Текст книги "Белый конь"
Автор книги: Арчил Сулакаури
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
8
В Тбилиси мы приехали пятнадцатого июля и несколько дней убирали пребывавшую в полном беспорядке запыленную квартиру. Дело шло медленно, и сердобольные соседи взялись помочь нам. Отец не отказался.
Было жарко, в городе парило. Мне, привыкшему за четыре года к деревенскому воздуху, дышалось с трудом. Ошалевший от жары, я бегал к Куре, освежался и мокрый – вода с меня лилась ручьями – взбегал на наш балкон. Я без конца носил и носил мусор во двор. Когда скопилось столько сору? Ведь не мог же он набраться, пока нас здесь не было? Неужто мы и раньше жили в такой грязи? Сколько хлама напихано было в ганджины и шкафы, в диваны и сундуки, под кровати и в темные углы! Почему человек не может расстаться с хламом? Выбросили мы порядочно, но больше половины старья осталось. «Это может пригодиться», – со знанием дела говорил кто-нибудь из соседей и, встряхнув старую вещь – объеденную мышами туфлю или ставшие тряпкой брюки, – откладывал ее в сторону. Отец покорно со всеми соглашался, я же противился происходящему. Порой мне становилось смешно: «Неужели нужна еще одна мировая война, чтобы убедиться в ненужности этого старья?»
Отцу, казалось, было безразлично, что оставят, а что выбросят соседи. Задумчивый, он на все послушно кивал головой. Он был сам не свой, голоса не подавал и от деятельности, именуемой «уборка дома», отстранился. Сколько народу нам помогало! Я уже и счет потерял, не разбирая, кто входил и выходил, кто что заносил и выносил. Отец бесцельно бродил по комнатам и курил папиросы.
Потом он поблагодарил всех соседей за помощь – мол, магарыч за мной, пока жив, не забуду – и еще много чего наговорил, на слова не поскупился. Думаю, благодарить он начал вовремя, поскольку бескорыстная поначалу деятельность соседей (особенно соседок) перерастала уже в праздное любопытство. С огромным интересом рассматривали они все, что у нас было. Проверяли вещи и так и этак, даже цену прикидывая: дескать, на Сабурталинском базаре за это дадут столько-то. Одна соседка даже вытащила из шкафа платье моей матери и накинула его на спину другой соседке, а та держала в руках продолговатую фарфоровую посудину и, как в бинокль, смотрела в нее на небо.
– Знаешь, сколько еще дел впереди, – сказал отец, когда мы остались одни. – Но ничего, справимся.
Беготни и забот хватало и вправду. Отец успел сходить в военный комиссариат – представить документ, подтверждающий, что он участник войны и демобилизован. Вернулся он оттуда радостный, его с большим почетом принял сам комиссар, целый час проговорили – он подробно расспросил, где воевал, на каком фронте, где Победу встречал… Следующие два дня отец бегал за хлебными и продовольственными карточками. Их тоже удалось получить без труда: на отце еще была военная форма, и он всюду заходил свободно. Достать карточки – это было главное. Теперь средства к существованию в Тбилиси у нас были.
– Ну, и нашествие я видел, кацо! Даже Берлин мы брали не с таким натиском! – беспомощно развел руками отец. – И как мы это приберем? Ну да ладно, они много мусора вынести нам помогли… Я на них не в обиде, люди они хорошие.
Оба мы в растерянности бродили по неприбранной квартире и не знали, с чего начать, но постепенно каждой вещи нашлось место. Две наши комнаты и галерея приобрели старый, еще времен моей матери, облик. Отец то и дело перекидывался со мной словом. Пообещал: «В воскресенье возьму тебя на Сабурталинский базар и куплю приличную одежду. Не ходить же тебе в институт в коротких штанах и стоптанных туфлях». Тут, естественно, последовал разговор о продолжении учебы: куда я собираюсь поступить и кем хочу стать? Не получив от меня вразумительного ответа, он предложил сам: «Поступай в индустриальный (ныне политехнический), получишь хорошую специальность. Ты же знаешь, нынче век техники – надо идти в ногу со временем. Мне вот на войне техническое образование очень пригодилось…»
Я не проронил ни слова, слушал его молча, поскольку, что ответить, не знал. Признаться откровенно, душа у меня к техническому образованию не лежала. Хотя в школе математика мне давалась легко и учителя были уверены, что я пойду в этом направлении. Наставления отца я выслушал внимательно, и его слова у меня в голове засели.
