Текст книги "Белый конь"
Автор книги: Арчил Сулакаури
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
13
Мой отъезд в деревню отец отложил на неопределенное время. Догадываюсь, что он получил письмо – очень важное. В те дни он выглядел возбужденным, метался, места себе не находил. Потом вдруг сказал: «Кажется, нам повезло». Повезло нам, как оказалось впоследствии, с продажей дома. Я уже смирился с этим, ведь меня убедили, что дом должен быть продан непременно, другого выхода нет. И все же я напомнил свою просьбу – не продавать дом до осени. Но отец терять покупателя не хотел. Винить его было нельзя, он рассуждал правильно: «Если покупатели до осени подождут – хорошо, а если нет, то придется отдать сразу». Как только он сказал мне это, я понял, что дом уже продан и лето в деревне мне не провести. Я не ошибся. Отец уехал и через неделю вернулся радостный и чрезвычайно довольный.
Я не мог себе простить, что не поехал с ним. Тем более, что он сам предлагал. Не знаю, что за бес в меня вселился, но я решил, что присутствовать при продаже дома не смогу. Глупо! Очевидно, я просто поленился. А сейчас пожалел, да поздно.
Я никогда не был человеком, который всему на свете удивляется. Но сейчас у меня прямо глаза на лоб полезли: отец сказал, что дом наш купили Кариаули. Меня словно громом поразило. Я весь одеревенел, в ушах зазвенело, я подумал – может, послышалось?
– Да, наш дом купили Кариаули! – повторил отец.
Мне было совершенно безразлично, кто наш дом купит, Кариаули или кто другой. И все же это известие меня ужаснуло. Почему купили, зачем он им? По сравнению с их домом за каменной оградой наш был жалкой лачугой. Почему?.. Зачем?.. Напрасно было ломать голову. Сколько я ни думал – ответа не находил.
Чтобы разгадать эту тайну, мне не хватало ни ума, ни опыта, ни хитрости. Отец мой тоже ничего не знал. «Кажется, он купил его в приданое одной из дочек, – предположил он, потом добавил – Тоже мне, Ротшильд, дочери в приданое дает дом».
Мною овладела тяжелая и глухая тоска, больше я в комнате оставаться не мог и вышел на балкон. Там было тоже жарко. Стоял пасмурный июльский день: в воздухе ни ветерка, дышать нечем. Я готов был ко всему и с неизбежным смирился. Но когда дошло до дела, свыкнуться с мыслью, что дома Анано больше нет, не смог. Хоть мы с отцом и говорили о доме «наш», но разве был он нашим? Да будь он нашим, я не страдал бы о нем так. Это был дом Анано, и вместе с Анано его не стало. Не думал я, что это случится, не верил ни Анано, ни предчувствию своему. Заглушал это предчувствие радужными иллюзиями, глотал, как успокоительные таблетки, розовые мечты. «Все будет в порядке», – успокаивал я себя. Вот тебе и порядок.
Стоя на балконе, я взглянул на реку и вспомнил, что после разгрома библиотеки вижу Куру впервые. Она текла спокойно, невозмутимо. Взгляд мой скользнул вверх и остановился на кирпичном здании у моста. Я легко нашел то окно, откуда почти полтора года смотрел на тбилисское небо, на склоны Мтацминды, на город и откуда всего несколько дней назад нескончаемо падали истерзанные книги, а листки, кружа, опускались, на зеленую поверхность реки. Сердце у меня сжалось. Не хотелось вспоминать о том злополучном дне, но справиться с собой я не мог. Что это было? Жуткий кошмар или жестокая явь, которая меня сломила. Разбит я был не только внутренне – на следующий день я почувствовал, что крепко избит.
Ну да и черт со мной! Ушла из жизни калбатони Мариам и исчезло величайшее сокровище – библиотека, которая создавалась, наверное, в течение целого века. По одной приходили книги из Парижа, Лондона, Берлина, Петербурга, Москвы… В этот поток вливались и грузинские издания. Канула в вечность история, редчайшие встречи, происходившие в библиотеке, все, с этими книгами связанное. Поистине нет границ нашей беспечности! Хотя мне ли судить? Разве не я сам слушал калбатони Мариам вполуха, когда вечерами она рассказывала мне удивительные истории о людях, приходивших к ней в библиотеку работать. Мне следовало слушать внимательно, запоминать, записывать… А я, глупец, думал, что это продлится вечно.
