Текст книги "Белый конь"
Автор книги: Арчил Сулакаури
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
Все-таки необычный он человек, думал я по дороге, единственную дорогую вещь, и ту отдал… Мне даже стало жалко его. Разве я не замечал, не чувствовал, как он изменился, – ходит озабоченный и задумчивый, словно что-то потерял и не может найти. Одним словом, это был уже не тот Сандро, каким я помнил его в первые дни после возвращения с войны, – кипучая энергия, громоподобный смех!.. Я даже толком не знал, где он работает, куда ходит, с кем общается. Был ли он доволен службой? Может, он полюбил женщину, хочет жениться, а я мешаю? Теперь стремление к женщине уже не казалось мне не подобающим его возрасту. Ему сорок три года, он полон сил и энергии… Человек, наверное, обеспокоен тысячей проблем, у него свои заботы, а я знай думаю только о своем, как эгоистичный ребенок.
Дверь мне открыла улыбающаяся Ламара. С сияющими счастливыми глазами она подставила мне щеку для поцелуя. Я наклонился, поцеловал ее и вручил подарок. Она ввела меня в залу, освещенную большой хрустальной люстрой, где для гостей был накрыт массивный четырехугольный стол. «Я сейчас», – сказала Ламара и вышла из комнаты с моим подарком.
Оставшись один в огромной зале, я с сожалением подумал: надо же было явиться в такую рань. Ламара, конечно, «сейчас» не возвратилась, и я принялся разглядывать все вокруг. Попав в незнакомую и непривычную обстановку, я сам себе сказал с юмором: теперь главное – ничему не удивляться. Стол был роскошный. Я напряг память, пытаясь вспомнить, видел ли до войны такие кушанья, и вспомнить не смог, потому что на столе были яства, о которых человечество во время войны забыло. Не стану описывать убранство стола, да и нет у меня такого желания. Война недавно кончилась, и люди голодали, так что, возможно, я и преувеличивал.
В комнате было множество дорогих вещей: инкрустированный сервант красного дерева, витрина с такой же инкрустацией, низкий круглый столик красного дерева, софа, два кожаных кресла. На стенах были развешаны картины. Одна стена была отведена под огромное полотно целиком: это был «Девятый вал» Айвазовского. Во многих семьях видел я «Девятый вал» разных размеров, но такой большой – впервые. Картина эта масштабом подавляла все остальные. А в витрине было выставлено так много дорогих чашек, что мне своего подарка стало стыдно, и я, кажется, даже покраснел: наверное, лучше было подарить цветы.
Ламара вновь оказалась моей избавительницей, она вошла с сияющим лицом и пообещала: «Сейчас и остальные подойдут», – потом доверительным шепотом сообщила, что ее матери мой подарок понравился до безумия. Я не ожидал такой оценки и решил, что комплимент – дань вежливости. Потом выяснилось, что Ламарина мать большая любительница и знаток фарфора. Моя чашка оказалась немецким фарфором то ли конца семнадцатого, то ли начала восемнадцатого века. Я искренне обрадовался – приятно, когда твой подарок понравился.
Тем временем явились однокурсники под предводительством Дурмишхана. Они ввалились с шумом и смехом, завоевали, как саранча, все пространство – софу и кресла, потом откуда-то извлекли нарды и начали играть. «Хотите карты?» – спросила Ламара и вышла, но вернулась без карт – очевидно, забыла. Всего однокурсников я насчитал десять человек – шесть девушек и четыре парня, я был одиннадцатым. Дурмишхан спросил меня: «Давно пришел?» «Нет», – ответил я. «Впервые здесь?» – «Впервые!» «Да-а!» – произнес он многозначительно, хлопнул меня по плечу и пошел к нардам.
В залу вошло низкорослое толстое существо. «Это моя мама», – сказала Ламара, и все сразу вскочили. Мы поздоровались с большим почтением. Вслед за Ламариной матерью, одна за другой, вошли три женщины. «Это мои тетки», – объявила Ламара. Сестры все были одного роста. Нет, низкорослыми их назвать было нельзя. Есть люди низкого роста, есть – высокого, есть – среднего. А эти были похожи на карлиц.
– Все трое незамужние, – сообщил мне Дурмишхан.
– Который из вас Озо? – спросила Ламарина мать.
– Я, калбатоно, – сделав шаг вперед, сказал я и наклонил голову.
– Очень хорошо! – с улыбкой сказала она.
Неожиданно я обнаружил, что у нее приятное лицо.