Вечером мы поужинали тем, что собрала Анано: она дала в дорогу полмешка кукурузной муки, лобио и яиц. Вареную курицу мы уничтожили еще в поезде. «Жарища, она может испортиться», – сказал отец, и мы, не медля ни минуты, ее от порчи спасли.
Пока отца не было, я много думал о нем – в моих мыслях отношения у нас установились вполне нормальные. Это было легко: благодаря своей фантазии я как хотел, так и достраивал запечатленный в памяти образ.
В деревню он приехал десятого июля. Была на нем офицерская форма. Уже демобилизованный, он носил все же капитанские погоны. Он вернулся полный жизни, бодрый, здоровый, истосковавшийся по разговорам и веселью. Отец не был первой ласточкой, до него вернулись трое – они ехали с разных фронтов, случайно встретились на Телавском вокзале и поэтому объявились в деревне одновременно. Деревня, конечно, встретила победителей фанфарами. Один из возвратившихся был контужен, у другого была оторвана кисть левой руки, а третий, как говорили, был цел-невредим. Я видел их дважды, и оба раза они показались мне задумчивыми и замкнутыми, сами говорили мало и на вопросы отвечали скупо.
Отец вошел во двор с громоподобным смехом, чемодан швырнул в сторону, обнял Анано за талию обеими руками, подхватил и закружил. Потом посмотрел на меня и долгое время вглядывался пристально, узнал и бросился навстречу, крепче, чем Анано, схватил в охапку, закружил, закружил… При этом он все приговаривал: «Какой же ты большой, встреть я тебя на дороге, не узнал бы».
Мы словом не успели обмолвиться, а двор уже наполнился народом, люди шли и шли, неся с собой кто курицу, кто сыр, кто хлеб и вино… Анано всем объявила: «К приезду Сандро забью барана». Этого барана купила она еще весной у тушинских пастухов. «Не сегодня, – сказали соседи. – Сегодня обойдемся тем, что есть, баран пусть будет на завтра…»
Какое там «обойдемся», такой стол во дворе накрыли – всем на удивление.
Я все время жался к отцу, но куда там! Женщины окружили его и вздохнуть не давали. Кто о муже спрашивал, кто – о сыне, кто – о брате… Отец был веселый и слова всем говорил обнадеживающие: «Вернутся они, вернутся! Не сегодня, так завтра здесь будут». А нм и этого хватало – счастливые, они восхваляли и благословляли моего отца.
Потом эти восхваления и благословения перешли в застолье.
За столом сидело около десяти пожилых мужчин, остальные были женщины (я насчитал больше двадцати пяти), и, конечно, в основном старухи. От отца тоже не укрылось засилье женщин. Он не преминул громко заявить: «Вы, женщины, взяли-таки деревню в свои руки!» Под конец пришел председатель колхоза Фидо Квалиашвили, и его избрали тамадой. Этот человек, погруженный в дела и заботы, был мне симпатичен. Очень занятой, он все же, как мог, заботился о семьях фронтовиков. Однажды он и мне прислал новые туфли, которые обнаружили гениальное свойство: по мере того как ноги вырастали, они тоже растягивались. Так что я смог в них даже школу окончить.
Фидо Квалиашвили вел застолье с достоинством, традиционно – это он, как выяснилось, умел.
Я думал о своем. Не сводя глаз с отца, я вглядывался в каждое его движение, ловил каждое слово. В душе я сравнивал его с тем, кого знал раньше, в детстве, и кого четыре года назад проводил на фронт. Сейчас он казался мне чересчур восторженным и возбужденным. Хотя почему бы ему и не быть восторженным, а? «Хорошо, что так, а вернись он, как другие, притихший и замкнутый, был бы это уже не он», – думал я.
Застолье окончилось вечером. «Люди, не стыдно вам, дайте отвоевавшему отдых, он ведь и завтра здесь!» – гости потихоньку расходились – с разговорами, с песнями.
