Текст книги "Белый конь"
Автор книги: Арчил Сулакаури
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Богдана подставила плечо отцу Луки и попыталась поднять его по лестнице. Не прошло и минуты, как во двор с криком ворвались патрульные. Солдаты осветили двор фонариками и бросились к лестнице. Их было двое, в руках они держали короткие карабины. При свете фонарей они внимательно оглядели и отца Луки, и Богдану.
– Что случилось, товарищ майор? – спросил один из них у Гоги Джорджадзе.
– В меня стреляли, – коротко ответил тот.
– Вы ранены?
– Да, попали в плечо… Я думаю, рана пустяковая.
– Кто они?
– Не знаю.
– Наши ребята пустились за ними в погоню. Наверно, схватят.
Как бы в подтверждение этих слов издалека снова раздались выстрелы. Один, второй, третий…
– Может, отвезти вас в госпиталь? Мы на машине, товарищ майор.
– Пожалуй, так будет лучше.
– Папа! – вскрикнул Лука.
– Рана есть рана, сынок, надо сделать перевязку… Богдана, присмотри за ним… Я, наверно, завтра или послезавтра вернусь.
Патрульные с обеих сторон подхватили Гоги Джорджадзе и осторожно повели его. Богдана обняла Луку за плечи, и они медленно пошли вверх по лестнице. На балконе их поджидал Андукапар.
Они вошли в комнату к Андукапару, закрыли ставни и зажгли лампу. Лука съежился на тахте, стиснул сжатые в кулак руки и до боли прикусил зубами большие пальцы. Сердце подсказывало ему, что отец был ранен гораздо тяжелее, чем ему показалось. Когда патрульные навели на него фонарь, Лука заметил, как обильно стекал по его лицу пот.
– Стрелял Рубен, – проговорила Богдана прерывающимся голосом. Она выглядела очень встревоженной, бледная, ходила взад-вперед по комнате и ломала пальцы. – Я своими глазами видела.
– Все ясно как день.
– Трудно поверить, что Датико Беришвили так глуп. Ведь завтра все раскроется.
– Не так он глуп, как тебе кажется… Ни завтра и ни послезавтра… – Как видно, Андукапару было тяжело говорить, он отрывочно выбрасывал отдельные слова.
– В чем дело? Чего добиваются эти люди?
– Со всеми нами что-то происходит, и мы не можем понять что, – сказал Андукапар. Лука краем уха прислушивался к беседе Андукапара и Богданы. У него перед глазами все стояло искаженное болью, залитое потом лицо отца. Он не верил и не мог поверить, что Коротышка Рубен мог причинить его отцу такое зло. За что? Ведь Гоги Джорджадзе ничего плохого ему не сделал!
Лука поглядел на Андукапара и невольно поднялся с места. Андукапар бессильно лежал в своем кресле. Глаза его были затянуты какой-то пеленой, или он заснул с открытыми глазами. Обе руки, свесившись с кресла, беспомощно раскачивались. Дышал он так часто, что, казалось, вот-вот испустит дух.
Лука подошел к Богдане и прошептал:
– Он спит?
– Спит, – таким же шепотом ответила Богдана. – Пусть заснет покрепче, и я перенесу его в кровать.
Кто-то постучал в дверь.
– Кто там?
– Военный патруль… Вести от майора.
Богдана отворила ставни. В комнату вошел безбородый молодой солдат и вежливо поздоровался. Все в порядке, сказал он, майор лежит в таком-то госпитале и чувствует себя хорошо.
– Его отвезли в твою бывшую школу, – сказал Андукапар, задвигавшись в своем кресле.
Вежливый патрульный попрощался со всеми и перед уходом сказал Богдане:
– Сквозь щели в ставнях проникает свет, как-нибудь замаскируйтесь, а не то вас оштрафуют.
Богдана поблагодарила патрульного, и он ушел.
– Совсем погасите лампу и откройте дверь, – закричал Андукапар. – Я задыхаюсь!
Наутро Лука застал Андукапара на балконе. Богдана чуть свет ушла на швейную фабрику. Андукапар тяжело дышал. Лука обратил внимание на нездоровую, какую-то странную бледность его лица. Расстроенный Лука не мог заставить себя поглядеть другу в глаза. Наверно, такой цвет лица называют землистым, подумал он. Ноздри, подбородок и кожа над верхней губой Андукапара были покрыты сыпью, которой вчера не было, во всяком случае, Лука ее не замечал.