Войдя с балкона в дом, я почему-то вспомнил Иотамовых коней, загнанный в Алазани табун белых аргамаков с поднятыми головами и напряженно вытянутыми шеями. Укрывшуюся за холмами Нислауру… Вдруг меня остро туда потянуло, и я даже удивился, как это раньше не возникало желания махнуть в те края. Я даже смутно не представлял себе, где находится Нислаура.
Спустя два дня желание это окрепло – не давая покоя, оно наполняло меня нетерпением.
Осуществить это желание было не так уж трудно. Но я упорно докапывался до его истоков. Все началось с мыслей о нашей деревне, и это вполне понятно. Но тут вдруг всплыла Нислаура, холмы, Алазани, табун белых коней… Потом пространство постепенно раздвинулось до размеров целого края… Я терялся и разобраться не мог. Пришлось доверить «волненья и страсти» Луке, и он, полушутя, сказал: «А что, дело простое. Поедем, твои волнения успокоим, а там поглядим». Словом, он меня поддержал. А на второй день сам уже рвался в дорогу.
Из Телави мы свернули в сторону Шуа-Мта, где вдалеке, из розового тумана, вырастал Кавказ. Глядя на горы, я делал вид, что этот пейзаж мне давно знаком и я интересуюсь лишь впечатлением Луки.
– С ума сойти! – сказал Лука. – Наверное, имя этому не даст никто.
– Зачем искать имя? «Это» зовется Кавказом – и очень давно.
– Нет, не то. Как назвать чувство, которое охватывает тебя, когда ты видишь Кавказ впервые? Если не ошибаюсь, даже Толстой не смог найти названия этому чувству. Помнишь Оленина, когда он впервые видит Кавказ? Скажи-ка, что он испытывает: радость, восторг, волнение?.. Потрясение? Или нечто другое?
Я не мог помнить, что испытывал герой Толстого, так как «Казаков» не читал, и потому промолчал. Не посмел признаться Луке, что не читал.
Ночь мы провели в Шуа-Мта, три дня были в Икалто и Алаверди, потом вернулись обратно и раскинули лагерь на берегу Алазани, близ Греми. Так прошли еще два дня. Больше всего нам нравилось ночевать у реки. Вволю наплававшись, мы разводили на берегу огонь и ставили чайник, а то и рыбачили – Лука захватил с собой удочки. Потом мы до упаду говорили: я рассказывал про нашу деревню, он молча слушал, впитывая мой рассказ всем существом.
Из Греми мы снова вернулись в Телави и оттуда пустились в сторону Цинандали. Нам не пришлось идти пешком и тащить багаж на себе: попадались то грузовик, то арба, а если на арбе не находилось места для нас, то мы закидывали туда наш багаж – как-никак облегчение. Вскоре мы попали на Бодбисхевский рынок и, истосковавшись по горячему, набросились на хинкали и шашлыки. Потом, захватив с собой еду – хлеб, сыр, огурцы, яблоки, – мы купили шерстяные носки и тушинские шапки, которые нам на макушки ловко водрузил проныра шапочник, черный, как его товар. «Я в Кахетии на любые головы шапки сооружал, – говорил он во всеуслышание, – но таких спелых голов мне встречать не доводилось». Мы страшно смутились оттого, что оказались столь большеголовыми, наспех расплатились с ним и поспешили убраться.
Мы бродили по дорогам еще дней десять, и дни эти были замечательны. На исходе десятого дня мы переночевали на берегу Алазани под вязами и стали собираться в путь – хотели двинуться до восхода. Вдруг мною овладело беспокойство, мне показалось, что я уже бывал в этих местах. И вязы, и пригорки словно напоминали о виденном. «Неужели мы сбились с дороги и вернулись к прежнему месту?» – думал я. Но Лука упрямо твердил: «Не знаю, как ты, но я здесь впервые».
Миновав вязы, я глянул с холма поверх пригорков на зеленый склон, где начинались лесистые горы. Я напряженно всматривался и вдруг вдалеке, на зеленом склоне, отчетливо увидел белого коня… Конь со сказочной скоростью несся вдоль леса. «Смотри-ка, конь!» – вскричал я.
