Текст книги "Белый конь"

Автор книги: Арчил Сулакаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Ладо сделал еще один несмелый шаг. Пересек улицу и заглянул в окно.

Юлия лежала на тахте, уставясь в потолок. Лицо ее было бледным и неподвижным. Как будто она спала с открытыми глазами: уснула, а глаза остались открытыми.

На столе стоял неполный стакан с водой, ломоть хлеба с рассыпанными вокруг крошками. Печка не горела. Ладо почувствовал, что в комнате было холодно, но там был холод желтоватый, как свет от лампы, а здесь – темный.

Юлия вдруг поднялась и испуганно посмотрела на окно.

Ладо отпрянул в темноту.

Юлия подошла к окну. Он видел, как она прижалась лицом и руками к стеклу, и подумал, что это была не та женщина, которая выдала ему тайну его жены. Это была подлинная Юлия, жена рыбака, которая сейчас с отчаянием и надеждой вглядывалась в темноту.

Наконец Юлия отошла от окна. В комнате затрепыхались тени, словно бабочки, заключенные между ладонями… Потом свет стал тускнеть и постепенно угас совсем, и тени посыпались со стен, как мертвые бабочки.

Ладо повернулся и пошел.

Он шел, понурясь, и ему казалось, что и у него в душе погас свет… Он шел по улице мрачный, холодный и пустой, как эта зимняя ночь.

Проходя через мост, Ладо заметил идущую впереди женщину. Возможно, он не обратил бы на нее внимания, если бы она не поскользнулась на льду и не упала.

Ладо помог ей встать. Женщина поблагодарила его.

– Ты здесь откуда, Ладо? – спросила она удивленно.

Ладо узнал голос Тасико. И в самом деле, перед ним была она.

– Пошли, провожу.

Они молча миновали несколько улиц и вышли на площадь, ярко освещенную электричеством. Искрящийся под фонарями снег резал глаза обоим.

– Дальше не провожай… Отсюда мой дом совсем близко.

– Да будь он хоть и далеко, мне все одно…

– Ступай домой… Юлия, наверно, ждет.

– Теперь меня никто уже не ждет.

Тасо вскинула на Ладо удивленные глаза.

– Ни Юлия… ни другие… Никто не ждет… И я никуда не спешу, и ни к кому меня не тянет… Да и куда мне идти… Мой дом – эти улицы, эти площади. – Ладо улыбнулся. – Сейчас ни у кого на свете нет такого большого дома…

– Ты что, на улице будешь ночевать?

– Как вчера, так и сегодня. А завтра – посмотрим.

Они свернули в узкий переулок, круто поднимавшийся вверх. Здесь снег лежал толстым слоем и еще не успел покрыться льдом…

Ноги не так скользили.

Тасо не терпелось узнать, что произошло между Ладо и Юлией, но она не смела спросить, а сам рыбак ничего не рассказывал. Засунув руки в карманы пальто, он молча шел рядом.

Так, в молчании, они подошли к каменной лестнице. Слева к ней подступали маленькие одноэтажные домишки. Причудливо переплетались друг с другом резные деревянные балкончики, витые лесенки, столбы, открытые галереи. Все было покрыто нетронутым девственным снегом и таинственно освещено бледным его сиянием. В крохотных оконцах мерцал свет. Казалось, что это слабенький свет только окна и освещает, потому что наружу он не проливался, оставаясь в комнатах.

Они молча поднимались по каменной лестнице.

Ладо думал, что она кончится за первым же поворотом, но ступенькам все не было конца. Теперь справа тянулась белая стена церкви с единственным узким, тускло светящимся окном. Из этого окна свет также не выливался наружу, словно его бережно копили внутри и на улицу не выпускали.

Дома теперь оставались внизу. Виднелись крыши – снежные треугольники, четырехугольники, крутые или покатые, освещенные или погруженные во мрак.

Когда они поднялись еще выше, им открылся весь город, и Ладо в изумлении взирал на мерцающее огнями пространство.

Рыбак привык смотреть на город с берега Куры – таким он его и узнал и таким воспринимал. Снизу смотрел на деревья, дома, мосты. Оттуда все казалось большим, высоким…

Тасо остановилась.

– Пришли, – сказала она.

Они стояли перед двухэтажным домом. На уровне плеч Ладо светились на темной кирпичной стене три окна.

– Я здесь живу, – сказала Тасо, указав рукой на темное, неосвещенное окно. – Что ты будешь делать, где переночуешь?

