Текст книги "Белый конь"

Автор книги: Арчил Сулакаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Деревенский дом я представлял себе именно таким, и все мне тут нравилось – и бегущая вдоль дороги пыльная изгородь, и расшатанная калитка, и сам сложенный из речных камней и крытый старой черепицей дом, все четыре угла которого были облицованы грузинским кирпичом. Деревянного балкона никогда не касалась краска, и под действием солнца, ветра и дождя он стал темно-серым… Передняя часть двора была отведена под цветы – главным образом розы, за которыми ухаживала сама Маро-учительница. Если не ошибаюсь, это был единственный двор в деревне, где в тяжелые годы войны находили время для цветов.

Муж Маро-учительницы погиб в боях под озером Хасан, но поскольку никто в деревне об этой битве не помнил, то и Маро-учительницу вдовой не считали. Однажды я услышал даже, как кто-то пошутил: раз уж суждено ему было погибнуть на войне, то погиб бы лучше сейчас, были бы у Маро хоть какие-то привилегии. Человека разве поймешь, порою черт-те какие шутки в голову приходят.

Но главное, Маро-учительница считала себя родней Рафаэла Эристави[17]17
  Р. Эристави – грузинский писатель, этнограф, общественный деятель.


[Закрыть] и очень гордилась своим далеким прославленным предком. Когда же она заводила речь о Варваре Джорджадзе[18]18
  В. Джорджадзе – грузинская поэтесса, драматург, критик. Сестра Р. Эристави. Автор популярной книги «Грузинская кухня».


[Закрыть], то можно было решить, что она ей родная тетка и что кулинарному искусству Маро училась у нее. На стенах главной комнаты были симметрично развешаны пожелтевшие от времени и выцветшие фотографии и дагерротипы в разномастных рамках. А некоторые и просто были прикреплены скрепками или прибиты гвоздями. Но висевший на стене ковер, который покрывал также старинную тахту с резьбой, предназначался исключительно для большой черной рамы, откуда мудрый Рафаэл Эристави грустно взирал на суету сует.

Деревню не убедишь никакими черными рамками, какого бы размера они ни были, и люди твердили свое: «Я слышал от своего деда, что в старину они были крепостными у Эристави…» – «Ну, были так были, тем лучше… может, грешным делом, кто кого и соблазнил…»

Все это я к тому говорю, чтобы вы почувствовали, насколько близок я был к этой семье, вообще же их происхождение не волновало меня…

Зизи, как я уже сказал, нагнала меня, и мы вместе побрели по проселочной дороге. Утром я не успел поесть, да и потом так набегался, что едва волочил ноги. А она шла рядом и болтала без умолку. Я то слушал ее, то – нет. Порою, когда впечатления нынешнего дня сами собой всплывали в сознании, слух будто отключался. Как видно, большое впечатление на меня произвели Кариаулевы дочки. Это они все время возникали у меня перед глазами – круглолицые рыжие девицы-дэвы, огромные груди которых покоились прямо на столе.

Я хотел спросить Зизи про этих Кариаули, но она не обращала на меня внимания, все трещала и трещала! Ни на минуту не умолкая, она не давала мне вставить ни словечка.

Фантазируя, она к концу февраля навеки погасила огонь войны и воцарила мир на всей планете. Зима сорок четвертого была на носу, и в исходе войны никто не сомневался, но Зизи так решительно утверждала это, как будто бразды правления были у нее в руках и она могла окончить войну, лишь только пожелает. Потом она подробно описала, как деревня отпразднует победу.

А потом с этого праздника она перескочила на другой – вот она устраивает выпускной вечер после окончания школы, с которого, конечно же, не переведя духа и не оглядываясь назад, мы отправляемся в Тбилиси… Вот Зизи уже сдает приемные экзамены в театральный институт… Сдала и зачислена в институт – она уже студентка первого курса актерского факультета, ни больше ни меньше. Все в восторге от ее успехов, кроме Маро-учительницы: мать против, при ней не стоит и упоминать о театре. «Для этого ли я растила дочь!» – убивается она. Но откуда матери знать?.. Сейчас не время об этом!.. Зизи из тысячи дорог выбрала одну, потому что это ее дорога, только ее! Единственная! У нее все данные актрисы, и почему она должна выбрать другой путь? Правда, она невысока ростом, зато стройна, хорошо сложена, красива. Она поет, танцует, декламирует… Что еще нужно актрисе?