– Как ты спал, Лука?
– Да так…
– Ступай в госпиталь, проведай отца.
– А меня пустят?
– Наверно… Если не пустят, то, во всяком случае, скажут, как он.
– Пойду непременно. После уроков.
– Пойду… пойду, – почему-то повторил Андукапар, уронил голову на левое плечо и с улыбкой пристально поглядел на Луку. Через некоторое время улыбка незаметно исчезла, и лицом снова завладела привычная гримаса боли. – Ты слышал, Иза убежала из дома?
– Иза?
– Оставила записку… Не ищите, пишет, меня…
– Что говорит дядя Ладо?
– Спроси… Вот он стоит во дворе… – Лука выглянул во двор. Дядя Ладо в самом деле стоял под липой. Взгляд Луки невольно скользнул на первый этаж. Коротышка Рубен покуривал, облокотясь на перила. На его голове красовалась неизменная огромная кепка. Глубоко задумавшийся Рубен безмятежно попыхивал папиросой. После ночного происшествия Лука был твердо уверен, что Рубен бежал от карающей руки правосудия и теперь сидит, забившись в какую-нибудь щель. Поэтому он никак не ожидал увидеть его здесь и, не поверив собственным глазам, вздрогнул и растерянно поглядел на Андукапара. Может, Богдана ошиблась, может, Коротышка Рубен не стрелял в Гоги Джорджадзе?
– Что с тобой, Лука? Коротышку увидел?
– Да… Коротышка Рубен стоит на балконе.
– А что ты думал?
– Не знаю…
– Что-то происходит с людьми, Лука, и я не могу понять что!
– Я пойду, – сказал Лука, – пойду в школу.
Но он сразу понял, что ему очень трудно будет спуститься во двор, пока Коротышка Рубен, покуривая, стоит на балконе. Но и здесь он не мог больше оставаться, муки Андукапара заставляли его страдать, и он стремился поскорее покинуть этого человека, чья близость еще вчера или позавчера была ему дороже всего на свете.
– Ступай, Лука, а то опоздаешь, ступай…
Лука нехотя направился к галерее, вынес портфель и замешкался возле лестницы.
– Человек неблагодарен по своей природе, – услышал он голос Андукапара. – Неблагодарным он приходит в этот мир… И таким же неблагодарным возвращается в небытие…
Сознание Луки напряглось. Почему-то он подумал, что эти слова были ему очень знакомы и имели к нему прямое отношение. Он попытался вспомнить, откуда он знал эти слова или где услышал их впервые, но зря мучился, никак не мог вспомнить. Сунув портфель под мышку, Лука бегом спустился по лестнице, бегом пересек двор, низко опустив голову, чтобы не видеть Коротышку Рубена, но, когда он подошел к липе, его остановил дядя Ладо.
– Как твой отец? – спросил он.
– Не знаю, дядя Ладо, сегодня пойду и все узнаю.
– Что же это происходит, люди добрые, так и свихнуться немудрено! – Дядя Ладо выглядел каким-то сломленным и разбитым.
Кура за эти дни настолько поднялась, что волны ее почти достигали двора. Лука только сейчас это заметил. Река несла свои мутные воды, большая и сильная, до краев наполняла русло.
Дядя Ладо привязал свою плоскодонку к липе. В лодке валялось одно весло и шест с железным наконечником. Лодка поднималась и опускалась на волнах, качалась, колебалась, терлась бортом о кирпичную стену.
Лука только сейчас заметил, что под липой уже не было скамеек и стола. Дядя Ладо сказал:
– Видно, нынешней зимой кому-то не хватило дров…
Луке очень хотелось узнать, что с Изой, но спрашивать он не решался.
– Вечером зайди ко мне, скажи, как отец.
– Скажу непременно, дядя Ладо.
– Пусть никто не думает, что этот мир и вправду соломой крыт.