– Не знаю.

– Оставайся у меня.

Ладо было приятно стоять рядом с Тасо. Глаза ее светились в темноте, но свет этот не скапливался в ней самой, а проливался в душу Ладо и наполнял ее бескорыстием. Рыбак стоял перед этой хрупкой девушкой, удивляясь своей кротости и покорности, и, радуясь, как ребенок, глядел в ее ясные глаза. Но час был поздний, город спал… «Пойду, – подумал он, – путь долог».

– Долог путь, долог, – повторил он вслух и пошел. Некоторое время он шагал, опустив голову… Когда обернулся, увидел, что и в окне Тасо зажегся свет.

Не такой уж долгий путь прошел Ладо – ту ночь скоротал он у немого Тома и остался у него насовсем.

Теперь в беленой известковой хибаре жили двое. Неделями не слышал Ладо человеческой речи, да и сам рта не раскрывал: с немым был нем.

Он подолгу сидел на утесе и не сводил глаз с противоположного берега. Видел свою лодку, привязанную там же, где всегда, мельницу, которая продолжала крутиться, детей, играющих во дворе. Мако по-прежнему выносила таз с водой и окатывала сорванцов. Хлопотали на балконах соседи – развешивали во дворе белье, мыльную воду сливали в Куру. Степанэ все так же сидел под липой и следил за своей мельницей… Только Юлии не было видно…

В феврале настали теплые дни.

Однажды Тома ушел на базар, а Ладо, по обыкновению, сидел на утесе. Вдруг в пролете моста показался плот. Рыбак поспешил навстречу. Плотовщики слаженно работали шестами, направляя плот к берегу. Теперь Ладо бежал вдоль берега и кричал: «Скорее бросайте веревки!» Двое подошли к самому краю плота и швырнули на берег толстые веревки. Одну Ладо не сумел ухватить, вторая упала на отмель.

Веревка, извиваясь, как змея, заскользила прочь, – Ладо едва успел ее поймать. Перекинув ее через плечо и пропустив под мышкой, он изо всех сил тянул на себя плот, упираясь ногами в прибрежные камни, но плот плыл по течению, увлекая его за собой. Ладо изо всех сил напряг мускулы, склонил вбок жилистую шею – и тут его глаза столкнулись с чьим-то до боли знакомым взглядом…

На балконе стояла Юлия.

Ладо повернул голову и пригляделся получше: это была Юлия. Обхватив балконный столб и всем телом перегнувшись через перила, она смотрела на Ладо.

Ладо почувствовал, как слабеют колени. Один раз он даже упал, с трудом поднялся, выпрямился и снова потянул на себя плот. Не сводя с Юлии глаз, он всем телом тянулся к ней, но плот тащил его вниз.

Юлия становилась все меньше. Потом ее закрыла мельница. Колесо вертелось, и казалось, оно целой сотней рук бьет Юлию по лицу. Ее лицо то возникало на миг, то скрывалось за лопастью колеса. Юлия поднималась на цыпочки, наклонялась в сторону, но мельница постепенно заслонила ее.

Ладо тащил плот. Вытянув шею, он хотел еще хотя бы раз увидеть Юлию, то тщетно! Перед ним стояла только старая мельница.

Ладо выдохся.

Плотовщики с криком соскочили с плота, по пояс очутившись в воде, с бранью выбрались на отмель, и все вместе взялись за канат.

Ладо молча сносил их нападки. Помог им привязать плот и, обессиленный, побрел к лачуге.

Там он упал на тахту и до утра провалялся без сна.

Такого половодья на Куре припомнить не мог никто.

Река не умещалась в берегах. С ревом катила свои мутные, сильные волны.

Мельница Степанэ боролась с волнами. Вода снесла висячий мостик и теперь напирала на мельницу. Волна накатывала на волну. Уже сломаны были перила. Перепуганные крысы карабкались на дощатый настил. Колесо вращалось с небывалой скоростью. Так быстро оно не вращалось никогда прежде. Казалось, что оно спешило разом пройти весь оставшийся до конца жизни путь.

Один Степанэ знал, что творилось с мельницей. В ковше не было зерна… Да если бы оно и было, жернова все равно не выдержали бы такого бешеного вращения.

Мельница развалилась… Скрипела, стонала, хрипела…

Мельник метался по балкону бабки Мако, бился как безумный об стену в бессильной ярости.

Внезапно раздался оглушительный свист… Но на сей раз река несла не человека и не собаку…

Соседи высыпали на свои балконы.