Что еще нужно актрисе?! И правда, что еще?..

Я не нашелся, что ответить, и предпочел промолчать. Мой театральный кругозор ограничивался десятком спектаклей, виденных мною до войны в театре юного зрителя. Хотя раза два родители водили меня в руставелевский театр. Разумеется, на дневной спектакль. Но в памяти у меня засел все-таки театр юного зрителя. Сердцем овладевает грусть, похожая на приятную боль (если боль может быть приятной). На спектакль мы идем всем классом, рядом со мной – та, чья близость и мимолетные взгляды наполняют меня необъяснимой дрожью и странным трепетом…

Боже, как я любил театр! Особенно – сидеть затаив дыхание в темном зале и ждать, когда подымется занавес. По ту сторону занавеса был скрыт незнакомый мир, которого я всегда ждал с тревогой… Я знал, что Зизи не довелось испытать этого трепетного ожидания, ведь она не видела не только сцены, но даже – здания театра.

Мне надоели ее бесконечные разговоры, и я, не церемонясь, заявил: «Что ты заладила – хочу быть актрисой, ты ведь и театра-то в глаза не видела!» «Хочу, и все!» – ответила она коротко и сердито. Я понял, что сказал бестактность, и попытался смягчить впечатление: «Знаешь, Зизи, вот поедем в Тбилиси… Там столько театров…»

– Знаю! – прервала меня Зизи и надулась.

– Давай вместе будем ходить в театр, смотреть спектакли… Может, они тебе и не понравятся!

– Понравятся! Мне давно нравится театр, и… ради бога, не рассуждай, как моя мать!

К этому времени мы наконец добрались до моего дома. Я решил быстренько распрощаться и, сославшись на головную боль и усталость, пойти домой. Но Зизи удержала меня и шепотом, как бы поверяя секрет, сказала: «Давай пообедаем у нас, мы ведь никогда не обедали вместе?» А потом завораживающим голосом добавила: «Разведем огонь, согреемся, чем плохо побыть немного вместе». Я взглянул на свой дом, он показался мне холодным и непривлекательным. К тому же я не особенно стремился увидеть Анано. Впрочем, то, что ее нет дома, было заметно с первого взгляда.

– Мать вернется поздно – сегодня педсовет, – снова шепотом сказала Зизи, но только еще многозначительнее. Этот шепот невольно растревожил меня и пронзил ожиданием. Шепот как будто сулил мне что-то, чего не только я, но, возможно, и она не знала. И для Зизи этот «секрет» был, похоже, туманным. Поэтому мы оба покорно, как пленники, следовали за трепещущим шепотом. Зизи молча шагала впереди. Так мы прошли всю дорогу, так открыли калитку и вошли в ее дом, не проронив ни звука.

В комнате было холодновато, но все же мы сняли пальто, и я без промедления выполнил приказ Зизи: «Разведи огонь!» (Единственное, чему я научился, живя в деревне, это разжигать огонь. Хотя, говорят, и мотыжил я неплохо. Летом мы, ученики, мотыжили кукурузу и регань.) Жестяная печка вскоре загудела, и вокруг разлилось приятное тепло. Тем временем Зизи хлопотала по хозяйству – каждой вещи она сразу нашла место, затем водрузила на печку тяжелую закопченную чугунную кастрюлю и накрыла стол на двоих на том конце, который был поближе к огню, принесла из кладовой хлеб и кислую капусту. После того как я развел огонь, делать мне стало нечего, и я, засунув руки в карманы, прошелся перед висевшими на стенах картинами и, наконец, бессмысленно уставился на великого предка Маро-учительницы. Вспомнил, как Зизи проникновенно читала «Родину хевсура»[19]19
  «Родина хевсура» – стихотворение Р. Эристави.


[Закрыть]…

– Вина выпьешь? – вдруг спросила Зизи непривычным тоном. Этот тон был не ее – только взрослые обращаются так друг к другу.