Соседки возились у стола – быстренько убрали, все почистили, еду отложили отдельно, посуду перемыли и вытерли.
Мой отец опьянел. Был он в прекрасном расположении духа и помогал женщинам. «Мыть посуду – дело не мужское», – шутили вокруг, но он не уступал, смеялся: «В армии приучили».
Особое внимание он проявлял к своему старому другу, к Маро-учительнице. Ходил за ней по пятам и что-то шептал ей на ухо, ее смешил и сам хохотал весело.
Мне этот смех не понравился. Что за шушуканье у отца с Зизиной матерью? И я неотступно следил за ними. Наверное, меня раздражало, что после восторга первой встречи больше отец внимания на меня не обращал. Словно упустил меня из виду, а упустив, бросил и забыл. Но вскоре все улеглось. И вот настал долгожданный момент: мы остались одни – Анано, отец и я.
Мы с Анано сидели за столом в большой комнате на первом этаже. Слабо светила лампа, а отец, держа руки в карманах, ходил взад-вперед по комнате, иногда слегка спотыкаясь, но сразу же находя равновесие. Перед нами лежали подарки: перед Анано – пестрая цветастая косынка, передо мной – маленькая, необычайно красивая никелированная гармоника. Стоило дунуть, и раздавались дивные звуки. Но играть нужно было уметь. Мы сидели молча и в смутном ожидании смотрели на отца. Молчание нарушила Анано и, запинаясь, несмело обратилась к брату:
– Сандро, скажи что-нибудь… Не молчи.
– Спать, спать, – распорядился отец. – Завтра поговорим.
– А сам почему не ложишься?
– Я тоже лягу, очень устал.
– Я постелила тебе наверху, в твоей комнате.
– Молодец. Подымусь и лягу.
Но никто ложиться не стал. Отец опять ходил взад-вперед, а мы бессмысленно сидели и не менее бессмысленно смотрели на захмелевшего, погруженного в себя человека, которому было не до нас. Анано сделала мне знак глазами – иди спать. Я послушался беспрекословно – встал и вышел. Войдя в свою комнату, я дверь прикрыл. В темноте я на ощупь добрался до кровати и осторожно сел. Некоторое время я сидел и ловил звук отцовских неровных шагов. Потом услышал, как открылась и закрылась балконная дверь. Теперь звук шагов слышался снаружи. Я услыхал и то, как отец со скрипом поднялся по деревянной лестнице и закрылся в комнате.
Потом тишина растворилась во мраке. Глаза привыкли к темноте, и я в открытое окно смотрел на ночную деревню. Небо было усыпано звездами. Потом я услышал далекий и всегда таинственный голос, о котором другие говорили: «Просто воют шакалы». А во мне звуки эти будили смутное, странное и тревожное ощущение. Прокричали первые петухи. Я сидел на кровати, как узник в камере.
Потом я разделся и лег в постель. Старался разобраться, что меня так тяготит, мучит, лишает сна. Ведь на всем белом свете нет человека счастливее! Сколькие о такой вот судьбе мечтают! Как видно, я угрюм и мрачен по натуре, раз не могу насладиться счастьем. Так думал я, растянувшись в постели.
Неожиданный крик нарушил дрему – оглушенный, я сел в кровати, думая, что разбудил меня кошмар. Было все еще темно. Снаружи доносились звуки переполоха и галдеж. Внезапно, как факел, из этого шума вырвался крик, который перекрыл все голоса. Я подумал, что, наверное, кто-то получил известие о гибели близкого человека. В открытое окно я выглянул на узкую улочку, где слышался шум. Ничего не было видно, и слов было не разобрать.
Анано успела надеть платье и зажечь лампу. Она растерянно и, как мне показалось, бессмысленно суетилась. Увидев меня, она смущенно пробормотала что-то и растерялась еще больше, но вскоре справилась с собой и, пригладив руками волосы, быстро вышла наружу. Я выскочил на балкон. Анано уже исчезла во тьме.
В общем гомоне голос ее всплыл и заглох. Я сбежал вниз по лестнице и, крадучись, пошел в дальний угол двора, откуда слышались голоса. Дойдя до забора, я затих и притаился. Все собрались перед домом Маро-учительницы, что мне не понравилось. Я прислушался и уловил в этом шуме, что недавно какой-то мужчина пытался залезть в окно к Маро-учительнице, но женщины, оставшиеся у нее на ночлег, подняли тревогу. Все они в один голос твердили, что была на нем военная форма.