Кура несла мельницу. Чья она, разобрать было трудно – все мельницы походили друг на друга, как близнецы!..

Степанэ изменился в лице. Он взбежал на второй этаж и теперь оттуда стал смотреть на разлившуюся Куру: мельница приближалась, покачиваясь, похожая на дракона, машущего огромным крылом. Глубоко сидящая в воде, она неотвратимо приближалась. Когда она поравнялась с балконом, Степанэ схватился за голову и зажмурил глаза. Раздался оглушительный треск, сопровождаемый воплями женщин.

Мельница наскочила на мельницу Степанэ, раздавила, сокрушила ее. Когда Степанэ открыл глаза, увидел, что от его «повелительницы» осталась половина, да и та опрокинулась беспомощно, на мгновенье показалась над водой, словно пытаясь вынырнуть, и пошла на дно.

Соседи только теперь заметили, что лодка рыбака, привязанная длинной веревкой к липе, легко скользит по волнам…

Кура буйствовала две недели…

Потом вода пошла на убыль, убралась со дворов, вернулась в свое русло.

Люди вышли из своих домов и обомлели – никогда не видели они такого простора! Двор никогда не был таким светлым. И лишь сейчас обратили внимание на то, что «Мадатовский остров» стоял в строительных лесах, лачуга немого Тома, лепившаяся к утесу, исчезла без следа…

– На Куре набережную строят, – сказал соседям Ладо. Он в последний раз зашел в свой двор. Пришел с двумя незнакомцами. Те отсчитали рыбаку деньги, потом сели в его лодку и поплыли вниз по течению. Ладо долго стоял под липой и смотрел на свою лодку, которой управляли чужие люди.

Ему оставалось вернуть долг, и он бегом пересек улицу.

В опустевшем духане его встретил Антон.

– А где Тасо? – невольно вырвалось у рыбака.

– Тасо ушла.

– Куда?

– Замуж вышла.

– Замуж?!

– А помнишь, сюда все парень ходил в черной косоворотке.

– Нет, не помню.

Ладо выложил деньги на стойку.

– Получай свой долг, Антон!

Рыбак со всеми был в расчете.

Смеркалось…

Рабочие разошлись. Остался один дядя Ладо. Засунув руки в карманы, он ходил по развалинам старого дома. Мне казалось, что он хочет утрамбовать их ногами.

Рабочий день давно закончился, и я тоже мог идти домой, но не уходил. Стоял на набережной и ждал дядю Ладо.

– Дядя Ладо! – наконец не выдержал я и окликнул его.

– Ты еще здесь, парень? – удивленно отозвался он и направился ко мне.

Мы пошли вдоль набережной.

– Теперь тут построят новый дом, – сказал он.

– Да, построят.

– Если тебя назначат прорабом, не забудь обо мне…

– Непременно, дядя Ладо.

– Ты не думай, я не только рушить умею…

Долгое время мы шли молча.

Наконец я первым нарушил затянувшееся молчание:

– Дядя Ладо, а где Тома?

– Не знаю, сынок, я больше не встречал его.

– А Тасо?

– Не знаю.

– Степанэ?

– Не знаю.

– Духанщик Антон?

– Не знаю.

– Бабушка Мако?

– И этого не знаю.

Снова наступило молчание. Я не посмел спросить о главном: где Юлия? Впрочем, чего спрашивать, ведь я заранее знал, что он ответит:

– Не знаю… Не знаю…

___________________

(1958 г.)

Перевод А. Беставашвили

Голуби

Первый воскресный день

По деревянной лестнице Леван взобрался на чердак. Почему-то чердак показался ему темней и просторней, чем раньше. Согнувшись, Леван сделал пять шагов, а затем выпрямился – крыша здесь приподнималась. Было душно. Стоял запах пыли.

Слева Леван увидел старую голубятню. Леван не помнил, продал или раздарил голубей его брат перед уходом на фронт. Может, оставшиеся без присмотра птицы сами разлетелись. Тогда Левана не тронула судьба голубей. Теперь он пожалел их.

У окошка стояли бочка с песком и фанерные ящики. Это сторожевой пост, который учредили неделю назад для дежурств. Вот и лопаты, кирки, железные ломы – рядом, под рукой.

Свет пробивался сквозь щели крыши и косыми белыми полосами пересекал темноту, теряясь в ней и не достигая пола.