Она хорошо знала, что я не пью. Не раз она слышала, как ребята подшучивали надо мной из-за этого. Я и не счел нужным ответить, решил, что и так ясно. Но это было не главное. Зизи как будто играла во взрослую и вынуждала играть меня. За этой показной игрой скрывалось нечто очень важное и для меня, и для нее. И правда, почему она сказала, что мать вернется поздно, неужели для того, чтобы как следует наесться лобио и запить его стаканом-другим вина? Зачем было секретничать и шептаться? Мне не раз приходилось обедать с Зизи в этом доме, и всегда во главе трапезы была Маро-учительница, которая щедро угощала нас…

Зизи поставила на стол кувшин с вином. Я, чтобы печка не остыла, подбросил дров еще.

– Ты сядешь сюда! – распорядилась хозяйка.

Я молча повиновался и сел на отведенный мне стул. Сел прочно, основательно, опершись обоими локтями о стол… Прямо перед собой, в слегка приоткрытую дверь, я увидел часть Зизиной комнаты. Постель была не убрана, видно, утром она как встала с кровати, так ее и оставила. Там же, на стуле, висела небрежно брошенная ночная рубашка… Я отвел взгляд и мельком посмотрел на Зизи – уж не поймала ли она мой взгляд на постель. Зизи стояла у печки. Сняв крышку с кастрюли, она прилежно мешала большой деревянной ложкой лобио, чтобы не пригорело.

– Еще чуть-чуть, и я накормлю тебя, – сказала она.

– А ты сама есть не хочешь? – спросил я ее между прочим, ведь надо было сказать про обед.

– Очень хочу… Утром я плохо поела и после этого ни крошки не брала в рот… Это – лобио.

– Я уже понял. По запаху.

– Лук поджарен на свином сале, – тут же уточнила она. – Моя мать вообще хорошо готовит.

Я, конечно, стал искать портрет Варвары Джорджадзе, оглядел все стены. Мне почему-то показалось, что ее не было ни на одной из этих фотографий, и я с грустью подумал: или они не смогли достать ее фотографии, или сама княгиня не позаботилась оставить своим потомкам хотя бы один портрет.

– Давай тарелку.

Я протянул ей тарелку. Она наполнила ее до краев.

– Столько мне не съесть.

– Сможешь, – успокоила она.

Некоторое время мы молча ели лобио, заедая его кислой капустой, – все было очень вкусно. Зизи налила в граненые стаканы вино – прозрачное, темно-янтарного цвета. Я подумал: не умру же я от стакана, – и не противился, когда она наполняла мой стакан.

– Выпей, вкуснее будет есть.

– А ты?

– И я выпью… немного, – сказала она и чокнулась со мной. – За нас!

– За нас!.

Я отпил глоток. Сказать по правде, мне понравилось. Понравился и вкус, и особенно аромат, хотя, наверное, одно от другого отделить трудно.

Я отпил еще и еще – до половины стакана.

– Ну, как? – улыбнулась Зизи.

– По-моему, хорошее!

– Мы умеем делать вино, всем нравится.

– Да, прекрасное! – подтвердил я.

Вино дрожью разлилось по всему телу, приятно и легко опьяняя меня.

– Сколько захочешь, столько и выпей, – сказала Зизи и снова наполнила мой стакан, затем налила себе. Она оказалась права, я с большим удовольствием принялся за лобио, потихоньку отпивая глоток за глотком. Опорожнив второй стакан, я сам налил себе и Зизи третий. Я был по-прежнему слегка пьян, как после первого стакана. Зизи сидела справа от меня, совсем близко, нас разделял только угол стола. Придумала это Зизи, и места она сама распределила… Умница она, я бы не додумался: и сидит она рядом, и голову мне не надо поворачивать. Я смотрю на нее в упор: шея у нее белая, из-под блестящих волос виднеется маленькая мочка с дырочкой для сережек. Волосы у нее зачесаны гладко и на спине переходят в толстую косу…

Опорожнив еще стакан, я отчетливо увидел, как потемнели ее светло-голубые глаза, как они сузились и стали печальнее. Мне же было весело и легко, я не чувствовал усталости, и удрученное сегодняшними впечатлениями сердце билось теперь спокойнее… Под столом, совсем близко, я ощущал ее колени, и близость Зизи наполняла меня ощущением не испытанного ранее счастья и трепетом ожидания.