Я прятался за забором, мне было стыдно, и я боялся, как бы меня не увидели.
Боже, что за женщина Анано! С каким остервенением она боролась и наступала, спорила и успокаивала взволнованных женщин – мол, все это вам привиделось, в вашем возрасте и померещиться может. Что вы хотите от Сандро, он как лег спать, пьяный да усталый, так и спит мертвым сном. Лежит себе и храпит. Он даже не слышал вашей суматохи. Ногой не шевельнул. Идите удостоверьтесь: от его храпа стекла звенят… Для пущей убедительности она несколько раз повторила: «Храпит».
Тихонько, как и пришел, я отошел от забора. По-прежнему слышались возбужденные голоса, но теперь уже спокойнее и миролюбивее. Анано, как видно, своего добилась. Заронила семя сомнения, и хоть почва была не столь уж благодатной, но, брошенное, – оно проросло.
В жизни бы не поверил даже собственным глазам, что мой отец в полночь тайком ушел из дому и, как вор, лез к Маро в окошко. Во-первых, я был глубоко уверен, что отец такое совершить не может, а во-вторых, разве люди его возраста не староваты для подобных сластей?
Тем временем рассвело. Небо сначала побледнело, а потом свет стал ярче. Я сидел на ступеньке и ждал возвращения Анано.
Вдруг отец позвал меня сверху:
– Озо!
Я вскочил и посмотрел на второй этаж. Отец стоял на балконе, подбоченясь, и смотрел на меня с улыбкой.
– Объясни-ка, что там за сыр-бор?!
Я беспомощно развел руками: «Не знаю».
Ничего от меня не добившись, он через весь двор прокричал соседям:
– Эй вы, что случилось, что вам приснилось?! Людям спать не даете!
Услышав голос отца, все безмолвно разошлись по домам. Я опять присел на ступеньку. Все как будто прояснилось… «Женщинам что-то приснилось, вот они и подняли шум, а если и не приснилось, то адресом они ошиблись», – думал я. Я очень легко убедил себя и почти успокоился. Вскоре, открыв калитку, вошла Анано. Она выглядела рассерженной, на ней лица не было. Быстро пересекла двор, взбежала по лестнице вверх и закрылась в комнате с отцом. Они оба долго не появлялись.
Завтрак прошел спокойно, отец был в прекрасном расположении духа, особенно после трех рюмок водки. Тут же решили зарезать барана и пригласить людей, чтобы торжественно отметить возвращение Сандро Бодавели. Правда, кое-кто пытался опорочить доброе имя победителя, но ничего не вышло. Как говорится, пальцем в небо попали.
Барана зарезали и ободрали. За бараном последовали куры. Были початы и квеври[27]27
Квеври – большой глиняный сосуд для хранения вина.
[Закрыть]. Первым открыл калитку тот фронтовик, который вернулся невредимым. Он был хмур и задумчив – сразу, как вошел, сел к столу и достал из кармана коробку с табаком. Сделал самокрутку из газеты, закурил. «Сандро, в какой стране тебя конец войны застал?» – первое, что он спросил. «Пиран, сейчас не время об этом, потом поговорим», – отложил этот разговор мой отец, и Пиран безропотно согласился. Вслед за Пираном пришли еще двое, всем известные кутилы и выпивохи, привлеченные угощением и вином. Они все сокрушались, как это их не пригласили на вчерашнее застолье. Одним словом, был у нас во дворе накрыт большой стол, и деревня веселилась от души. Только Маро-учительница не пришла – в тот день она нигде не появлялась.
Зизи в деревне не было, вчерашнего ночного переполоха она избежала… Наверное, для девушки было бы очень неловко стать свидетельницей такого случая. Я представил себе, в каком бы положении она оказалась, и настроение у меня упало. Впрочем, я и до того был недоволен и неспокоен. Весь день меня мучило ощущение, что ряд кубиков мы сложили не так, как надо. Я ощущал внутренний разлад, мне казалось, что все мы себя обманываем, чтобы не утратить равновесия. Показное спокойствие замечал я и в Анано. Хотя она на все лады бодрилась… Уж лучше бы Маро-учительница дня на три-четыре задержалась в Тбилиси, тем более что приехала она из города довольная: «Хорошо устроила Зизи».