– Не знаю…
– Иди, Лука, иди, опоздаешь…
Лука и сам хорошо знал, что опаздывает, но боялся повернуться; за его спиной на балконе первого этажа стоял Коротышка Рубен. Лука все же повернулся и, опустив голову, сделал несколько шагов. Он даже не взглянул туда, но почему-то понял, что Рубена там уже не было. Однако отсутствие Рубена не принесло Луке облегчения. Напротив, он ощутил раздражение и весь затрясся. Сердце колотилось с такой силой, словно собиралось выскочить из грудной клетки.
«Какие странные глаза у Богданы, – думал Лука по дороге, – она видит ночью так же, как днем. Если бы не Богдана, никто бы, наверно, так и не узнал, кто стрелял в отца… А может, лучше было, раз отец остался жив, совсем не говорить, совсем не открывать этой тайны!..»
Луке даже на минутку не хотелось представлять себе, что произойдет в их дворе в день выписки отца из госпиталя… Ну, а вдруг Богдана видит ночью не так хорошо, как днем, вдруг она перепутала в темноте, не разобралась? Тем более что во двор она смотрела с высоты второго этажа, да еще во тьме.
Эти мысли вконец расстроили Луку. Теперь он уже не дрожал, и сердце больше не билось так сильно. Им овладела тоска, все казалось одинаково скучным и постылым. Он находился словно в тумане и брел сквозь туман, ничего не замечая и не интересуясь, что вокруг происходит.
У входа в школьное здание он столкнулся с учителем географии, который одновременно был и заведующим учебной частью.
– Джорджадзе, – строго окрикнул его завуч, – идем со мной!
Лука покорно последовал за учителем. В другое время сердце у него ушло бы в пятки от такого грозного тона, но сейчас он был настолько отчужден от внешнего мира, что испуг не задевал его дознания.
– Джорджадзе, на что похоже твое поведение? До каких пор мы будем терпеть твою распущенность?! – возмущенно начал завуч, едва успев войти в кабинет.
Лука стоял как немой, бессмысленно уставившись в глаза учителю.
– Почему ты опоздал на урок?
Лука и теперь промолчал.
– Ступай сейчас же домой и приведи родителей!
– Я никого не могу привести, – наконец выдавил из себя Лука.
– Что это значит? Как это не можешь привести?
– Отец лежит в госпитале.
– Ну, приведи мать.
– Мать… Я не знаю, где моя мать, она без вести пропала.
– Кого ты обманываешь, Джорджадзе?! Ступай сейчас же и приведи кого хочешь. У тебя больше всех прогулов в классе. Знай, если не приведешь родителей, я оставлю тебя на второй год! Теперь иди, бесстыдник, ступай!
Прозвенел знакомый звонок.
Выйдя из кабинета завуча, Лука пошел по длинному коридору. В коридор уже высыпали ученики, и там стоял веселый гомон. Лука заметил Маико, заметил и то, что она увидела его. Он думал, что Маико подойдет к нему, но Маико повернулась и побежала по лестнице.
С портфелем под мышкой Лука один шел по улице и думал: хорошо, что меня выгнали из школы, все равно я не смог бы высидеть на уроках. Но и завуч тоже хорош, вместо одного урока заставил меня пропустить все четыре!
Возле своей бывшей школы Лука остановился. Сказал солдату, что здесь лежит его отец и что он хочет его повидать. Солдат спросил фамилию и имя отца и вошел в здание. Через некоторое время он вернулся и сказал:
– Я позвонил дежурному, никакого майора Джорджадзе здесь нет.
– Не может быть, – уверял Лука, – его привезли сюда вчера ночью.
Солдат не поленился вернуться в госпиталь, через несколько минут появился опять и повторил то же самое. Лука растерялся, он уже не знал, что делать, как поступить. Разве мог военный патруль сказать неправду? Зачем им понадобилось врать? Может, просто ошиблись? Но Лука хорошо помнил, что сказал вчера военный патруль, помнил и слова Андукапара: «Его отвезли в твою бывшую школу».
А бывшая школа Луки здесь.
Задумавшись, Лука шел вдоль железной ограды. «Вечером приду сюда вместе с Богданой и все выясню», – успокаивал он себя.
Дойдя до угла, он вспомнил, что Богдана просила узнать его, существует ли на самом деле Мтвариса. Лука был уверен, что ворота заперты, но, несмотря на это, все же повернул к сумасшедшему дому: попытка – не пытка.