– Что ты собираешься делать, Озо? – спросила она неожиданно.

Как будто чья-то невидимая рука дернула меня за рубашку. Я не сразу понял, что имела в виду Зизи, и, кажется, даже покраснел, поскольку в тот момент смотрел на ее белую шею и бог знает что думал и что собирался делать…

– Куда собираешься поступать, когда кончишь школу? – уточнила она.

– А-а-а… – с облегчением улыбнулся я и, не думая, ответил: – Не знаю.

– Как это не знаешь?!

Я говорил правду: я пока не знал, где буду учиться после школы! А сейчас я был не в состоянии решать, да и настроения не было. Мы оба чувствовали, что не говорим о самом главном, а так – о том о сем.

– Тебе-то что, у тебя в Тбилиси дом… А мне как быть…

– Живи у нас, – искренне предложил я, ибо в эти минуты такая перспектива казалась мне реальной.

– У вас? – поразилась Зизи. Потом ее разобрал смех, и она долго от души смеялась.

– Какой же ты глупый, Озо!

– Почему я глупый?

– Не знаю, но глупый…

– Ну ладно, глупый так глупый! – согласился я безропотно.

В открытую дверь я вновь увидел неприбранную постель и снова отвернулся. Зизи внезапно перестала смеяться и загрустила. Отодвинула тарелку в сторону и, положив руки на стол, упрямо уставилась на стакан с вином. «А что будет, если я ее поцелую, – подумал я, – в щеку или в шею?! Осторожно… совсем слегка коснусь… или же расцелую ей руки». Но Зизи встала, сняла с печки кастрюлю, мол – подгорела, и вышла из комнаты. Я снова выпил до дна. Вино показалось мне не крепким и пилось с наслаждением, приводя меня в то хорошее настроение, когда все время хочется петь. На Зизи же оно, по-видимому, действовало иначе: она сникла и загрустила.

Зизи внесла дрова. Те, что были в комнате, когда мы пришли, огонь уже поглотил!

Я сижу и наблюдаю за действиями Зизи, за ее движениями. Подбросив дров в огонь, она повернула голову и слабо улыбнулась… То ли улыбнулась, то ли нет, но так чарующе на меня никто еще не смотрел. Действительно, она красавица! На свете, наверное, нет второй такой девочки.

Я встал, прошелся по комнате: вино не давало о себе знать, так, только слегка пьянило, совсем слегка… Я подхожу к печке, протягиваю вперед руки, как будто они у меня замерзли и я хочу их согреть.

И Зизи греет руки, и я… к раскаленной жестяной печи тянутся две пары рук, руки чуть ли не касаются друг друга, а мы стоим одурманенные, притихшие. Как будто ничего не происходит, ничего…

Печка раскалена до предела, мне так жарко, что я готов сорвать с себя одежду. Несмотря на это, я стою грею руки. Что-то одурманивает меня сильнее, чем вино, – то ли близость Зизи, то ли жар печки. У меня кружится голова, но я готов поступить так, как подсказывает мне мое сердце, сознание, тело, все мое существо! В то же время я скован, не смею коснуться ее руки, что за чертовщина со мной происходит, и пальцем не могу до нее дотронуться. Это, наверное, потому, что я еще ничего не сказал ей. Ни слова. В конце концов, должен же я сказать ей, что люблю ее… что только ее люблю… И это будет правдой. Я люблю Зизи до безумия и удивляюсь, где я был до сих пор? Что так притупило мои чувства, что лишило меня дара речи?! Хотя и сейчас еще не поздно, я все ей скажу, признаюсь в сокровенном… Но прежде чем сказать, я ненадолго выйду на двор, пройдусь по свежему воздуху, соберусь с мыслями…

Я быстро вышел, обошел дом и наткнулся на дощатую «будку»… Возвращаясь обратно, я не спешил, шел медленно – довольный, счастливый. Я слегка спотыкался, но все же стоял на ногах твердо. Главное, я заранее был счастлив тем, что наконец-то все скажу. Во дворе я почему-то замешкался. Я вышел на двор в одной рубашке, но холода не чувствовал: наверное, домашнее тепло еще согревало меня… Внезапно я вспомнил Кариаули и рассердился на себя за то, что со мной обошлись так неучтиво. Почему я там же ему не ответил? Вот я собираюсь объясниться в любви девушке, а сам не в силах постоять за себя. Как, как я мог стерпеть такое оскорбление?! А что, если бы при мне вот так оскорбили Зизи? Я и это бы проглотил и снес молча? Ничего, и сейчас еще не поздно пойти к Кариаули и сказать два-три крепких слова – пусть каждый знает свое место.