Я не знал ни минуты передышки; на меня возложили обязанности виночерпия, я носил пустые кувшины, наполнял их вином и подавал на стол.
Было жарко, утро обещало пасмурную погоду, но потом тучи рассеялись и припекло июльское солнце. Однако солнце сидящих за столом не смутило, никто из гостей с места не двинулся, сидели крепко, хотя от жары и вина все взмокли. Когда солнце стало клониться к закату и спряталось за домом, мне показалось, что двор вздохнул с облегчением.
В этот момент кто-то воскликнул: «Кариаули идут!»
Я стоял у калитки и сразу увидел, как по дороге, приближаясь к нашему дому, шествует семейство Кариаули. Их появление было неожиданным, но я не удивился, улыбнулся и даже обрадовался. Впереди шло старшее поколение. Кариаули-отец в тушинской шапке, в черных брюках и в свободной черной рубашке; большой живот обхвачен тонким поясом с пряжкой. Кариаули-мать была в чихтакопи, широкое скуластое лицо с обеих сторон нежно обрамляли каштановые локоны, а в руке она держала раскрытый старомодный черный зонтик и, казалось, не шла, а тихонько плыла. Кариаули-отец ступал тяжело, и видно было, что он стоит на земле очень прочно.
За ними следом появились сияющие дочки, рыжие, румяные от жары, в пестрых легких платьях. Шеи и руки сверкали белизной. Большие груди колыхались впереди хозяек. Я никогда не видел девиц-дэвов во весь рост. В прошлый раз они сидели за столом и показались мне коротышками. На деле же то, что они были крупными и рыжими, не лишало их своеобразной стройности и привлекательности. Кариаулевой вдовы я не увидел и подумал: наверно, она не пошла с ними. Но когда семейство Кариаули приблизилось к нашему двору, я заметил ее среди дэвов – голова и руки опущены, и вся она как бы уменьшилась, похудела.
Я открыл гостям калитку. Анано пошла им навстречу и пригласила: «Входите, входите, – потом окликнула отца – Сандро, встречай гостей!» Первыми во двор зашли Кариаули-старшие, за ними – Кариаулева вдова, а потом уже девицы-дэвы. Они все осветили своей красой! Обе показались мне чуть смущенными и растерянными, но я не понял, застенчивы ли они вправду или притворяются.
Кончился ритуал приветствий и рукопожатий, и Анано представила Кариаули своего брата. Отец с улыбкой встретил гостей, даже поцеловал руку Кариаули-матери. Я стоял рядом и со стороны наблюдал за церемонией. Секундой раньше я подумал: «Интересно, какое впечатление произведут на отца девицы-дэвы?» И сразу стал свидетелем того, как отец сперва опешил и открыл рот, словно у него вырвалось крайне изумленное междометие. Он застыл и протянул руку Кариаулевой вдове, на нее даже не глядя. Бедный, он глаз оторвать не мог от сияющих золотым светом, как куст азалии, девиц-дэвов… Потом он растаял в улыбке, с почтительностью пожал им обеим руки и неуклюже поклонился.
Он проводил всех пятерых к столу, усадил, велел женщинам, хлопочущим у стола, добавить угощения. Собственноручно налил вновь прибывшим гостям вина и только после этого сел против Кариаули и завел с ними сердечную беседу. Я снова занялся делом и о них забыл, но в суете все же заметил, как Анано исподтишка пристально наблюдает за отцом, который смешил девиц-дэвов и сам от души смеялся…
Потом повторилось то же, что и вчера. Гости разошлись поздно вечером с разговорами и песнями. Кое-кто попытался остаться и продолжить застолье, но поддержки не нашел. Соседи наскоро убрали со стола и перемыли посуду, но теперь отец в мытье посуды участия не принимал – после ухода девиц-дэвов он помрачнел.