Через чердачное окно Леван выбрался на крышу. Небо синело, по-осеннему прозрачное. Совсем близко, на проволоке, сидели воробьи. Завидев человека, воробьи улетели.

На другой стороне улицы – четырехэтажное здание школы. Когда-то белое, оно теперь окрашено в коричневый цвет. Из окон второго этажа выглядывали раненые. Их глаза смотрели печально.

Леван лег на черепичную часть крыши и уставился глазами в небо. Другого дела у него не было. Ему поручили наблюдать за небом: так, лежа, этим заниматься удобнее.

Он знал, что сегодня на пост должны были явиться двое; второй опаздывал. Леван лежал на крыше и думал, почему не пришел второй дежурный. В тот день под шумливый говор соседей он не расслышал, кого назвали вместе с ним, и теперь старался догадаться, кто бы это, мог быть.

«Все равно… Лишь бы не говорил много…»

У Левана было усталое лицо невыспавшегося человека. Что из того, что он школьник. Леван утром работал на заводе, вечером ходил в школу. Отец и старший брат с первых дней войны ушли в армию, семья осталась на попечении матери и его.

Воскресенье у Левана свободно, и вот его послали на крышу наблюдать за небом. Он лежал и смотрел в синюю прозрачную высь.

Дрема одолевала Левана. Он наверняка бы заснул, но тут в чердачном окошке появилась голова.

– Ты уже здесь, Леван? – обрадованно спросила Нана.

– Да, здесь… Ты не замечаешь, что я здесь?

– А я опоздала.

– Сегодня твой первый, день. Наверное, с тебя не взыщут за опоздание.

– Этого ведь никто не знает, кроме тебя.

– Тогда садись и сиди тихо. Я никому не скажу, – сказал Леван, а про себя подумал: «Явилась! Изволь слушать теперь ее болтовню».

– Кто дежурил до нас? – спросила Нана, с трудом выбравшись на крышу.

На девушке было платье из грубого серого сукна, а голова обвязана кусочком пестрого ситца. Едва ступив ногой на жестяную часть крыши, она вскрикнула:

– Ай, упаду!

«Начала кривляться!»

– Прыгай, прыгай, отсюда не упадешь.

– Правда?.. – как бы успокоилась Нана. – Леван, а что нам поручено делать?

– Смотреть на небо.

– Лежа?

– Мне так удобнее… Чего это ты смеешься?

– Где же это видано, чтобы часовой лежал? На боку!

Леван привстал и спросил:

– А сидеть можно?

– И сидеть часовым не полагается.

– Ну, что же, будем стоять, как лошади.

Леван встал.

Нана смотрела на Левана, не скрывая своего восторга.

– Ух, какой ты высокий, Леван!

«Нашла чему радоваться. Вот глупая девчонка», – подумал Леван и неожиданно громко сказал:

– А тебе-то что?

– Мне? Ничего… – Нана снова рассмеялась. – А что это на тебе?

Леван осмотрел себя. Брат был выше и плотней его. Поэтому одежда брата сидела на Леване мешковато, придавая ему забавный вид.

– Это брата, – пояснил Леван, – моя пообносилась…

Он отвернулся от Наны и посмотрел вниз, на улицу.

– Как хорошо видна отсюда наша школа, – вскрикнула Нана, – вот там был наш класс… Помнишь?

– Да…

– Теперь у подоконника сидят раненые. Видишь того, с повязкой на голове?

– Вижу!.. Вижу!..

– А почему ты кричишь, Леван?

Леван заложил руки в карманы и отошел от Наны. Он остановился у края крыши.

Ну, верно, у окна госпиталя сидели двое раненых. Оба были в длинных зеленоватых халатах. У одного голова повязана белым бинтом. Раненые смотрели на Левана и улыбались. Невольно улыбнулся и Леван.

Раненые спрашивали жестами, что он делает на крыше.

Леван развел руками – ничего особенного.

Потом из окна госпиталя указали на Нану, мол, хорошенькая девушка.

Стоящий на крыше пожал плечами – так себе…

Потом из госпитального окна махнули рукой, что, очевидно, означало просьбу спуститься.

– Зачем? – спросил часовой с крыши.

Раненые показали красную тридцатирублевку – купить папиросы.

Здесь Леван не выдержал, улыбнулся и показал: с удовольствием бы, но не могу – я и эта девчонка на посту.

Раненые согласно кивнули – если так, ничего не поделаешь. Потом прибавили: ты тоже стоящий парень!