– Озо! – нагнал меня у калитки Зизин голос. – Куда ты, Озо?

– Куда я?

Словно в тумане, я увидел, что Зизи стоит в дверях догма и машет мне рукой – вернись. Видно, я долго был в гостях у Зизи, уже вечерело.

Я сразу повернул обратно, магический взмах руки из открытой двери погасил во мне пламя мести.

Зизи стояла у печки, задумчива глядя на протянутые к огню руки. Я вошел, что-то напевая про себя и потирая руки, будто озяб на дворе. Зизи с улыбкой взглянула на меня, удивленная моим пением. Я двинулся к печке, но ноги вдруг перестали меня слушаться… Я остановился, попробовал встать крепче.

– Замерз? – спросила она. – Иди, я согрею тебе руки. – Еще издали я покорно протянул ей обе руки, но, как только попытался сделать шаг, колени подкосились, и я пошатнулся. Тут подоспела Зизи и удержала меня, а то я бы растянулся на полу… Я чувствовал, как Зизи приникла ко мне всем телом, в нос мне ударил знакомый, резкий запах румян и белил, и мне захотелось сказать.: «Всю жизнь этот запах мучил меня, покою мне не давал, день и ночь звал меня, притягивал». Но язык не повиновался, и я бормотал что-то бессвязное. Зизи крепко поддерживала меня, не отпускала, куда-то тянула, уговаривала:

– Озо, присядь, дорогой! Присядь на этот стул… Не то упадешь, и я не смогу тебя поднять… Боже, как он пьян!

Я же в душе смеялся: с чего это я упаду, что меня свалит с ног… глупая девчонка эта Зизи…

Тут сознание мое помутилось. Дальше я ничего не помню.

4

Я проснулся от головной боли, меня тошнило. В растерянности огляделся и был удивлен, что наложусь в своей постели. Мне почудилось, что еще вечер: предметы в комнате можно было различать. С трудом попробовал я приподнять голову, но не смог – и бессильно повалился на подушку. Отчего так болит голова?.. Вдруг я вспомнил Зизи… обед, вино… и закрыл лицо руками. Меня аж пот прошиб – я упал ничком на подушку. До какого-то момента я помнил все, а после – ничего. Я попробовал проникнуть в бездну памяти, нащупать, что же все-таки было потом? Почему у меня так помутилось сознание? Почему я полностью отключился?.. Я сгорал со стыда, хоть и не знал, чего именно стыдился. Наверное, того, о чем ее помнил, что осталось в темноте подсознания.

Скрипнула дверь. Я опять приподнялся: в полуоткрытую дверь заглянула Анано, ее глаза цвета зеленого берилла смотрели на меня сочувственно. Наверное, она пришла узнать, не нужно ли мне чего. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась и спросила:

– Как ты, Озо?

– Голова болит… ужасно!

– Вставай! Напою тебя мятным чаем – и все пройдет.

– Не могу встать. Может, если я засну, эта боль пройдет к утру.

– К утру? – Анано снова улыбнулась. – Так ведь уже рассвело!

– Рассвело? – Я удивленно посмотрел в окно.

– А ты думал? Как в поговорке – новобрачная пасмурную погоду за утро приняла.

Ох, и не понравилась мне поговорка про новобрачную, даже дрожь по телу пробежала. Анано словами не бросалась. Раз она упомянула «новобрачную», значит, не зря. Поэтому я попробовал прощупать почву.

– Когда я вернулся? – как бы вскользь спросил я.

– Только-только стемнело, – я лампу зажечь собиралась.

– Я один пришел или меня привели?

– Это я у тебя должна спросить.

– Наверно, один пришел… Кто бы меня привел?

– Не знаю. Ты, как палка, был прислонен к дверям. А провожатых видно не было.