– Где? – удивился Лука.
– Вон! – Я указал рукой в сторону леса.
– Да где ты коня видишь?
– Там, наверху, у леса.
– Я не вижу ничего.
– Как не видишь? Да вон же… вон… – Теперь и я уже не видел коня: то ли он скрылся за пригорком, то ли поскакал в лес.
– Наверно, показалось, – высказал предположение Лука.
– Что значит, показалось? – возмутился я. – Я его видел, как сейчас – тебя.
– Возможно.
– Ты думаешь, у меня галлюцинации?
– Нет… Просто я тоже хотел бы его увидеть.
Внезапное подозрение кольнуло сердце, и я глянул с холма на Алазани. Внизу, вдалеке виднелся утес, у подножия которого река сворачивала вправо, меняя направление. Потом я оглядел вязы: они мне тоже показались знакомыми. Сорвавшись с места, я взбежал на другой пригорок. Оттуда стал смотреть на Алазани, медленно обводя взглядом холмы, пригорки… зеленый склон, лес.
– Озо, куда ты?! – услышал я голос Луки.
Всем телом, сердцем, легкими, чутьем я понял, что за маленькими пригорками и зелеными холмами спряталась Нислаура, деревня Сабы. Слезы радости и волнения выступили у меня на глазах, голова закружилась, и, чтобы не упасть, я присел на землю. Руки мои бессильно лежали на коленях…
Сначала мне почудилось улюлюканье и крики людей, потом конское ржанье и топот копыт. Подобно водопаду, с шумом и грохотом несся табун белых коней к Алазани… Словно поток, прорвав плотину и сметая на пути все, прокладывал себе путь вниз. На каждом шагу из засады выскакивали люди – шумя и размахивая палками, они не давали коням свернуть в сторону… Люди вбегали и выбегали, выносили и уносили… Как одержимые, мешками, ведрами, тазами, наволочками тащили книги… Бурлящая поверхность реки была покрыта конскими головами и книжными страницами. Лошади в отчаянии вытягивали шеи и изо всех сил боролись с сильной волной, с коварным течением, с глубокими воронками… Эти воронки жадно поглощали растерзанные книги… Прежде чем уйти, я еще раз обернулся и посмотрел на узкую улочку, где в беспорядке были разбросаны по мостовой книги…
– Озо, – снова позвал меня Лука, который кряхтя тащил два больших рюкзака. – Чего улыбаешься, не видишь разве, еле тащу?!
Я отчетливо представил себе, как согнанный с зеленых холмов табун лошадей с шумом покатился к Алазани и как его насильно загнали в реку, но этому видению помешали другие картины, неожиданно возникшие в моем сознании. Мне невольно вспоминались обрывки тяжелых впечатлений того дня, когда разорили, разграбили и развеяли по улице библиотеку калбатони Мариам. Сердце у меня заныло: почему я не побывал на ее похоронах, не отдал последний долг. Мне хотелось раствориться и исчезнуть в этом пространстве, в далеком шуме реки, в утренней дымке, в холодной синеве, в шелесте вязов, в яркой зелени холмов, чтобы хоть на миг слиться с тем, что окружало меня, одновременно доставляя радость и причиняя боль.
Лука с трудом доплелся до вершины холма, отбросил в сторону оба рюкзака и присел со мной рядом. «Чуток отдышусь, и пойдем», – сказал он. Я уже решил изменить маршрут на сегодня. Надо бы до возвращения побывать в Нислауре и только потом отправиться в нашу деревню. Мне страшно хотелось показать ее Луке.
Лука знал о Нислауре по моим рассказам и с радостью за мною последовал.
Мы долго не могли найти дорогу, ведущую в Нислауру, и решили подняться прямо вверх на гору. Старые подошвы скользили по росистой траве. Мы едва держались на ногах и, мокрые по колено, шаг за шагом одолевали подъем. Когда солнце поднялось, мы вышли на проселочную дорогу. Она была старая, вся заросшая травой, почти забытая. Но все-таки это была дорога, и идти стало легче.