Леван знаком поблагодарил их и, улыбаясь, обещал обязательно принести папиросы, как только дежурство кончится.

Раненые ответили улыбками, но затем перестали улыбаться, обернулись внутрь палаты, потом быстро отошли от окна и скрылись.

В окне показалась медсестра. Она посмотрела на улицу, сердито тряхнула головой и прикрыла окно.

Довольный, Леван вернулся к Нане. Девушка заметила искорку радости в его усталых глазах. Она и сама забыла, что совсем недавно обиделась на него за недружелюбный тон, которым он с ней разговаривал.

– О чем это ты переглядывался с ними? – спросила она.

– О тебе. Ты, мол, симпатичная девочка, – ответил Леван.

– Хорошо, если они так сказали… А ты поверил?

Леван присел на черепицу.

– Когда кончу дежурство, пойду и куплю им папирос, – сказал он и после минутного молчания добавил: – Как тихо… Я и не думал, что здесь будет так тихо.

– Да, здесь мирно.

– Не мирно… Мирно – это другое… Здесь тишина. – У Левана напряглось лицо. Он взглянул на небо. Уже двигались облака, с необычайной быстротой они скользили к востоку.

– Я не люблю тишины, – сказала Нана, – боюсь ее.

– Смотря какая тишина. Здесь… Да ты садись. Я думаю, что здесь одно и то же, сидеть или стоять.

Нана села.

– Я была так рада прийти сюда, – сказала Нана. – Думала, что вот увижу Левана, поговорю с ним… Почти три месяца я не видела тебя. А как тебя увидишь: утром ты на заводе, а я в школе, ночью наоборот – ты в школе, я на заводе…

«Опять завела», – подумал Леван и громко сказал:

– Если б я знал, что со мной сегодня дежуришь ты, то, наверное… Не обижайся, Нана… Я не пошел бы.

– Почему? – искренне удивилась Нана.

– Не знаю… («Зачем это я затеял этот дурацкий разговор?») Ты очень много говоришь…

– Разве я так много говорила?

– Да…

– Ну и пожалуйста, я не буду навязываться. – Нана встала и направилась к окошку.

– Нана! – позвал Леван.

Девушка не обернулась. Она молча скрылась на чердаке.

Леван пожалел: «Если ты сам психуешь, то другие, у кого хорошее настроение, не виноваты! Пусть бы себе говорила сколько заблагорассудится, если ей так приятно болтать».

На крыше госпиталя появился серый кот – он подкрадывался к воробью. Леван схватил кусок битой черепицы, привстал, размахнулся. Обломок черепицы с шумом упал на жестяную крышу. Нана выглянула из окошка, с испугом уставилась на Левана.

– Что случилось?

– Ничего. Воробья спугнул. Кошка к нему подкрадывалась, вот я и спугнул.

– Сердце у меня перевернулось. Я подумала, что бомба взорвалась.

– А я думал, что ты ушла. – Леван подошел и привалился плечом к окошку.

– Как это – ушла? Пока не подойдет смена, не имею права уйти.

– Смена вот-вот подойдет.

– Какой ты злой, просто невозможный, – обиженно сказала Нана и прибавила: – В этой одежде.

– Одежда меня заботит очень мало.

– Хочешь, я тебе ее переделаю. – В глазах Наны опять появился добрый луч.

– Зачем?

– Чтобы лучше сидела… Посмотришь, как хорошо я сделаю. Давай пойдем к нам после дежурства.

– Сначала я должен купить раненым папиросы.

– Хорошо. Сначала купи раненым папиросы, а после пойдем ко мне.

Леван еще раз оглядел себя и, не обращаясь ни к кому, спросил:

– А стоит ли ее теперь переделывать?

Второй воскресный день

– Я не люблю обычных дней.

– Я тоже, – откликнулся Леван.

Они смотрят на гору Махата, над которой повисла серая пелена. Тяжелое облако как бы вбирало в себя весь воздух с неба, росло, раздувалось, а потом выдыхало его на склоны горы, обдавая туманом Кукию[2]2
  Кукия – район и кладбище в Тбилиси


[Закрыть].

– Ты отнес тогда папиросы раненым?

– Отнес.

– Почему же не зашел ко мне?

– Мне надо было еще за хлебом идти.

– Стоял в очереди?

– А как же?

– Подошел бы и взял без очереди. Васико хороший парень, он мне всегда дает хлеб без очереди.

– Поэтому и хороший?

