и ребята нашего квартала, желая сократить дорогу, иногда ходили по ней.

Вечерняя тень легла на тротуар, солнце высвечивало лишь окна вторых этажей. Я потихоньку шел вперед – пройду метров десять и останавливаюсь передохнуть. Корзина оттягивала руки, на ладонях вскочили волдыри. И что она туда напихала – не запчасти ли для трактора?!

Я подошел к углу, откуда улица расширилась, создавая впечатление маленькой площади. До войны здесь по обеим сторонам были духаны и мастерские, а сегодня сохранилась лишь парикмахерская. Рядом с парикмахерской пекли грузинский хлеб, на противоположной стороне – иранский лаваш, там же была кузница, чуть дальше красильня… Духан Пармена… Возле церковного двора, в подвале, устроил мастерскую старый художник. Позже я узнал его фамилию – Зизиашвили; этот художник не пускал в наш квартал Пиросмани: «Не умеешь рисовать», – а сам рисовал вывески, даже наша церквушка была расписана им.

Перед парикмахерской я увидел солдат; одни сидели на краю тротуара, другие разговаривали стоя. Потихоньку, с остановками, я к ним приблизился – одежда солдат показалась мне странной. Подойдя ближе, я понял, что это пленные. Пленных я видел впервые и, опустив корзину на землю, уставился на них. Там стояли и другие зеваки, вроде меня. Стояли и с жадным интересом разглядывали чужаков, спорили, судили-рядили. Я удивился, как чисто и ладно одеты пленные; и держались они с таким достоинством, что кое-кого даже раздражали: «Раз вы пленные, то и будьте как пленные. Мы не забыли, что вы с нашими делали». Но у противоположного мнения сторонников оказалось больше. И под конец все сошлись на том, что пленные тоже люди и обращаться с ними нужно по-человечески. По-грузински пленные не понимали, да ничем, казалось, и не интересовались. По одному они заходили в парикмахерскую и выходили выбритые и подстриженные. Прозвучало предположение, что навряд ли это немцы. В школе я учил немецкий и понял, что они говорят на другом языке.

«Сейчас все выясню», – сказал один из тех, кто требовал для пленных особого режима. Он, как видно, изменил свое мнение – подошел к пленным с улыбкой и даже предложил им папиросы. Они не отказались. Добровольный парламентарий языком мимики и жеста, а также с помощью придуманного наспех «эсперанто» выяснил, что пленные – мадьяры, венгры. Это известие произвело впечатление: с немцами, как со вчерашними врагами, контактов избегали, а тут будто гора с плеч свалилась. Все развеселились и загалдели. Я поддался общему настроению, хотел вмешаться, высказаться. Но за дальнейшим ходом событий проследить не смог, потому что услышал знакомый голос.

– Озо! – это был возглас удивления и восторга. – А я к тебе шла!

Зизи обняла и расцеловала меня, радостно заглядывая в глаза. Я тоже обрадовался так, что у меня язык отнялся, – ни слова произнести не мог. А она говорила без умолку: «Я тебя еще издали узнала, прямо глазам не поверила… Мама мне сообщила, что твой отец вернулся, вот я со дня на день и ждала вашего приезда…» Она сразу выпалила столько, что разобраться в сказанном было трудно. Я с улыбкой смотрел на нее и не слушал, пока наконец не опомнился: «Давай уйдем отсюда». Ряды любопытных тем временем пополнялись, между венграми и грузинами завязался оживленный разговор. Зизи только сейчас заметила пленных и сказала: «Это же венгры». «Где ты до сих пор была? – ответил я полушутя. – Мы с таким трудом установили их национальность!»

Мы дружно взялись за корзину с двух сторон и направились на улицу Платона. За два месяца Зизи заметно изменилась. Сначала я не понял, в чем причина метаморфозы, но по дороге заметил, что она сделала короткую стрижку и покрасила волосы в соломенный цвет, выщипала брови, оставив над глазами две тоненькие дужки, изогнутые полумесяцем. Вместе с тем она показалась мне побледневшей и похудевшей. Возможно, впрочем, впечатление это создавалось за счет свободного платья с высокими плечами и туфель на толстой деревянной подошве. Единственное, что сохранилось, – это резкий запах домашних кремов.