Его совсем туда не тянуло, он шел так, на всякий случай, чтобы выполнить долг перед Богданой и Андукапаром. Бредя по неровной улице, он снова думал об отце. Вспомнил нынешнюю ночь, жуткий треск пальбы, освещенное светом фонаря залитое потом лицо, искаженное болью. Может, отцу плохо и от меня хотят скрыть, – царапнул по сердцу страх, он остановился и оглянулся назад.
Им снова овладела апатия, и он решил вернуться домой, но и домой идти не хотелось. Богданы не будет допоздна, а с Андукапаром сегодня Луке не выдержать, так тяжело смотреть на его страдальческое лицо. Лука продолжил свой путь по ухабистой улочке и подошел к каменной ограде. Ворота, конечно, были закрыты. Лука без всякой надежды толкнул их рукой и изумился: ворота со скрипом подались.
Не колеблясь, Лука вошел во двор и взглянул на то окно, где когда-то увидел Мтварису. Темное, зарешеченное окно было открыто. Лука обвел взглядом двор: ни старого дворника, ни бритоголовых мужчин в серых халатах нигде не было видно. Бассейн был наполнен водой, и в нем отражались покрытые зеленой листвой деревья и безоблачное небо.
Лука прошелся по двору, присел даже на одну из скамеек, потом сунул под мышку портфель и, разочарованный, направился к выходу.
Подойдя к воротам, он неожиданно услышал знакомый голос, и сердце у него чуть не разорвалось: он и сам не знал, почему его испугал этот голос, услышать который он так мечтал.
– Мальчик, поди сюда на минутку!
Без сомнения, это была Мтвариса.
Лука повернул голову. В открытом окне стояла голая Мтвариса, точно как тогда, когда он увидел ее впервые. Подняв над головой руки, она ухватилась ими за железные прутья и смотрела на Луку большими печальными глазами. Но теперь Лука не краснел, как в первый раз, и не отводил глаза в сторону, он даже разволновался меньше, чем тогда. Только сердце бешено колотилось, то ли от испуга, то ли от неожиданности.
– Почему ты опоздал, мальчик? Разве можно столько времени заставлять человека ждать?
Лука сделал несколько шагов по направлению к окну.
– Расчленили его, и тело раскидали по всей земле… Каждая частица его тела была частицей моего тела, и он был братом моим и супругом моим… На четырнадцать частей его разрезали и разбросали по всей земле, потому телу моему, как и луне, ведомо четырнадцать болей, но я собрала разбросанные куски его тела, и восстал из мертвых брат мой и супруг мой. Восстал он из мертвых, и боли мои утихли, все четырнадцать болей. Ныне же он – брат мой и мой супруг – каждую весну приходит на землю и каждую осень вновь покидает ее… Он и смерть, он и жизнь, жизнь и смерть!.. – сказала Мтвариса и печально улыбнулась. Потом разжала пальцы, сжимавшие прутья решетки, и, не опуская рук, повернулась, чтобы уйти.
– Мтвариса! – невольно вырвалось у Луки.
Лука увидел, как вдруг дрогнули у Мтварисы плечи и как постепенно стало розоветь молочно-белое тело. Она быстро обернулась, глаза ее были так же печальны, но теперь она улыбалась смущенно и виновато.
Потом она уронила вниз руки и облокотилась на подоконник.
– Я не Мтвариса, мальчик.
Обнаженное тело обрело свой прежний цвет, с лица сошла виноватая улыбка, только на лбу, словно алмазы, блестели капельки пота.
– Я же сказала тебе, что я не Мтвариса.
Лука вспомнил слова Андукапара: «Вполне возможно, что ее зовут не Мтвариса, она сама придумала себе имя».
– Я собрала по кускам тело брата своего и супруга своего. Потом утихли мои четырнадцать болей, а он – брат мой и супруг мой – стал царем в царстве мертвых. В страданиях обрела я свою душу, и она сияет, как солнце. Я – покровительница всех мучеников, бедняков и страдальцев, утешительница всех поверженных…
Лука и сейчас почувствовал, что девушка, устремившая на него печальный взор, не смотрела на него. Вернее, ее взгляд не достигал его. Он прерывался там же, перед ней, и рассеивался в воздухе.