– Нет… Он веселый… С ним никогда не соскучишься.

На крышу госпиталя сели два белых голубя. Голуби казались усталыми, с трудом дышали, смятенно поглядывали по сторонам.

– Леван, ты любишь ветер?

– Очень…

Нана с сомненьем взглянула на Левана и совсем близко придвинулась к нему, поправив растрепанные ветром волосы.

– Леван, ты правда любишь ветер?

Леван смотрел на голубей; на какое-то мгновение он решил, что это голуби брата вернулись в старое жилье. Его сердце затрепетало. Он хотел поделиться своей мыслью с Наной. Но с девчонками разве можно поговорить о чем-нибудь серьезном: Нана никак не хотела помолчать и все приставала к нему, спрашивая, правда ли, что Леван любит ветер.

– Не знаю, Нана, – ответил ей наконец Леван. – Иногда люблю, иногда нет… Сейчас мне этот ветер неприятен, плохой ветер. Хочется съежиться и укрыться.

– Плохой ветер, – повторила Нана и замолчала. А потом спросила: – А что ты любишь больше всего на свете, Леван?

Леван задумался, потом повернулся к Нане, заглянул в ее карие глаза и тотчас отвел свои. Нет, он не смутился, при чем тут смущение. У Левана вдруг сжалось сердце, словно уменьшилось, и вдруг взорвалось, как маленькая мина.

– Что я люблю больше всего?! И этого не знаю. Я вообще многого еще не знаю. Такого вопроса я еще не задавал себе…

Нана слушала внимательно. Ей очень нравился грудной, бархатистый голос Левана. Поэтому она больше слушала его голос, чем то, что Леван говорил ей.

– Как изменился твой голос! Года три назад ты пел настоящим петушком, смешной-смешной был у тебя голос!

Леван хотел еще раз заглянуть в глаза Наны, но не посмел. Он посмотрел на ее руки, потом скользнул взглядом по лицу и плечам… Он не знал, что у Наны такая длинная шея. Интересно, хорошо это или плохо, когда у девушки такая длинная шея?.. Оказывается, у Наны нижняя губа немного выпячена. Нижняя словно обижена, а верхняя смеется. И брови… Брови как стрелы – так обычно пишут или говорят… Глаза… Леван не осмеливается взглянуть в ее глаза и удивляется, почему же он этого не смеет.

Леван заметил, как Нана вдруг изменилась в лице. Она со страхом взглянула вверх и вся напряглась.

– Ой… слышишь? – прошептала она.

– Нет, не слышу.

Леван встал. Нана тоже. Они стояли и глядели в небо. Дул ветер. Свинцовые тучи нависли над городом. В облаках слышался глухой гул.

– Что нам делать?

Гул постепенно нарастал, приближался.

Леван чувствовал, как она дрожит всем телом. Он обнял ее плечи.

– Не бойся… Если бы самолеты прорывались, то в городе уже объявили бы тревогу. Наши их не пустят сюда…

Гул охватил всю землю и заполнил оставшееся между облаками и землей пространство.

Они смотрели в небо. Ветер путал и трепал их волосы. Пронзительно ныли провода, а гул постепенно стихал…

Леван убрал руки с плеч Наны.

– Как я боюсь, Леван!

– Чего?

– Мне кажется, что-то должно случиться.

– Да ну, трусиха! – улыбнулся Леван. – Посмотри, как уютно сидят голуби.

– Голуби! Откуда они появились?!

– Недавно прилетели… Ты и не заметила, как они прилетели.

– Я люблю голубей… А ты?

– Я тоже…

– Если бы они знали, что на нашем чердаке голубятня…

– Может, они, знают, потому и прилетели.

– Я думаю, что это голуби моего брата.

– Если б это было так, я бы ухаживала за ними и сохранила их до его возвращения.

– Давай пойдем спрячемся. Может, они перелетят на нашу крышу? – Леван взял Нану за руку и повел за собой. Жесть гремела под их шагами. Когда они подошли к краю крыши, Нана сказала:

– Твоих раненых сегодня не видно.

– Наверное, из-за ветра не открывают окон.

Они свернули влево и осторожно пошли вдоль края крыши.

– Здесь голуби нас не заметят.

– Давай, Леван, посмотрим на двор.

– Ладно, посмотрим…

И тут до них донесся гомон соседей. Леван выпустил руку Наны и ускорил шаг.

– Подожди, Леван, я боюсь.