Деревня не выглядела совсем заброшенной, на деревьях чирикали воробьи, слышался крик петуха. При входе в деревню навстречу нам с лаем бросилась овчарка. Сначала мы испугались было, даже вздрогнули, но Лука засмеялся и успокоил меня: «Она старая, беззубая». Собака от нас не отставала – озлившись, она хрипло лаяла и рычала. Несчастная, у нее и впрямь ни одного зуба не было.
– Не проведешь нас, старая, – обратился к ней Лука с ласковой улыбкой.
До овчарки словно дошли его слова, она смолкла, и ее взъерошенная шерсть улеглась. Потом, виновато склонив голову на бок, она неуклюже изогнулась, вытянула лапы вперед, встряхнулась и, виляя хвостом, поплелась за нами. К нашему сожалению, деревня оказалась почти совсем покинутой. Брошенные хозяевами, поросшие травой дворы, покосившиеся заборы, стены в трещинах, осыпавшаяся черепица… Старая маленькая базилика вот-вот готова была рухнуть, из ее дверей за нами следила темнота… Такой я увидел Нислауру. Но природа все же брала свое – ветки яблонь и груш свешивались чуть не до земли: под тяжестью плодов. Где-то на краю земли еще раз прокричал петух, а мы тем временем добрались до деревенского родника. У родника стояли и вели беседу три старухи, одетые во все черное. Услыхав наши шаги, они повернулись и с любопытством стали смотреть на нас. Мы поздоровались со старушками, скинули с плеч рюкзаки и бросили их там же, в тени развесистого орехового дерева. Уставшие от тяжелого подъема и потные, мы подошли к сложенному из плоских кирпичей роднику. Старушки отставили в сторону свои мокрые кувшины и подпустили нас к воде; вода текла широкой струей, холодная и прозрачная. Утолив жажду, мы подставили головы под струю, освежились. Старушки поинтересовались: «Откуда вы?» «Из города», – ответил я. С этого началась наша беседа. Они сообщили, что в деревне осталось всего четыре семьи, да и те старики. «Все разъехались», – спокойно рассуждали старушки, как будто это в порядке вещей. «А что они здесь забыли?» – говорили старухи, словно намекая: «Кабы не старость, то и мы бы здесь не сидели». Потом одна из них спросила: «А вас что сюда привело?» «Мы путешествуем, знакомимся с краем», – ответил я. «Получше места не нашли?» – засмеялись они. «Для нас лучше этого места на свете нет», – сказал Лука. Старухи снова рассмеялись, очевидно, сочтя сказанное Лукой за шутку.
Вдруг мы увидели, что в нашу сторону идет мужчина. Женщины засуетились, заспешили, наскоро схватили свои кувшины и разошлись кто куда. На мужчине был старый, выцветший военный китель, галифе и сапоги, шел он размеренным шагом, держался прямо. Приблизясь к нам, он вежливо поздоровался. Мы не думали, что он такой старый. Чисто выбритое лицо все оказалось в глубоких морщинах, редкие седые волосы были аккуратненько зачесаны набок. Он с отвращением посмотрел вслед старухам и крикнул им вдогонку: «Хватит вам каркать, старые вороны, ничего не выйдет, не надейтесь!» Насколько я помнил рассказ Анано, Гедеон Оманашвили отсюда ушел и больше не возвращался. Но сейчас я готов был поспорить, что этот одетый в старую шинель человек не кто иной, как Гедеон Оманашвили. Именно таким я его себе и представлял, только одет он сейчас был иначе.
– Юноши, разрешите представиться – Гедеон Оманашвили, здешний абориген.
Этот голос и манеру я словно слышал раньше, они показались мне настолько знакомыми, что я с трудом не заключил старика в объятия.
– Не желаете ли посетить мои пенаты и отдохнуть с дороги? Вы к тому же вымокли до нитки!
Лука вопросительно посмотрел на меня – неужто Оманашвили?
Я дал понять кивком – да, именно он. Долго упрашивать нас не пришлось – мы взвалили на плечи свои рюкзаки и последовали за радушным хозяином. «Я помогу вам», – предложил он и хотел было взять часть нашего багажа, но мы вежливо удержали его. Батони Гедеон шел впереди, временами оглядываясь и указывая нам дорогу. Следом за нами понуро плелась старая овчарка. Странная это была деревня: дома стояли только по одну сторону дороги, на склоне горы. Другая сторона выходила на Алазани.