Луке больше не хотелось стоять здесь и слушать непонятные речи. Не интересовало его также, какое новое имя она придумает и как еще назовет себя. Для Луки она оставалась Мтварисой. Лука сделал три шага назад, как бы собираясь бежать.
– Ты куда, мальчик?
Лука остановился.
– Пойди и сообщи нашим, что я здесь! Они, конечно, знают, где я, но ты все же скажи им… Может, они забыли, может, им надо напомнить… Ведь мы все неблагодарные, и многое из того, что следовало бы помнить до самой смерти, обычно забываем.
Лука вспомнил сказанные утром слова Андукапара, которые заставили натянутой струной затрепетать его память. Именно в этом дворе беседовали о неблагодарности мужчины в серых халатах. Лука оглядел двор – может, они все еще здесь? Но во дворе никого не было.
– Не задерживайся, мальчик!.. Ступай… Ступай, мальчик!.. – Мтвариса, словно собираясь танцевать, вскинула вверх руки и, напевая, отвернулась от окна.
Едва Мтвариса исчезла, Лука побежал домой. Он так и не понял, какое значение имело для Андукапара, существовала или нет Мтвариса на самом деле. Почему этот вопрос тревожил его?.. Обрадованный Лука бежал домой, надеясь, что Андукапару хоть чуточку полегчает, когда он сообщит ему, что Мтвариса на самом деле существует… Мтвариса существует… существует… Он без передышки пробежал почти все расстояние до самого дома. Тяжело дыша, подбежал к воротам, остановился и перевел дух. Он так устал, что его мутило и кружилась голова. «Чего я бежал, ну, пришел бы на десять минут позже, какая разница?» Через подворотню он прошел не спеша. Подойдя к липе, снова подумал: «Как странно, сегодня все меня торопили… Я никуда не спешил и все равно торопился…» Потом поднял голову и взглянул на второй этаж, надеясь увидеть Андукапара. Поднявшись по лестнице первого этажа, он в ужасе застыл на месте.
Со второго этажа со страшной скоростью, подскакивая на ступеньках, громыхая, как могучий поток, пущенный в узкое русло, неслось кресло на велосипедных колесах, в котором сидел Андукапар. Андукапар обеими руками вцепился в подлокотники, выкатил глаза, в которых стоял страх, и глядел прямо перед собой. Он молнией пронесся совсем рядом с Лукой. Лука невольно отшатнулся и услышал потрясающий душу вопль:
– Лу-у-ка!..
Этот обреченный вопль был заглушен грохотом и треском. Коляска с разгону врезалась в барьер первого этажа и выломала перила. Та же сила выбила Андукапара из кресла. Андукапар раскинул руки, словно собирался взлететь, еще раз закричал: «Лука-аа!» – и как огромный, тяжелый крест рухнул в реку.
Лука тотчас бросился вниз по лестнице, но споткнулся о портфель, который только что сам уронил, и, кувырком скатившись по ступенькам, сильно расшибся. Во дворе он быстро вскочил на ноги и подбежал к липе, где должна была быть привязана лодка. Но лодки не оказалось на месте. Да если бы она и была, что мог сделать один Лука?!
Андукапар больше не показывался, его навсегда поглотили мутные волны Куры.
– Андукапар утонул! – крикнул Лука безлюдным балконам. – Андукапар утонул!..
Никто не слышал крика Луки, да и кто мог услышать, когда он сам едва слышал собственный голос.
– Андукапар, Андукапар утонул! – кричал Лука.
Но Лука понял, что сейчас его никто не услышит, потому что громкий рокот Куры поглощал его голос. К нему словно вернулся давно потерянный слух, и он только сейчас услышал, как грозно шумит река.
Внезапно он ощутил, как слабеют у него колени, но все равно он направился к дому дяди Ладо, с трудом волоча отяжелевшие ноги. С величайшим усилием одолел он несколько ступенек и постучал в дверь…
– Дядя Ладо, помогите, дядя Ладо!
Дверь никто не открывал.
– Дядя Ладо, помогите!..
Видно, дяди Ладо не было дома.