На балконе третьего этажа суетились женщины. Они суетились как раз у дверей квартиры, где жил Леван.

– Леван, дай мне руку.

Леван, не оглядываясь, протянул Нане руку. Все его внимание было приковано к балкону третьего этажа.

– Что случилось, Леван?!

– Не знаю. – Потом Леван окликнул соседку: – Что такое, тетя Аннета!

Женщины так шумели, что тетя Аннета не услышала Левана.

Тогда Леван окликнул другую соседку:

– Тетя Тамара! Тетя Тамара, что случилось?!

– Ты им громче крикни, Леван. Что с тобой, голос, что ли, пропал?

– Тетя Вероника! Тетя Вероника!

– Крикни ребятам, Леван, они быстрей услышат.

По двору носились дети. Они бегали с деревянными ружьями наперевес, устраивали засады, с ожесточением «стреляли» и «убивали» друг друга.

– Зураб!.. Зуриа!.. Слышишь, Зурико? Посмотри сюда, наверх!

Дети перестали играть в войну, уставившись на балкон. Леван махнул им рукой и закричал: выше, выше смотрите. Дети от удивления разинули рты, увидев Левана и Нану на крыше.

– Ребята, что там такое, что случилось?

Зуриа указал рукой на третий этаж и что-то сказал, но на крыше его не услышали.

– Как ужасно воют провода!

– Зурина, громче, громче!

– Твой брат… – Остальное унес ветер, затеряв в вое проводов.

– Что! Что мой брат?!

Несколько мальчишек закричали одновременно:

– Твой брат по-о-гиб!

Потом Зуриа шагнул вперед и гордо прокричал Левану:

– Геройски!..

У Левана потемнело в глазах.

Неподвижные облака на небе вдруг смешались и помчались в бесконечную даль. Ветер поднял пыль с земли и погнал ее за облаками.

Нана и Леван пролезли через узкое окошко на чердак. На чердаке было тепло. Нана услышала тихое воркованье и оглянулась.

– Голуби прилетели… – почти шепотом промолвила она.

Третий воскресный день

– С утра дождь, – сказала Нана.

– Да… Теперь начнутся дождливые дни.

– Даже похолодало… У тебя есть пальто?

– Есть… Правда, я вырос из него, но ничего, эту зиму как-нибудь проношу.

– А я перелицевала себе старое.

– Когда же ты научилась шить?

– Недавно… Покажи мне твое пальто, может, есть что выпустить…

– Наверное, мне и не понадобится пальто.

– Почему? Разве зима будет теплая?

– Нет… Не приставай. Я это так, между прочим сказал.

Из узкого окошка виднелись серые, изодранные облака, напоминавшие мокрое тряпье.

Нана и Леван стояли у окошка. Капли дождя стучали по черепице, потом собирались в жестяном желобе, и дождевая вода теплым ручьем бежала вниз.

– Леван, – начала Нана, но замолкла, задумавшись. – Я знаю, что кажусь тебе глупой… Ты, верно, будешь смеяться, если я тебе что-то скажу.

– Почему ты думаешь, что я буду смеяться?

– Любил ли ты кого-нибудь? – Леван запоздал с ответом, и Нана подумала, что он не понял ее вопроса, поэтому добавила: – Я говорю не о родителях и не о… родственниках.

– Я понимаю, о чем ты спрашиваешь. – Леван достал из кармана папиросу и закурил.

– Ты куришь?

– Так… Иногда хочется подымить.

– Я люблю, когда мальчики курят… Леван, ну, скажи, любил ли ты кого-нибудь?

– Нет… А ты?

– И я нет… А в тебя никто не влюблялся?

– Не знаю… Во всяком случае, мне никто не говорил об этом… Почему ты спрашиваешь?

– Позавчера я возвращалась из школы… Васико меня встретил и проводил.

– Подумаешь, большое дело! «Проводил».

– Он сказал, что мы в воскресенье пойдем в кино.

– Сегодня?

– Да, так он сказал.

– А ты что ему ответила?

– Что мне некогда.

– А он что тебе сказал на это?

– Ничего… Сказал лишь, что такая девочка не должна работать на заводе.

– А какие же должны работать?

– Этого он не говорил.

Леван одним щелчком выбросил на крышу недокуренную папиросу и пошел в угол, к голубятне.

Голуби клевали хлебные крошки.

– Я все рассказала маме, – услышал Леван голос Наны. – Мама ни вчера, ни сегодня не пустила меня за хлебом – сама, говорит, принесу.