Я шел за нашим проводником молча. Вот мы миновали дом Сабы, я сразу узнал его – три каменные ступеньки, дубовая дверь… Я не остановился, только обернулся, внимательно посмотрел на дом и как зачарованный продолжал идти за батони Гедеоном. Кто он, этот Оманашвили? Я ведь только понаслышке знал, что на свете есть такой человек – Гедеон Оманашвили… Видел же его впервые. Отчего я так разволновался, так обрадовался, отчего смотрю на него с такой нежностью?
Мы миновали почти всю деревню, прежде чем хозяин остановился у маленького домика с балконом. Он артистичным жестом указал на дом и произнес: «А вот и мои апартаменты!» Он ввел нас в чисто подметенный и ухоженный двор. В дом он нас не пригласил, а усадил в тени под липой. Похоже, длинный стол и табуретки были работы хозяина. Он подробно расспросил нас, кто мы, откуда родом, куда идем. Мы все рассказали, и он остался доволен нами. Даже подбодрил и похвалил нас: «Молодцы, молодцы!» За разговором мы не заметили, как к забору подошли две знакомые старушки – они принесли хлеб, зелень и огурцы.
– Ага, пожаловать изволили? Без меня жить не можете! – сказал им Гедеон. – Входите и все кладите на стол. А где же калбатони Магдалина?
– Магдана скоро придет. Сделает хинкали и придет.
– Хорошо, что вы еще не забыли святых законов гостеприимства.
Старухи разложили приношения на столе и ушли.
– И стариков своих предупредите, что у меня гости, – крикнул батони Гедеон им вслед и обратился к нам. – Юноши, нас в этой прекрасной деревне осталось всего четыре двора. Даже эти старухи, и те захотели в райцентр переселиться. Они и стариков своих уломали. Но я здесь на что! Я им такого наговорил, что они день своего рождения прокляли. Не выйдет, нет! Вы в гроб вместе со мной здесь сойдете! – погрозил он вслед старухам.
Батони Гедеон был похож на старого провинциального актера. Его жесты, мимика, голос, манера говорить были трагикомичны. Да, в нем трагизм и комизм шли от единого корня. В волнении, в радости, в откровенности или в злобе был он очень старомоден и вызывал добрую улыбку. Страшно было, что завтра всего этого уже не будет.
Он быстро накрыл на стол, вынес из дому тарелки и ножи с вилками, разломал руками хлеб, нарезал сыр и снял с огурцов кожуру. Тем временем явилась и третья старушка, она принесла нам в медной кастрюльке исходящие паром хинкали. «Кушайте на здоровье, пока горячие», – сказала она и мигом ушла.
– Магдалина! – окликнул ее батони Гедеон. – Ваши старики должны знать, что гость послан богом и что испокон веков гостей в Грузии встречали с большим почетом.
Магдана, которую батони Гедеон упрямо величал Магдалиной, обернулась и, снисходительно улыбнувшись, пожала плечами. Насколько я понял, старики с батони Гедеоном были не в ладах, и теперь он пытался помириться с ними через гостей, то есть через нас. Но те, как видно, твердо стояли на своем и позиций не сдавали.
– Не дадим остыть хинкали, – сказал батони Гедеон и, подавая нам пример, подхватил из кастрюльки хинкали. – Просто замечательно, – заявил он, попробовав. Мы без слов последовали примеру хозяина. В это время звучно зевнула, тем самым напомнив о себе, собака.
– Собака есть собака, – говорил батони Гедеон. – С зубами или без зубов… Лает, и на том спасибо, мои дорогие. Если бы не Топала, я бы о вашем приходе и не узнал. Что, старина, – обратился он к собаке, – кости грызть уже не можешь, так хинкали захотелось?
Топала ловко поймала брошенную батони Гедеоном хинкалину и в один миг ее проглотила.
– Пока хватит с тебя, потом похлебку состряпаю.
Батони Гедеон вдруг вспомнил о чем-то, стремительно поднялся, зашел в дом и вскоре вернулся, неся маленький серебряный кувшинчик и серебряные, не больше наперстка, стаканчики.
– Друзья мои, я угощу вас эликсиром жизни. Этот эликсир – настойка из местных трав. Амброзия – на здешней водке. Напиток богов… Я этим жив, каждое утро пью по рюмочке натощак… О, это неистощимый источник бодрости и энергии.