Лука снова спустился по лестнице, пошатнулся и схватился за перила, чтоб не упасть. Потом проковылял еще шагов десять и подошел к другой лестнице. Здесь обязательно кто-то должен быть дома. Он знал, что здесь болен ребенок и его не могли оставить одного. Он поставил ногу на ступеньку, но колени больше не повиновались ему, и он упал. Тогда он пополз на четвереньках… Посмотрел на дверь, потом на окно: и окно и дверь были занавешены красными тряпками. Лука вскарабкался на две ступеньки выше. Теперь силы окончательно покинули его, он упал, уронив голову на руки. Из глубины комнаты доносилось пение, наверно, пела мать больного ребенка:
Смилуйтесь, господа хвори,
Господа хвори, смилуйтесь…
Господа хвори красивые,
Осыпаны фиалками и розами…
Лука увидел большой зеленый луг, усеянный цветами. На лугу показались белая овечка и стадо коз. Белый хорошенький козленок отделился от стада, взбрыкнул и побежал вприпрыжку…
Смилуйтесь, господа хвори,
Господа хвори, смилуйтесь…
___________________
Перевод А. Беставашвили
Белый конь (Роман)
1
Вот я и вернулся. Кончилась война, и я вернулся в свой город, в свой квартал, в дом, где родился и вырос… В нем ничего не убавилось и не прибавилось. Он такой же, каким я его оставил, – уютный и ветхий. Но это, наверное, первое впечатление, легкое, поверхностное, расплывчатое. Как-никак первая встреча после долгой разлуки. Стала явью печаль ожидания, которая годами точила меня в заброшенной и забытой богом деревне.
Наверное, я и хотел все увидеть нетронутым, прежним, поскольку не был готов к новшествам и переменам. Четыре года я жил памятью. Это была тайная страна моего детства, которую я незаметно для других оживлял в думах и сновидениях.
Одно время трудно мне было в деревне… Особенно меня раздражал статус «городского ребенка». Излишнее внимание, которое беспокоило и стесняло меня, я ощущал на каждом шагу.
Порой казалось, что люди – все от мала до велика – к тому же меня жалеют, а жалость оскорбляла и унижала. Да и за что было жалеть меня? В сиротство, которое мне приписывали, я не верил, а если бы и поверил – не захотел бы стать жалким, не дал бы к этому повода.
Только Анано – сестра отца – не считала меня сиротой и не признавала «городским ребенком» (понятие для меня в ту пору непонятное и абстрактное). Эта на редкость неутомимая и трудолюбивая женщина хоть и кончила среднюю школу, но дожила до тридцати, так ни разу и не ступив ногой дальше деревни. Все оправдывалась, что, мол, некогда было. Первое время я даже с сомнением смотрел на ее хлопоты, считая все это ненужной суетой. Тогда я и впрямь не мог представить себе, что на свете есть столько дел.
Часто я слышал от соседей: «Эта женщина хоть и гумно смолотит, а все не присядет». Она сразу находила новое дело, и часто я думал: «Что за чудачество – эта занятость?» У Анано действительно был талант выискивать себе дела.
Однажды, по дороге в деревню, я нагнал некоего старца. Тот стал расспрашивать: «Чей ты?» Называя ему имя своего отца, я заранее знал, что он мне ответит. «Да-а! – с сожалением покачал он головой, – бедняга твой отец вырос и возмужал у меня на руках… Он был большой сорванец», – хвалил и хвалил его старик, прямо до небес вознося. Я уже и счет потерял воспитателям отца – все, кто был в деревне преклонного возраста, были, выходит, его попечителями. Сначала я недоумевал, как это отец умудрился оказаться на попечении всей деревни, но постепенно к таким разговорам привык и больше не стеснялся. Я знал, что семи или восьми лет от роду дядя взял отца в город учиться, в городе он и вырос, возмужал, там и женился, после чего появился на свет я.
Известия о гибели мы не получали, но все в деревне почему-то считали его погибшим. Говорили, что он всегда попадал в переделки, словно сам на свою голову ища опасности, и что в свое время не раз бывал на волосок от гибели. И когда старец произнес слово «бедняга», ясно было, что в его затуманенном мозгу мой отец уже погиб на поле брани.