Увидев Зизи, я сразу, чутьем понял, что на экзаменах она провалилась…

Так мы шли, взявшись с обеих сторон за корзину, – ноша стала легче, и я шагал свободно. Разговаривая с Зизи, я заметил идущего навстречу школьного товарища, Дурмишхана Цилосани, обрадовался, уверенный, что он сейчас тоже меня узнает и мы поздороваемся. Но он прошел мимо, даже не взглянув, – не узнал или не захотел узнать? Хотя зачем ему избегать меня?

– Знаешь, как я по тебе соскучилась, – говорила Зизи. – И по другим, особенно по Анано.

– Я тоже скучал. Наверное, и Анано по тебе скучает.

– Как поживает отец, он вернулся невредимый?

– Невредимый! Ненавижу это слово.

– Эх! – вздохнула Зизи.

– Что такое? – спросил я.

– Ничего.

– Как так «ничего»? – будто не понял я.

– Не смогла я сдать… Провалилась.

– Но все же, что тебе сказали?

– Что мне могли сказать? Приходи, сказали, на будущий год… Я сама виновата. Разве так на экзамен приходят? Я толком не знала даже, что сдают.

– В деревню сообщила?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю, что делать. Если сообщу матери, она увезет меня отсюда, а если увезет, то как же я буду готовиться?

– Опять туда же сдавать хочешь?

– Конечно!

– Может, попробуешь в другое место?

– Если и десять лет понадобится, все равно туда сдам.

– А матери сказала, что зачислили?

– Я написала ей, что взяли вольнослушателем… Я здесь познакомилась с девочками и ребятами, они хорошие. Иногда на лекции буду ходить… Озо, нельзя мне в деревню, совсем от жизни отстану.

– Что тебе сказать? Пожалуй, и впрямь лучше, если ты останешься здесь.

– В конце концов, если станет трудно, начну работать! Пойду на завод, там мне хлебные карточки дадут и в городе пропишут. Как ты думаешь, а?

– Воля твоя, Зизи, я одного лишь хочу… Хочу, чтобы тебе хорошо было.

– Осенью откроется сезон, буду в театры ходить, все спектакли посмотрю… Был бы у меня опыт, сдала бы как пить дать. Станцевала и спела я лучше всех. Такого слуха и чувства ритма, как у меня, ни у кого там не было.

У подъезда, выкрашенного в красновато-коричневый цвет, она остановилась: «Я здесь живу», – и свободной рукой толкнула дверь. Дверь эта в глухой кирпичной стене была очень похожа на подъездную, вот я и подумал, что мы входим в здание. Но за распахнутой дверью я увидел чистый, ухоженный тбилисский дворик с балконами и галереями. Чтобы войти во двор, нужно было спуститься ступенек на пять-шесть вниз.

– Ну и жара, я задыхаюсь! – сказала Зизи и носовым платком вытерла пот со лба, потом почти шепотом предупредила: – Моя старуха со странностями, ничему не удивляйся.

Я взялся за корзину обеими руками, поднял ее и мигом перенес через двор. Был воскресный вечер, во дворе и на балконах были люди, и мое появление с корзиной должно было произвести фурор, так и случилось. Поднялся переполох: «Чья это корзина?» – но по лестнице быстро сошла Зизи, и все стало ясно. Она ввела меня на галерею.

Войдя в дом, я положил корзину и, заранее напуганный, собирался сразу попрощаться и уйти, чтобы не столкнуться со старухой. Но Зизи остановила меня, и тут из комнаты вышла старая женщина, о которой Зизи только что высказалась столь пренебрежительно. Со слов Зизи я представил ее злобной, как в книгах, жадной старушенцией, но навстречу мне вышла дама с приятной наружностью – статная, высокая, седая. Черты лица были утонченные, правильные, хоть и в глубоких морщинах. На носу блестело золотое пенсне. Выйдя из комнаты, она спросила: «Что происходит?» – и, увидев меня, вежливо поздоровалась.