Он налил в крохотные рюмочки густую, темно-желтую жидкость и подмигнул нам. Потом, благословив нас, выпил. Мы тоже благословили его и опорожнили свои рюмки… Боже, ну и ну! Отравы с таким запахом, столь горькой и крепкой, я отродясь в рот не брал. Чуть волосы не встали дыбом.
– Правда ведь, нектар? – спросил батони Гедеон.
Я посмотрел на Луку и понял, что ему не лучше, чем мне, но он соглашался: «Да, батоно, это настоящий нектар». Больше мы с Лукой к рюмкам не притрагивались.
Я не сказал нашему хозяину, что знаю здешние места. Не упомянул ни о Иотаме, ни о Сабе, ни о Томе Бикашвили. Разумеется, расскажи я о них, общаться нам стало бы легче. Знал я кое-что и о самом Гедеоне Оманашвили, но говорить воздержался. Спросил лишь об одном:
– Батоно Гедеон, утром я видел на склоне горы белого коня, он пронесся, как молния, и исчез… Мой друг его разглядеть не успел. Теперь я думаю: уж не привиделось ли мне?
Батони Гедеон не сразу ответил на мой вопрос, он задумался и опять заговорил про свою амброзию: «Этот эликсир готовится только в серебряной посуде, и пить его, разумеется, нужно из серебряного сосуда, а то желаемого эффекта не будет». Он явно говорил одно, а думал о другом. Видимо, ему нужно было время для обдумывания. Вместо прямого ответа на мой вопрос он начал издалека. То, что он рассказал, я уже слышал от Анано, а Лука – от меня. Но, несмотря на это, мы с интересом слушали историю Иотамовых коней. Рассказал он и о том, как после случившегося надел железные башмаки, как взял в руки железный посох и отправился искать управы на Барнабишвили.
– И я нашел на него управу! Правда, и сам пострадал. Но главное было одолеть этого вандала и негодяя… – батони Гедеон вновь предложил нам «эликсир жизни». И на сей раз мы не смогли отказать ему и подставили свои серебряные наперстки. Хозяин произнес: «Дело в том, господа, что в погоне за знаниями и информацией все мы растеряли мудрость».
Батони Гедеон снова погрузился в себя.
– Думаю-думаю, а понять все никак не могу: если Барнабишвили заслуживал наказания, то за что наказали меня? А если был виновен я, то не должны были наказывать Барнабишвили. Именно в этом парадокс, друзья: наказали нас обоих – и меня, и его. Меня, возможно, даже больше… Что я мог сделать, не удалось мне объяснить этому мизантропу-следователю, за что и с кем я боролся, убедить, что хотел я обуздать подлеца, который всю деревню разорил. «Уважаемый Варлам, – говорил я следователю, – Барнабишвили поступает с нами так-то и так-то…» А он, проныра и трус, отвечал: «Барнабишвили – мой друг, не мог он этого сделать». Так и стоял на своем Варданашвили, этот карлик с сердцем труса. А впоследствии он и друга не пожалел. Видно, из-за собственных грехов был он трусливым и безжалостным, от страха не знал жалости ни к своим, ни к чужим… Так окончилось правление Барнабишвили.
Я вскочил и в волнении зашагал вокруг стола. Лука подал мне знак – сядь, неудобно. Но я ничего не видел. Мне вспомнилась холодная темная ночь, напуганный Варлам с оружием в руках – трусливый карлик Варданашвили, как величал его батони Гедеон. У меня перед глазами встали четыре улыбающиеся толстушки – любительницы и знатоки фарфора – и сама Ламара с большими затуманенными глазами…
– Вы взволнованы, юноша?! – Батони Гедеон тоже поднялся и обнял меня за плечи. – Это хорошо, ведь до сих пор ни у кого на свете даже жилка от моей истории не дрогнула. Нет, положительно мы стали холодными и бессердечными, чужую боль ни во что не ставим! Спасибо, друг мой, за сочувствие и отзывчивость, я этого не забуду… А теперь я расскажу, что было дальше. Барнабишвили бог наказал – говорят, он сошел с ума и рыщет по свету… Да, потеряли мы мудрость, батоно, потеряли!
– Барнабишвили жив? – удивился Лука.