Это известие меня успокоило, я ненадолго почувствовал такое облегчение, что даже про головную боль забыл. Совсем не хотелось, чтобы Анано знала, где и с кем я вчера напился. Но облегчение оказалось, как я сказал, недолгим: когда мы сидели за столом и пили мятный чай, Анано, как бы невзначай подводя итог несостоявшегося разговора, сказала:

– Они люди другой масти… – потом неожиданно спросила меня. – А ты как думаешь?

Конечно же, для Анано все было как на ладони. А я, дурак, думал что-то от нее скрыть. То ли миролюбивый тон, то ли спокойствие, которое она излучала, тому виною, но казалось, что с Анано обо всем можно поговорить, даже тайну раскрыть не страшно. Она ничего не утверждала и оставляла за мной право на собственное мнение… Однако я выдохся и был подавлен.

Наверное, Анано думала вовлечь меня в разговор, но я как воды в рот набрал, и она поняла, что из меня слова не вытянешь. После многозначительной паузы она сама продолжала…

Анано осторожно ходила вокруг да около, взвешивая, как мне казалось, каждое слово. Она постаралась разъяснить выражение «люди другой масти». «Не в обиду им будет сказано, наоборот, – говорила она, – дай-то бог и в горе, и в радости таких людей… Но они себе на уме, живут, как хотят… и если уж что задумают, то ничем их не переубедишь».

Слова Анано меня удивили.

– Разве это плохо? – спросил я.

– Но и не хорошо!

Я не знал Маро-учительницу настолько, чтобы хоть поверхностно судить о ней, но с Зизи-то я, так или иначе, был близок. А ведь правда, она вбила себе в голову, что хочет быть актрисой, и никто пока не смог ее ни отговорить, ни переубедить – даже мать. У меня возникло сомнение: вдруг это не каприз, а действительно цель всей жизни, которая движет ею и не дает ей покоя?

– Озо, я не хочу, чтобы ты слепо верил сказанному… Но прежде чем сделать шаг, как следует подумай, – Анано искоса, со значением взглянула на меня.

Я не выдержал и отвел взгляд.

– Зизи выросла у меня на глазах, и ее судьба мне не безразлична. Я люблю ее не меньше, чем других детей, но понять ее мне трудно, – Анано на некоторое время задумалась. – Озо, знаешь, почему у нас нет часов? Сколько мы ни покупали часов, твой отец все разбивал их, а собрать не мог… ни с кукушкой часы, ни обыкновенные с «гирями»… Он приезжал из города, разбирал часы по частям, а собрать – ни в какую. А ведь говорил: тут и собирать нечего! Если бы деревня сама не окрестила его сумасшедшим, то мы с дедом никогда бы не проговорились… Видно, нам это на роду написано. Вот и я так – разложу в душе характер человека и снова соберу. Только Зизи все время ускользает от меня, не поддается…

К тому времени я выпил уже два стакана мятного чая.

Я вроде бы слушал Анано с большим вниманием, но душой был в другом месте: меня беспокоил финал вчерашнего дня, нашего с Зизи обеда. Цель Анано была мне ясна: она всячески старалась доказать, что Зизи как жена мне не подходит. Ее аргументы я потом не раз вспоминал.

Головная боль почти прошла, меня больше не тошнило. Наверное, помог мятный чай. Но, несмотря на облегчение, я чувствовал себя опустошенным и разбитым. Голени горели ужасно. Еще в постели я почувствовал боль и осмотрел ноги: они сплошь были исцарапаны и ободраны в кровь. Где я мог так поцарапаться, где меня носило, хотел бы я знать. Зизи, наверное, все подробно расскажет, но сейчас меня не тянуло к ней, я боялся, что она сообщит нечто для меня унизительное. Меня и без того мучила совесть из-за вчерашнего моего поведения, которое было неискренним и лицемерным. Я не помнил, что сказал Зизи, но ведь хотел же я объясниться в несуществующей любви, притворившись правдивым и искренним. А Зизи с трепетом ожидала от меня чего-то для нее решающего.

– Может, и ты, как отец с часами, разобрала Зизин характер, а собрать не смогла? – спросил я у Анано.

– Не обижайся, Озо, твой отец умел только разбирать и только часы… а я говорю совсем о другом.

Я надел пальто и вышел во двор, сделав вид, что иду в школу. На самом же деле я и не думал туда идти – не смог бы высидеть на уроках.