Я все же до конца первому впечатлению не поверил, хоть она и пригласила меня в комнату, усадила за обеденный стол, над которым куполом нависал большой зеленый абажур. Я сидел настороже и ждал, что вот-вот начнутся странности. Зизи я верил, но старая дама сегодня свои странности обнаруживать, кажется, не собиралась.

Я с удовольствием остался и выпил чашку чаю. Остался, потому что мне здесь понравилось: честно говоря, никогда еще не попадал я в столь уютную обстановку. Я даже немного позавидовал Зизи.

И стол, и покрытая ковром грузинская тахта, и шкафы, книжные полки, кровать, ширма – все было расположено таким образом, что в комнате избытка мебели не ощущалось. Особенно мне понравился тот уголок, где у книжных полок стояли низкий столик и кресло.

Мы молча пили чай с виноградным вареньем, похожим на то, какое варила Зизина мать. Готовили его на виноградном соке без сахара, и получалось вкусно.

Оба окна были открыты. На дворе уже стемнело, стояла тишина.

Выпив чаю, хозяйка принесла папиросу и пепельницу. Она закурила, пуская кольца дыма в сторону открытого окна. Потом мы потихоньку разговорились, и она заинтересовалась, кто я, где учусь. Я рассказал ей, что родился и вырос в Тбилиси, в этом квартале, она же заметила, что пребывание в деревне на мне сказалось, – я выгляжу здоровым и бодрым.

Засиживаться я не стал, поблагодарил старую даму за гостеприимство и простился. Зизи вышла меня проводить.

– Чем ты недовольна? – спросил я сразу, как только мы вышли.

– Ничем. Пусть не лезет в чужие дела!

– Постой, можно ли так?

– Тебе этого не понять, тут нужно быть женщиной!

– Я думаю, ты преувеличиваешь.

– Попробуй-ка целый день просидеть с этой старухой, – раздраженно проговорила Зизи. – В десять спать ложится, в семь утра уже на ногах и ходит взад-вперед.

– А разве там не так же было? – я имел в виду деревню.

– Там у нас дело было, а здесь чего ради я буду вставать в семь утра?!

Так, разговаривая, дошли мы до парикмахерской, где недавно на тротуаре сидели венгры.

– Теперь я тебя провожу, – сказал я, и мы повернули назад.

Она усвоила новые словечки, манеры. В общем, изменилась ощутимо. Я подумал: при таком непоседливом нраве ей и впрямь трудно уживаться со старой женщиной. Что-то в ней меня беспокоило и даже отталкивало. Я словно чувствовал: все не так, как кажется на первый взгляд.

– Оставим старуху… Расскажи о себе, Озо, – она обеими руками повисла у меня на руке и потерлась головой о мое плечо: – С девушками гуляешь?

– А то нет, – похвастался я.

– Помнишь, как ты опьянел?.. Трудно мне с тобой пришлось! Я тебя отвела и прислонила к дверям Анано. Потом она целую неделю смотрела на меня косо.

Мне не хотелось вспоминать эту историю, и я прервал ее, сказав: «А ты подстриглась». «Конечно, подстриглась, не с косой же ходить», – засмеялась она.

– А как ты до сих пор держалась? Наверное, мать не позволяла?

– Срезала волосы и продала. Кто бы здесь за ними ухаживал? Да и немодно сейчас с косой ходить.

– Продала?

– Да, отнесла на киностудию, там за них дали сто пятьдесят рублей. Мы их сразу прокутили!

– Да…

– Об этом я в другой раз расскажу, очень смешная история.

– В другой так в другой… Мы уже пришли.

– Если хочешь, пройдемся еще, и я расскажу.

– Нет, нет…

Зизи, как видно, мой отказ обидел: она вдруг толкнула дверь и влетела во двор. Дверь сама за ней захлопнулась. Темнота поглотила Зизи.