– Я слышал, что жив: обезумевший, бегает под вязами и копает ямы. Сам-то я с ним не сталкивался, хотя раза два нарочно ходил под вязы. Видите, уже и легенду придумали об этом варваре.
Волнение мое сразу улеглось, я успокоился. Словно замкнулся круг, и я почувствовал внутреннее облегчение. Лука взглянул на меня, давая понять: если мы еще задержимся, придется остаться здесь до утра.
– Что касается белого коня, то о нем я ничего сказать не могу, хотя, если верить нашим старухам, они его видели. Поговаривали даже, что иногда по ночам слышат конское ржанье. Но не знаю, можно ли им верить, они ведь спят рядом со своими стариками: может, другие звуки за ржанье принимают? – со смехом сказал батони Гедеон. – Однако где же справедливость? Если есть поблизости конь, то кто, как не я – старый кавалерист и солдат, – должен был услышать его ржанье.
– Наверно, мне показалось, батони, Гедеон!
– Кстати, коль уж мы вспомнили старух… Видите, с кем мне приходится жить бок о бок? Я ведь передал их старикам: «У меня гости – прошу пожаловать». Так нет, ни один не пришел! Вечером я к ним наведаюсь и пропесочу всех троих. Они отсюда шагу не ступят, пока я жив, а жить я собираюсь долго… Так вещает мой гороскоп.
Я поблагодарил батони Гедеона за добрый и радушный прием и дал слово, что приеду на будущий год и дней на десять останусь погостить. «Раз так, давайте благословим ваш отъезд», – сказал батони Гедеон и взял в руку серебряный наперсток. Мы выпили этой ужасной жидкости, которая была достойна лишь олимпийских богов.
Вскинув на спину рюкзаки, мы двинулись в путь по единственной в Нислауре дороге. Батони Гедеон проводил нас, искренне сокрушаясь, что мы не остались ночевать в деревне. Овчарка тоже увязалась за нами, с трудом подняв с земли дряхлое туловище. Нислаурские старушки, опять собравшись у родника, вели беседу. Я думал, что при виде батони Гедеона они разойдутся, но ошибся. Они встретили нас улыбкой сожаления и словами: «Куда же вы так спешите, не успели прийти и уже обратно?» Откуда-то появились трое стариков, я поздоровался с ними, пожал им руки, спросил о житье-бытье… «Как же так, – сокрушались старики, – мы тоже здешние, и у нас дом есть, мы тоже люди и гостей принять умеем». Но мы уже собрались в путь. Упрашивали стариков не провожать нас дальше, но напрасно: они шли и шли с нами. Одна старушка вынесла пестрые носки, другая подала нам корзинку: «Это фрукты, освежитесь в дороге…» Они хлопотали вокруг нас, уговаривали: «Не спешите, оставайтесь, отдохните до утра!» Так мы дошли до края деревни и подошли к спуску. Тут все остановились, Гедеон Оманашвили обнял нас обоих и сказал: «Ну, будьте молодцами», – потом громко, чтобы все слышали, объявил:
– Слово надо держать, будущим летом я вас жду! А сам в свою очередь обещаю, что встретим вас здесь мы все, ни шагу отсюда не ступим!
Я взглянул на стариков и понял, что должен обнять их на прощанье, а то они чувствовали себя обиженными: почему мы гостили у одного лишь Оманашвили? Я их всех обнял по очереди, а они тепло прижимали меня к груди и дрожащими от старости руками гладили по плечам и по голове. Лука последовал моему примеру и, прощаясь, тоже обнял стариков.
Расставшись с нашими провожатыми, мы стали спускаться. Пройдя шагов пять, мы обернулись и увидели, как все пятеро (с овчаркой – шестеро) выстроились в в ряд и смотрят нам вслед со слезами на глазах: «Приезжайте, мы вас ждать будем, никуда не уедем», – донеслось до нас сверху. Гедеон Оманашвили махал нам рукой: «Жду вас». Мне тоже хотелось крикнуть им хотя бы «до свидания», но я чувствовал, что стоит мне слово произнести, как я навзрыд расплачусь. Поэтому я молча бросил прощальный взгляд на нислаурских стариков. И зачем только я сдерживал себя! Ну, и заплакал бы, раз хотелось. Ведь было ясно: сегодняшнее не повторится никогда.