Леван заложил руки в карманы и обернулся.

– Тебе кажется, что Васико тебя любит?.. Хотя почему же, может, и любит.

– Не знаю… Он же на четыре года старше меня.

С улицы донесся мерный топот ног. Леван прислушался, потом подошел к окошку, перелез на крышу. Он оперся одной рукой о парапет и взглянул на улицу.

– Леван, промокнешь! – закричала Нана.

Солдаты шли под дождем. Крылья дождя хлестали их по лицам. Дождь был холодный, но солдаты шагали мерно, стройно, сурово.

Раз, два…

Раз, два…

Шум шагов заполнил всю улицу, шум шагов наполнил все уголки улицы. На земле слышался лишь шум шагов.

Одно за другим распахивались окна, и люди выглядывали на улицу. Солдаты шагали по мокрой мостовой, шагали по лужам; холодный осенний дождь лил на их головы, лица, плечи… Машины и подводы уступали им дорогу. Так шли они, и не было для них ни луж, ни дождя. Не было ничего, кроме дороги – дальней, суровой, обязательной…

Постепенно шум шагов стих, окна позакрывались.

– Заходи сюда, промокнешь! – еще раз позвала Нана.

Леван появился на чердаке, отряхнул рукой мокрую одежду, мотнул головой, чтоб стряхнуть с лица и волос дождевые капли.

– Оботрись платком, – приказала ему Нана.

Леван порылся в карманах. Нана вытащила из рукава маленький расшитый цветами платочек.

– Ну разве этим можно вытереться? – засмеялся Леван.

Нана отдернула руку и повернулась спиной к Левану.

– Какой ты злой, Леван… Я все стараюсь что-то для тебя сделать, а ты…

– Ладно, давай… Вытрусь.

– Не дам!

– Как хочешь…

– Ты даже говорить мне не даешь… Я хочу поговорить, но боюсь тебя.

– Это было лишь на первой неделе… Хоть и тогда я тебе не мешал, просто сказал…

– Иногда я хочу быть… ну, какой-то другой немножко, а ты… ух!

– Ты хочешь быть кривлякой?

– Когда я первый раз поднялась на крышу, то закричала: «Ой, упаду». А ты, вместо того чтобы подать руку и помочь, сказал (тут Нана изменила голос): «Прыгай, прыгай, отсюда не упадешь…» Я вовсе не хочу быть кривлякой, но… любая девочка испугалась бы.

Нана стояла спиной к Левану. Неподалеку она заметила маленькую лужу. Между черепицами просачивался дождь, крупные капли воды щелкали об пол. Нана подошла к луже и подставила каплям ладонь.

– Леван, скорее принеси что-нибудь, а то вода протечет к соседям, испортит их потолок.

Леван засуетился, вытащил из темного угла старое ведро, посмотрел на свет дно, потом подбежал к Нане.

Капли дождя теперь барабанили о дно ведра.

Некоторое время оба молчали. Засунув руки в карманы, Леван на цыпочках ходил из угла в угол. Иногда он останавливался, смотрел на голубей, которые мирно ворковали, высунув головы из гнезда.

Нана тоже повернулась к голубятне, прислушалась, потом сказала:

– Не могу представить, что сейчас на земле война… что разрушаются города, люди умирают. Когда закончится эта война.

– Для многих она уже окончена.

– Это как же?

– Для моего брата войны уже нет… Ничего нет. Мама день и ночь плачет. А я…

– Подожди, Леван. Я не хочу верить, что люди так легко умирают. Вчера на уроке алгебры я много думала об этом и ясно представила себе, будто мы опять сидим на крыше, как на прошлой неделе. Тебе вдруг захотелось поговорить с ранеными. Встал и начал говорить, помахивая руками. И в это время к окну подходит еще один. Ты приглядываешься к нему, третьему, долго всматриваешься и вдруг бледнеешь, говоришь мне дрожащим голосом: «Нана, иди сюда». Я подхожу. «Посмотри на этого, с перевязанными глазами, как следует посмотри». Я тоже всматриваюсь, и дрожь охватывает. Ты спрашиваешь: «Чего ж ты дрожишь, Нана, что с тобой?» А я кричу, кричу во весь голос: «Леван, это он! Он не видит, у него глаза завязаны. Он не знает, в каком он здании, на какой улице! Леван, это твой брат!.. Пойдем к нему скорее!»

Лицо Левана осветилось странной улыбкой, он рукавом вытер глаза.