Мне показалось, что у них с Ламарой похожие глаза.
– Я любительница фарфора и знаю почти все его секреты, – она склонила голову немного набок и с улыбкой продолжила: – Ваша чашка изготовлена в конце семнадцатого века в Германии. Тут сомнений быть не может. Моя сестра говорит, что это начало восемнадцатого века, но она не права.
– В задаче спрашивается: которая из сестер права? – шепотом произнес стоявший у меня за спиной Дурмишхан.
– «Голубые шпаги» – старейшая фирма в Европе, и, насколько мне известно, эта фирма существует и сегодня. Моя мечта – полный сервиз этой фирмы… Только старый… хотя бы девятнадцатого века.
– Калбатоно, у нас была только одна чашка этой фирмы, – ответил я скороговоркой. – Не думайте, что у нас шкафы забиты сервизом «Голубые шпаги».
– И ту вы не пожалели для Ламары!
– Для Ламары я ничего не пожалею, калбатоно.
– Молодец! Молодец! Ты настоящий грузин! – опять зашептал Дурмишхан.
– Мама, не отвлекай гостей!.. Давайте, друзья, сядем к столу! – сказала Ламара.
Когда все калбатони выплыли из комнаты, Дурмишхан шепнул мне:
– Бичо, по-моему ты им нужен для улучшения породы! – Я чуть было не прыснул: неисправимый тип этот Дурмишхан.
Словно птица, готовая взлететь, дождалась взмаха руки… Как только нам разрешили, мы не медля ни минуты, ринулись к столу. Еще не успели выбрать тамаду, а угощения заметно поубавилось. Четыре женщины не успевали добавлять еду на стол. Тамадой был Дурмишхан. Он сам сказал: «Знаю, никто не возьмется быть тамадой, видно, уж суждено мне». Тосты он произносил коротенькие и силой заставлял нас пить. Правда, стаканы были небольшие, но опорожнять их нам приходилось до дна…
Ламара сидела рядом со мной, довольная и счастливая. Она проявляла нетерпение и говорила заранее: сейчас внесут это блюдо, а сейчас то. Больше я есть не мог, сначала пожадничал и перебрал.
«Правда, милые у меня тетки? – спрашивала Ламара. – Посмотри, посмотри, какие они хорошие…» И еще сообщила: они не замужем. Это я уже знал от Дурмишхана, да и какая разница, не мне же их замуж выдавать! Главное, я любил Ламару, и мне приятно было видеть ее радостной и довольной. Ламара еще несколько раз упомянула о любимых тетках, и не знаю, что случилось, привык я к ним что ли, но они уже казались мне милыми, заботливыми и добрыми, эти калбатони. Я даже представлял себе, как они балуют единственную племянницу.
Раздался звонок.
– Это папа, – провозгласила Ламара, живо вскочила и побежала к входной двери. Возвратившись, она сказала Дурмишхану: – Отец сейчас зайдет к нам. – Она опять уселась на прежнее место, рядом со мной. Мы все застыли в ожидании. Дурмишхан стоял на ногах, он с готовностью поднял полный стакан и терпеливо ждал появления Ламариного отца. Он задумался, про себя, как видно, оттачивая подходящий случаю тост.
Вошел Ламарин отец, и все встали. Я один не встал. Приподнялся, но заставить себя встать не смог: меня как громом поразило. Передо мной стоял тот человек… именно тот человек, который недавно, пьяный, столкнулся со мной на улице… Я узнал его сразу, как только он вошел! Лица его я точно не помнил – не разглядел в темноте. Но все же узнал. Как только он ступил ногой в комнату и мы вдохнули с ним одного воздуха, я узнал его! По наитию узнал.
Не знаю, что подумала Ламара и все остальные, когда я не встал перед этим человеком. Я уже ничего не видел и не слышал. Откуда-то издалека доносилось бесконечное бормотание и жужжание. Дурмишхан жевал тост. Постепенно я пришел в себя, но продолжал сидеть у стола отрешенный. Руки мои лежали на коленях, и я смотрел в пол, не в силах поднять голову. В сторону Ламариного отца я смотреть не хотел, да и не мог. «Что с тобой, тебе плохо?» – спросила встревоженным голосом Ламара.