Я все удивлялся и даже обижался, почему они так легко и равнодушно от моего отца отказались. Я и потом много думал об этом, а тогда был уверен, что у деревенских особый счет к тем, кто уехал из сел насовсем и обосновался в городе. Порой их вспоминали с уважением, но и уважение это быстро остывало. «Если уж на то пошло, уехать из деревни и мы можем!» – говорила в одних зависть, в других злость, а в иных истинная любовь к земле и обида за нее. Отношение к себе я объяснял этим. Раз моего отца считали погибшим на войне, то, наверное, думали, что я навсегда осел в деревне, по крайней мере хотели этого.
Потом старец справился об Анано.
– Эта женщина ясновидящая, на ней благодать… слушайся ее, она слов на ветер не бросает… – По правде говоря, я не совсем понимал, что значит «бросать слова на ветер», но все же после разговора со старцем стал слушать Анано внимательнее, хотя, скупая на слова и молчаливая, она ничего особенного не говорила.
Меня поразило слово «ясновидящая». Я и раньше не раз слышал его и встречал в книгах, но значением никогда не интересовался, может, потому, что считал это слово эпитетом, применимым лишь к героям сказочным, А слова старца вдруг пронзили мое сознание. Они относились к реальному человеку, рядом с которым я жил, близость и заботу которого ощущал ежедневно. Эпитет «ясновидящая» показался мне преувеличением.
Четыре года я провел под крылышком Анано. Она меня поила-кормила и постепенно заставила полюбить старый дедовский двухэтажный каменный дом с узорчатым балконом, прохладный марани[12]12
Марани – винный погреб.
[Закрыть], белую козу, красного петуха с его гаремом и выстроившиеся в ряд вдоль забора одиннадцать тутовых деревьев. Эти тутовые деревья я почти каждый день пересчитывал, хоть и уверен был, что ни одного не убудет. Знал и то, что до войны самая светлая и просторная комната на втором этаже была отведена шелковичным червям, которые все лето, не переставая, пожирали зеленые листья нашей туты.
Под конец старец заговорил о каком-то мужчине – крепким, мол, он был, стоящим парнем. Я от неожиданности покраснел и отвернулся. Мне и раньше приходилось слышать о существовании этого человека, но я все же смутился так, словно меня уличили в воровстве. Дело в том, что я не знал, кто этот парень, какие у них с Анано были отношения – мужем ли он ей приходился, женихом или любовником. Анано ни разу о нем не упомянула, будто его и не существовало. Или если он и был, то она навсегда от него отказалась.
А впрочем, если подумать, что мне до их отношений, пусть даже это была любовь? Чего я, краснея, стыдился? Женщина в этом возрасте может поступать как хочет и жить по своему усмотрению…
Но деревня – дело другое.
Меня беспокоила неясность. Подсознательно я чувствовал, что здесь не все в порядке, и поэтому цельный образ Анано в моем представлении искажался и стирался. Да и улыбка ее казалась мне многозначительно-порочной.
Однажды…
Я хорошо помню холодное, но светлое и прозрачное осеннее утро. Анано не разбудила меня, как обычно, и козьим молоком не напоила. Проснувшись, я сначала удивился, но потом подумал: наверное, она опять нашла дело и спозаранку в колхоз отправилась. В то же время я всем существом чувствовал – она дома… Хотя не было слышно ни звука.
Я не вставал. Никто не заставляет вставать – и хорошо. Я лежал и нежился, укутавшись в шерстяное одеяло. Но подошло время идти в школу, и я слегка забеспокоился: что же происходит! Но опять не хватило духу встать. Я повернулся лицом к стене и попробовал забыться сладким утренним сном. Потом услышал протяжный скрип двери. Я не пошевелился, притворившись спящим: примолк и затаился. По звуку шагов я понял, что Анано в мою комнату не входила, а смотрела на меня из дверей. Я не выдержал напряжения, внезапно приподнялся и обернулся к открытой двери. Там и впрямь стояла Анано, непривычно черная и угрюмая. Она ничего не говорила и не двигалась, лишь, оцепенев, смотрела на меня. Глаза у нее были заплаканные, опухшие… Все лицо опухло.
– Что случилось? – спросил я испуганно.
– Вставай! – не сказала, а приказала она не своим голосом.
– Что случилось?
– Случилось то, что должно было случиться! – ответила она и вышла.