Я посмотрел на Луку – он был хмур и задумчив.
Милый Лука, мой друг и брат, ты ведь хочешь все чувства и переживания назвать по имени! А как ты назовешь то, что мы с тобой испытываем сейчас?
Я еще раз оглядел все кругом – Алазанскую долину, вязы, холмы и пригорки… Там, меж этими холмами и пригорками, прячется Нислаура. Но… вдруг я увидел на зеленой лужайке белого коня! Белого коня с развевающейся гривой… На сей раз Луке я не сказал ничего, ибо был взволнован до ряби в глазах. Не уверен я был, действительно ли вижу коня, чудится ли мне это…
– Надо нам было остаться, – донесся до меня голос Луки. – Что изменилось бы, останься мы здесь до утра? Ничего. А то вскочили, как на пожаре. Если твое присутствие доставляет кому-нибудь радость, то почему не воздать должное хорошим людям?
Лука недовольно ворчал, словно заставил его уйти я. Он не мог простить себе, что так заторопился.
Я лишь взглянул на Луку – и белый конь исчез из виду…
И правда, почему мы ушли, почему не остались хоть на одну ночь в Нислауре? Послушали бы людей, узнали бы, что их тревожит… А может, от этого мы и бежали, этого и боялись?..
Лишь на третий день пути мы достигли нашей деревни. Я так устал в дороге, что думал: ну, все, предел, дальше не смогу ни шагу ступить. С рюкзаком за плечами я еле-еле тащился и передвигал отяжелевшие ноги. Лука опережал меня на несколько шагов. Я с трудом поспевал за ним, удивляясь его силе и выносливости. Он ни разу словом не обмолвился, что устал. Иногда он поворачивался ко мне и заводил разговор то об Иотаме, то о Сабе, то о Гедеоне Оманашвили. Что-то он, поглощенный впечатлениями, для себя уточнял.
Как только мы приблизились к деревне, я почувствовал прилив энергии и прибавил шагу. Мы вошли в деревню не по проезжей дороге, а с краю – и в полдень, выйдя из лесу, увидели внизу нашу деревенскую церковь. Здесь была могила Анано.
Неожиданно мы с Лукой стали свидетелями странной картины. Глядя сверху на кладбище, мы заметили стоящего перед одной из могил мужчину. Не знаю, заметил ли он нас или нет, но мужчина вдруг надел шапку и поспешно от могилы отошел. У ограды он вскочил на лошадь и поскакал вниз. Подойдя к могиле Анано, мы поняли, что незнакомец стоял именно здесь и смотрел на могилу Анано. Кто это был? Неужели Фидо Квалиашвили? Нет, Квалиашвили я узнал бы непременно. Квалиашвили так молодо не выглядел, да и столь курчавых волос у него не было. «Кто же это мог быть?» – думал я, глядя на могилу.
Потом я всю жизнь старался не вспоминать об этом, хотя сердце одолевали сомнения…
На кладбище мы пробыли долго. Я думал, что могила Анано окажется запущенной, но она была ухожена и ничего делать мне не пришлось. Могилы наших близких обладают притягательной силой, это я понял еще стоя на могиле матери. Придешь на могилу, и уйти трудно: хочется сделать что-то или просто стоять и смотреть на камень. Мне вспомнились сотни мелочей, и я рассказывал о них Луке, словно убеждая его, что Анано была не простая женщина – ясновидящая. Я чувствовал тихое, невысказанное удовлетворение. Только теперь я понял, что, уезжая из Тбилиси, неосознанно стремился попасть именно сюда. Видно, поэтому я спешил и даже не остался ночевать у гостеприимных хозяев в Нислауре.
Мы немного закусили у могилы, потом я подвел Луку к дубу, откуда за каменной оградой был виден дом Кариаули. Мы посидели под дубом, даже вздремнули немного. Отдохнув, опять взвалили груз на плечи и двинулись по спуску в деревню. Вечерело. По дороге нам никто не встретился – люди, очевидно, не возвратились еще с колхозных полей и виноградников. Войдя в деревню, мы кое-кого повстречали. Иных я узнал, но они меня – нет. Да и немудрено: я был обожженный солнцем, обросший щетиной, запыленный, с рюкзаком за спиной…