На дворе стояла безветренная пасмурная погода. Я приготовился к холоду, засунул голову поглубже в ворот пальто, но вскоре убедился, что совсем не холодно. Наоборот, мне показалось, что даже тепло. Свисающие почти до земли черно-серые тучи обещали нескончаемый осенний дождь, но это ничуть не повлияло на мое настроение. Сейчас мне была безразлична и перемена погоды, и все вокруг, и проведенные здесь однообразные, отмеченные то отчаянием, то надеждой, но неизменно тоскливые дни.

Шагая по дороге, я вдруг почувствовал, что жить не могу без Тбилиси. Казалось, что именно это чувство вытолкнуло меня из дому, а если бы не оно, то ни за что не вышел бы. Поначалу я решил, что сам, как ребенок, придумал это неосуществимое желание. Но постепенно я пришел к убеждению, что это не детский каприз и не глупая прихоть. Тбилиси звал меня как живой… Этот зов, повторяю, я услышал, даже, скорей, почувствовал, – неожиданно, и у меня так сильно застучало сердце, что, казалось, вот-вот лопнет. Тбилиси я вспоминал часто и с тоскою, но сегодняшнее чувство было необычное. Оно, как вчера вино, понемногу пьянило и заманивало меня, а потом сразу ударило в голову и оглушило. Словно из лопнувших сосудов хлынула кровь – и остановить ее я не мог.

В этом смятении я старался все-таки разобраться, что же манило и влекло меня с такой силой… что звало?

Дом?..

Двор?..

Улица?..

Школа?..

Друзья?..

Или Кура?.. Кура, на берегу которой я вырос и с которой сроднился?

Может, за этим сильным и невнятным стремлением скрывалось желание бежать из деревни? Но от чего я бежал, что гнало меня отсюда?

В деревне мне жилось хорошо. Никто не знает, что бы со мной стало, останься я один в Тбилиси на четыре года. Лишь неблагодарный человек мог не понимать этого. Я прекрасно знал и остро переживал все, что творилось на свете. Не думайте, что маленькую деревушку, укрывшуюся за огромным Кавказским хребтом, военная беда, принесшая человечеству столько несчастий, обошла. Конечно, испепеляющий пожар войны не коснулся этой земли непосредственно, он ударил по другой – по северной стороне Кавказа, но яростные раскаты, гул и грохот доносились и до нас.

И этот ужас отхлынул не сам по себе, а повлек за собой жизни миллионов. Среди жертв войны было двести жителей нашей маленькой деревни. Деревня отдала все, что могла, и сейчас со слезами надежды, с печальной и скорбной радостью ждала конца четырехлетних мучений.

Вместе с деревней ждал и я… и твердо знал, что именно здесь, в нашей деревне, должен встретить этот счастливый день. По-другому я себе этого и не представлял. Ведь и отец надеялся застать меня там, где оставил. Перед уходом на войну он сказал мне: если вернусь, то – сюда. И в редких письмах, которые мы получали от него с фронта, он молил Анано лишь об одном – сохрани мне парня целым и невредимым, а остальное – за мной. Так что я понимал, что уезжать мне отсюда нельзя. Но разум – одно дело, а порывы души – другое.

Я хотел в Тбилиси. «Хотел» – это слабо сказано и ни в коей мере не выражает того волнения, которое сотрясало меня изнутри лихорадкой нетерпения и толкало навстречу прошлому. Казалось, что если я немедленно не окажусь в городе, то или Тбилиси рухнет, или я умру…

Я быстро шагал, будто торопясь по делу. Свернув с дороги, ведущей к школе, я окольными путями выбрался из деревни. Трудно пройти деревню, ни на кого не наткнувшись, но на сей раз мне повезло: никто из близких не встретился. Правда, кое с кем я поздоровался – в деревне принято здороваться даже с совсем незнакомыми людьми.

Пока я не знал, куда иду и зачем. Я стремился лишь к одному – уйти отсюда поскорее, чтобы потом на свежую голову разработать план, который не сегодня завтра поможет мне попасть в Тбилиси. Мне нужно было все взвесить, заранее предусмотрев возможные трудности или препятствия.