По дороге я пожалел, что прервал ее. Теперь меня интересовало, с кем она познакомилась, с кем подружилась, с кем прокутила вырученные за волосы сто пятьдесят рублей. В Тбилиси она освоилась. Правда, продажа волос меня немного удивила, но зато понравилась Зизина решительность… Она ничего не боится, рвется вперед, рассчитывая только на себя, если надо, пойдет работать. И все-таки душу точил червь сомнения: ведет она себя так, словно ничего не потеряла, завалив экзамен, словно наоборот – приобрела драгоценный опыт, который пригодится ей в будущем. Она вообще дала мне понять, что чувствует себя в Тбилиси как рыба в воде… Но, может быть, мне это только казалось, а на самом деле она скрывала от меня то, что переживала.

Я сам лишь после многих колебаний могу решиться на определенный шаг, да и потом сомненья не покидают меня. Такой уж я человек. Так устроен… Не могу при первом же знакомстве похлопать человека по плечу и завести с ним дружбу; не могу взять хлеб без очереди; не могу пересечь улицу там, где нет перехода, или подняться в трамвай с передней площадки; не могу сказать человеку «приду» и не прийти; не могу сделать еще тысячу вещей… И когда я смотрю на других, меня тревожит мой нрав, все эти «не могу»… Лучше бы знать, что я могу!

Когда я вернулся, отец спросил: «Ну как она, чем занимается, привыкла ли к здешней жизни?» Я ответил, что устроилась она замечательно и чувствует себя прекрасно. Пока меня не было, отец испек на керосинке мчади: она была еще горячая, и сыр у нас был. Мы вкусно поужинали. Больше он про Зизи ничего не спросил, я тоже не стал делиться впечатлениями до конца. «На днях еще разок пойду, повидаю ее, узнаю, о чем она думает», – решил я. Но дни летели – и мне было не до Зизи: начались лекции в институте, и свободного времени совсем не оставалось.

Я отложил визит к Зизи до воскресенья, но именно в воскресенье мы с отцом пошли на Кукийское кладбище. Отец сказал: «Вчера я видел во сне твою маму… Пять лет не был на могиле Нино, боюсь – не найду ее». Отец растрогал меня и всколыхнул чувство, которое я хранил в глубине души. На кладбище я шел с радостью, ибо после случая в деревне думал, что мою мать он забыл навсегда.

Я не помнил, ни где похоронена мать, ни какая у нее могила. Мы долго бродили по кладбищенскому лабиринту то вверх, то вниз.

«Должна быть где-то здесь», – говорил отец. Мы подходили, но нас ждало разочарование. Он останавливался у чужих могил, читал надписи и с горьким удивлением восклицал: «Вах, и этот здесь оказался! – Отец разговаривал сам с собой: – Я думал, умирали только там, ан нет, и здесь похозяйничал архангел Гавриил, видишь, вон куда кладбище ушло…»

Возможно, он оправдывался: маминой могилы мы не обнаружили.

Мы вышли из дому спозаранку, становилось жарко, солнце стояло прямо над нами. Мы нашли сторожа, но он не понял, чего мы хотим от него, о чем спрашиваем. Накачался вином или водкой: от него так разило, что меня чуть не вырвало. Я в отчаянии смотрел на отца, который был растерян, но надежды не терял. Когда я совсем уже отчаялся, он радостно вскрикнул: «Вспомнил!» – и хлопнул меня по плечу: «Пошли». Быстрыми шагами он направился в глубь кладбища, и я бегом ринулся за ним. На этот раз память ему не изменила, и мы подошли к могиле с чугунной решетчатой оградой, где трава выросла по пояс. После долгих мучений нам удалось открыть заржавевшую дверцу. Мы вошли внутрь и, присев на корточки, принялись руками рвать траву. «Хоть бы ножи взяли», – сокрушайся отец. Потом он обеими руками раздвинул траву и показал мне надгробный камень с надписью – вот он! У отца был такой счастливый вид, что он опять растрогал меня до глубины души. На белом мраморе поумневшими золотыми буквами было написано: «Нино Михайловна Тория-Бодавели (1906–1940)». Оказывается, мама умерла в 34 года, а я-то думал, что она была пожилая. Иногда мне вспоминаются темно-синие глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, бледное нежное лицо. Вспоминается хвастовство отца. «У меня жена из Колхиды», – заявлял он гостям громогласно. А я тогда не понимал, что значит «женщина из Колхиды».