Я не торопился, потихоньку оделся и долго еще в беспокойстве кружил по комнате. Все оттягивал время, боясь услышать правду: страх с распухшими глазами настойчиво заглядывал мне в душу и бередил ее. Я безо всякой нужды, просто так, трижды пересчитал тутовые деревья, и все три раза их оказывалось одиннадцать. Еще я установил, что трижды одиннадцать будет тридцать три, но и после этого легче не стало.
Как ни тяни время, все-таки пришлось бы выйти наконец в большую комнату. Делать нечего, я вышел. Анано сидела за длинным столом и, как видно, ждала меня. Обе ее руки бессильно лежали на столе, и она в оцепенении смотрела на дверь.
– Кончено! – сказала она и обратила на меня теперь уже холодные и сухие глаза. – Озо, ты большой мальчик, и я хочу, чтобы ты знал… кончено… все кончено. Мне очень тяжело, но другого выхода нет, я скажу тебе…
Я прижался к стене и как-то вдруг успокоился: недавние страхи и волнения улетучились.
Явно случилось несчастье, но седьмым чувством я понял, что оно не связано с гибелью отца. Здесь нечто иное, но что – сразу не поймешь. Мною овладело безразличие, впоследствии оказавшееся мнимым.
– Саба погиб! – сказала наконец тетка. – Кончено! Все кончено.
– Какой Саба?! – вырвалось у меня, но в ту же минуту я понял, о ком речь. – А, Саба…
Впервые я услышал имя человека, который до сих пор был для меня чуть ли не легендой.
Молчание длилось долго.
– Извещение пришло? – спросил я несмело.
– Нет! – коротко ответила она.
– Если так… то, может…
– Я знаю, что говорю! – отрезала Анано и сердито на меня набросилась: – Что такое извещение, этот жалкий листок бумаги, который держит в страхе стольких людей? Какое извещение сравнится с моим сердцем и чувствами? – она встала и принялась ходить вокруг стола, ступая осторожно, как бы крадучись. Минут через десять она заглянула мне в глаза:
– Почему ты не спрашиваешь, кем был Саба?
Я не выдержал и отвернулся. За четыре года, проведенные в деревне, у меня не было еще таких тяжелых минут. Я стоял, бессильно прижавшись к стене, и не знал, что делать, как вести себя. Кем был Саба? И правда, кем он был? Я понятия не имел… Спросить тоже не спросишь. Стоило ей заглянуть мне в глаза, как я сразу почувствовал: Анано поняла, что я и раньше знал о существовании этого человека.
– Я не верила… Не хотела верить, – сказала Анано.
Больше она не заглядывала мне в глаза, ходила, сложив руки на груди, и, горестно задумавшись, кружила вокруг стола. Я понял, что на время она потеряла меня из виду. Но потом нашла снова.
– Озо, я не случайно сказала тебе давеча, что все кончено. Не случайно… – она опять замолчала и задумалась. Потом тихо продолжала, будто боялась, чтобы кто-нибудь ее не услышал. – Саба погиб… Я это почувствовала и проснулась… Нет, я видела наяву, как он упал, как его подкосила пуля… Эх! Видно, не смогла я повернуть колесо судьбы. Это и есть моя судьба!.. Какого человека не стало… Боже!.. Как ты его не пожалел, как не пожалел?!
Она говорила с паузами, дыша глубоко, словно ей не хватало воздуха. Я слушал с напряженным вниманием, не отрывая от нее глаз. Вдруг я разглядел, что Анано красивая, привлекательная женщина. И красивая, и привлекательная. Темноволосая, стройная… Черты лица у нее правильные и утонченные, волосы густые, черные и блестящие, с синим отливом. Со мной она никогда столько не разговаривала и поразила меня своей манерой говорить: не знай я этого доподлинно – никогда бы не поверил, что Анано нигде не бывала дальше деревни… Она говорила очень грамотно.
Саба появился в деревне за два года до начала войны. Он прямо пошел к председателю и предложил: «Вот вам рабочие руки – что поручите, все сделаю». Ну, а деревне всегда нужны рабочие руки, и председатель сразу же взял его – посмотрим, на что ты способен… Через три-четыре месяца Саба уже стал незаменимым, его посылали туда, где не хватало людей. И он работал не покладая рук, добросовестно выполняя все поручения. «И как это мы раньше обходились без него?» – говорили сельчане, в один голос нахваливая Сабу.