Наконец мы снова остались втроем в нашей большой комнате. Мы с Анано сидели за столом, а отец снова ходил взад-вперед по комнате. По сравнению со вчерашним он не был так пьян и выглядел бодрее. Наверное, вчера он устал с дороги и потому опьянел, сегодня же он не спотыкался и не шатался, ходил, засунув руки в карманы, и напевал. Потом неожиданно обернулся ко мне.
– Когда поедем? – спросил он.
Я пожал плечами.
– Кто вас гонит? Останьтесь до конца месяца, ничего не случится, – ответила за меня Анано.
– Нет, нет! – решительно сказал отец. – В Тбилиси нас ждет уйма дел… Если я здесь останусь, меня утопят в вине. Завтра я приглашен к председателю колхоза… кстати, как его фамилия?
– Фидо Квалиашвили.
– Ах да, Фидо Квалиашвили… Послезавтра еще кто-нибудь появится, потом – еще… Нет спасенья!
– А ты не ходи. Ведь не тебе одному опорожнять все деревенские квеври!
– Нет, Анано, нет! – Отец прикурил папиросу прямо от лампы. – Послезавтра едем обязательно!
Было решено остаться еще на один день в деревне и потом ехать в Тбилиси, ибо промедленье смерти подобно. Не говоря о том, что должны же мы были подать документы в какой-нибудь институт.
Я, конечно, радовался возвращению в Тбилиси. Но радовался скорее по старой памяти, поскольку радость эта была «запланирована» мною несколько лет назад. Я посмотрел на Анано, думая, что только она может повлиять на решение отца. Заглянув ей в глаза, я сразу убедился, что Анано подчинится любому желанию брата без слов.
Не скажу, чтобы я противился возвращению в Тбилиси и хотел остаться в деревне. Это была бы ложь. Я мечтал о возвращении в Тбилиси, давно мечтал. Но сейчас – скажу не таясь – я думал, что мне будет трудно остаться с отцом один на один там, в Тбилиси. Пока я не успел наладить с ним отношения, потому и хотел еще ненадолго остаться в деревне, с Анано. Анано была между мной и отцом как мостик и облегчала наше общение.
Тяжело мне было покидать Анано. Во-первых, я к ней привык, а во-вторых, считал, что теперь особенно нужен ей: только я знал о ее думах и тревогах, в целой деревне я был единственным, перед кем она раскрыла свою боль, излила сердце. После нашего отъезда она остается одна-одинешенька, и кто знает, чем грозит ей это одиночество. В последнее время она за меня хваталась как утопающий за соломинку. Рассказанное ею все глубже врезалось в мою память, и я боялся, что, уехав, уже не застану ее в живых. Со временем меня стали мучить ее слова: «Разок еще ты приедешь сюда, вместе с отцом приедешь, когда меня уже не будет на этом свете… Ты приедешь на мои похороны, Озо, и на том спасибо».
Отец высказался – и баста. «Давайте спать, уже пора», – проговорил он, зевая, и ушел в свою комнату на втором этаже, оставив нас с Анано вдвоем. Анано устала от дневных хлопот, ей нужно было отдохнуть. Я молча встал и тоже отправился спать.
Возвращение отца так мне и представлялось. Два дня мы праздновали это событие, у нас в доме собралась чуть ли не вся деревня, много было песен и танцев. Но на душе у меня было муторно, словно все два дня я фальшивил. Не мог я смириться с этой неискренностью, мучили меня угрызения совести.
Я как лег, так и заснул – за целый день порядком устал. Не знаю, сколько я спал. Внезапно меня разбудило конское ржание, я повернулся на другой бок и вспомнил, что видел странный сон (хотя все сны странны).
Не успел я вспомнить и осмыслить сон, как услышал скрип лестницы и осторожные шаги. Я сел в постели и прислушался. Явно по нашей лестнице то ли спускался, то ли поднимался кто-то. Вдруг сердце у меня сжалось – я представил себе отца. Быстро вскочив, я бросился к открытому окну.