Из деревни я вышел прямо на вспаханное поле и свернул вправо, в сторону шоссе. Идти было очень тяжело, но обратного пути уже не было. Внезапно я ощутил в себе заряд, который был сильнее, нежели сознание и воля, и который заставлял меня идти среди развороченной земли к определенной цели.

Я шел бесконечно долго, ноги проваливались в глубокую борозду, я спотыкался, даже падал, с трудом, подымался и снова шел, шел, шел. Тот, кому доводилось ходить по вспаханному полю, знает, каково это. Я торопился.

Над Кахетией нависли дождевые тучи, и если бы сейчас хлынул дождь, то выбраться я бы уже не смог – увяз бы по пояс в грязи.

Прямо передо мной взлетела стая ворон и с карканьем скрылась за моей спиною.

Я упрямо продвигался вперед – пашне не было видно конца. Я решил, что сбился с пути, остановился и огляделся вокруг: пройдено уже много, возвращаться назад бессмысленно. Если бы я как дурак не забрел на пашню, а шел бы по-человечески вдоль деревенской околицы, то уже наверняка вышел бы на шоссе. И время бы выиграл, и не устал бы безбожно.

Потеряв всякую надежду выбраться, я вдруг увидел метрах в ста от себя ползущую в сторону деревни арбу. Наверное, матросы Колумба меньше радовались появлению берега, чем я этой арбе… Я, чувствуя себя так, словно вышел из морской пучины, усталый и измученный, присел перевести дух на обочине. Видно, сказывалось и вчерашнее похмелье: меня опять тошнило и голова разламывалась. Я скинул старые башмаки, высыпал из них комья земли, снова надел… Еле-еле поднялся и по инерции продолжал путь. Я знал, что стоит миновать маленький подъем, и за холмом откроется Алазанская долина. А дальше уже – спуск.

Ага, вот и Алазанская долина!

Не помню, сколько раз мне приходилось смотреть на это диво именно отсюда, с этой точки. Другой дорогой я к Алазани не ходил.

Мне не приходилось видеть Алазани дважды одинаковой. Она каждый раз выглядела по-новому, но всегда вызывала прежний восторг и тот же возглас:

– А-а-ах!

День тяжелый и пасмурный, Кавказских гор не видно… Тучи придавили всю землю Кахетии, сравняли горы и долины. Даже не верится, что за этой долиной взметнулись ввысь горы-великаны, которые в солнечную погоду придают дрожащему в прозрачно-розовом тумане пространству нереальный, сказочный облик. Сейчас все это низко, серо и однообразно, земля являет собой как бы отражение неба. Лишь вдалеке, слева, свечой горит белый храм Алаверди, и по всей длине то тут, то там поблескивает Алазани.

Я родился и вырос в Тбилиси, в старом квартале, именуемом Чугурети и протянувшемся вдоль берега Куры от бывшего Воронцовского до Мухранского моста. Это страна моего детства. Здесь еще сохранились дома с нависающими над Курой балконами, водяные мельницы, уютные дворики, узкие улочки, переулки, тупики, маленькие лавки и духаны, хлебопекарни и винные погреба, кузницы и красильни. Наш квартал старался отличиться перед всем городом как хранитель и почитатель старины, давно уже повсюду забытой…

Мне все казалось, что меня не увезли из этого мира, а насильно вырвали и выбросили вон. В детстве я не раз чувствовал: не смогу прожить без Тбилиси, вернее, без своего квартала и, больше всего, без Куры. Особенно это ощущалось летом, когда родные увозили меня из города на дачу. Проходило немного времени, и меня охватывала тоска по своему кварталу, по своей реке, на берегу которой я вырос и с которой так сроднился, что мне было не по себе без ее рокота. Шум Куры был для меня и тишиной, и уютом.

Помню, в нашем доме почти не переводились гости: они приходили к обеду, к ужину или просто – выпить чаю с вареньем, отвести душу, поболтать.

И часто, в вечерней тишине, услышав доносящийся снаружи звук, похожий на шум дождя, гость удивленно восклицал:

– Что, дождь пошел?!

– Нет, это Кура шумит, – спокойно отвечала мать и с извиняющейся улыбкой успокаивала не готовых к дождю, легко одетых гостей, которым передавался испуг того, кто первым этот шум услышал.