Луна еще не зашла, и отца я узнал сразу. Он не спустился, а прямо с нижнего балкона перескочил через перила и бесшумно спрыгнул во двор, один раз оглянулся на дом и двинулся к калитке. Он ступал размеренно, осторожно, а затем исчез в тени тутовых деревьев. Я вылез из окна и стал следить за ним с балкона. Я должен был узнать, куда он идет. Во двор я спуститься не мог, так как светила луна и отец бы меня непременно заметил. С балкона уже ничего видно не было. И как назло ни звука слышно не было, чтобы хоть по шагам понять, в какую сторону он направился – направо ли, налево? Если он пошел направо, то ясно, что он отправился к Маро и что это он был виновником вчерашнего переполоха. Но мыслимо ли после такого шума-гама идти в дом, откуда тебя вчера выпроводили.
Справа, за нашим забором, на углу мелькнула и исчезла знакомая тень. Вчера ночью именно там стояла и наступала на отца группа галдящих женщин. Я опешил – абсурд, да и только. Просто не знал, что делать. Ничего лучшего не придумал, как сесть снаружи на подоконник и равнодушно ждать еще большего шума и скандала, чем вчера.
В это время Анано вышла из комнаты, увидела меня на окне и подошла. Я снова напрягся.
– И ты не спишь? – спросила она.
– Не спится.
– Ляг и заснешь. До рассвета далеко.
– Немного посижу.
– Странная ночь, правда?
Анано, как видно, попыталась отвлечь меня, хотя, почему ночь «странная», я не понял. Я спрыгнул с окна и стал вглядываться в ночь. Словно хотел проверить, вправду ли она странная. Воздух был пронизан лунным сиянием. Звучали голоса ночных насекомых: стрекотали кузнечики, звенели цикады, слышалось множество таинственных звуков. Однако мне было не до них. Я весь напрягся и с минуты на минуту ожидал жуткого взрыва, который не мог не поглотить эти мирные чарующие ночные звуки.
Я взглянул на Анано – взволнована ли она, чувствует ли опасность? Отчетливо я ее лица не видел, но тревога и волнение от меня бы не укрылись.
– Еще день – и вы уедете, – сказала Анано. – Не вчера ли это было – отец привез тебя маленького, растерянного, испуганного… Ты не отходил от отца ни на шаг. Не хотел со мной оставаться. Забился в эту комнату и ну плакать…
«Неужели она ничего не слышала? Если нет, то сейчас услышит», – думал я, но время шло, а деревенская тишина не нарушалась.
– Вот я и думаю, как быстро время прошло…
Послышался шум, и я вздрогнул. Но нет. Наверное, слух изменил или нервы не выдержали. Ничто в ночи не дрогнуло, только кузнечики наступали.
– Помнишь, как я вернула тебя с дороги? – засмеялась Анано. – Ох, и набегалась же я. А ты-то, ты-то – на ногах еле стоял.
– Я пошел через пашню, а то бы век тебе меня не догнать.
– Догнала бы! И не только догнала бы – поезд бы на ходу остановила… Сейчас ты спокоен, уже не рвешься туда очертя голову. Хотя зачем рваться, еще денек потерпишь…
Луна теперь освещала лишь полдвора. Она уже клонилась к заходу, тень от нашего дома поглотила большую часть двора.
– Что такое денек – не успеешь и глазом моргнуть…
Я чувствовал, что Анано беспокоит и мучает что-то, но разобраться в этом не мог. Внимание мое было приковано к ночной темноте.
Закричал петух, за ним – другие. Отовсюду, прорезая ночное пространство, несся этот холодный и острый крик. Я ждал любого звука, только бы не тот крик, который сорвал меня с постели вчера ночью… Все сроки прошли, но крика, которого я напряженно и со страхом ждал, не последовало. Хотя, как только Анано заговорила со мной, я мог бы понять, что вчерашнее не повторится.
– До рассвета еще далеко, – сказала Анано.
– Разве это дело? Только в нашей дворе петух не кричит. Будь я на твоем месте, заставил бы хоть одного кричать, – сказал я.
– Ты напрасно не спишь, пойди ляг, – улыбнулась мне в ответ Анано и погладила по плечу.
– А ты?
– Я тоже лягу. Говорю тебе, до утра еще далеко.
Я снова перелез через окно и улегся, но заснуть не мог. Не знаю, как Анано – зашла ли она в комнату и легла или осталась на балконе. Отец вернулся, когда уже светало. Птицы только-только проснулись и щебетали вовсю.