Я не ответил, сейчас думая только об одном: как бы убраться отсюда. Вино подействовало, и я боялся совершить оплошность…
Потом все вскочили и один за другим произнесли тост за батони Варлама… Батони Варлам… Варлам… Варла-а-ам! Этот человек оказался батони Варламом… Жаль, что я до сих пор не знал… «Озо, тост за тобой», – это опять была Ламара… «Ребята, к этому тосту подойдет „Мравалжамиер“»[35]35
«Мравалжамиер» – грузинская застольная хоровая песня «Многие лета».
[Закрыть], – Дурмишхан старался затянуть песню. Было ясно, что он хочет нарушить неестественное и неловкое молчание… «Озо, отец тебя ждет», – не отставая, шептала Ламара.
Сейчас, дорогая, раз нужно, то вот он я!
Я вскочил, отодвинул резко стул и направился прямо к батони Варламу. В тишине были слышны только мои шаги. Я на минуту поднял голову и увидел: из открытых дверей на меня смотрели, вернее – с умилением и надеждой взирали четыре сестры, которые видели во мне источник будущей радости и счастья. Я твердым шагом приблизился к батони Варламу, наклонился и заглянул ему в глаза. Снизу на меня посмотрели маленькие бесцветные глазки. Потом я шепнул ему на ухо: «Батоно Варлам, я тот, кого вы недавно выругали на улице и в кого стреляли из пистолета». Он, как и тогда, хотел отскочить назад, но я, опередив, крепко схватил его за локоть и удержал.
– Не волнуйтесь, батоно, все будет в порядке, – сказал я, таким же твердым шагом направился к выходу, снял с вешалки пальто и… кубарем скатился с лестницы.
Выйдя на улицу, я почувствовал холод и сообразил, что пальто несу в руках. Я стал надевать пальто и вдруг рассмеялся, снова увидев знакомую тень. «Прощай! – мысленно обратился я к ней. – Отныне ты меня здесь не увидишь. Я уступаю тебе и эту улицу, и дом, и тех, кто в нем живет». Кажется, тень меня не увидела… Что ж, это ведь человек, а не тень – в самом деле! Может, он задумался или засомневался, возможно, и ему несладко. А то зачем ночью, в этот холод, когда и собаку из дому не выгонишь, прятаться за деревьями и углами?
Я приблизился к нему в тот момент, когда он закурил папиросу. И что ж – это был второй удар. Хоть и не похожий на пережитый недавно, но все же удар!
Когда прислонившаяся спиной к дереву тень зажгла спичку, то она оказалась моим отцом, самим Сандро Бодавели. Подняв голову и увидев меня, улыбающегося, перед собой, он воскликнул: «Озо, это ты?» «Да», – ответил я. «Откуда ты здесь взялся?» – спросил он с хорошо разыгранным удивлением, будто не знал, откуда я здесь взялся. «А тебе-то чего здесь надо, ты-то что стоишь?» – Как видно, он не был готов к этому вопросу. Долго думал, но так ничего ответить и не смог.
Домой мы возвращались так, словно шли не вместе. Он, пристыженный и растерянный, шагал сзади и все пытался оправдаться. «Здесь живет один мой фронтовой друг, его дома не оказалось, вот я и ждал, – явно выдумывал он, – у меня было срочное дело, неотложное… Но ничего, завтра пораньше зайду к нему, наверное, сегодня он где-нибудь напился». Никакой фронтовой друг на этой улице не жил – версию он придумал по дороге. Я ведь заметил тень еще неделю назад, только не знал, что это мой отец.
Оказывается, он всю эту неделю сторожил меня в темных закоулках, чтобы, если я снова повстречаю того типа, расправиться с ним собственноручно. Хотя не исключено, что он искал с ним встречи один на один… Наверное, полагался на случай.
Знаю я вас, Бодавели, отлично знаю! Сандро Бодавели, разве ты не такой же, что и Анано? Разве вы не одного роду-племени, не из одного гнезда? Разве Анано не отправилась за тридевять земель, чтобы наказать подлеца?
На воздухе я почувствовал крепость вина сильнее. Отец тронул меня за руку и спросил: «Ну как вино, ничего?» Я ответил: «Твой фронтовой друг там не живет больше, уже неделя, как переехал… Не трать понапрасну время на его поиски, и Ламара больше не живет на этой улице – тоже переехала. Куда? Не знаю… Куда-то! Поэтому, – я остановился у театра Марджанишвили и оглянулся назад, – и я не буду туда ходить, все кончено! Знай, я расплатился со всеми долгами, твой сын ни перед кем в долгу не останется».
Наверное, отец понял меня и сразу согласился – хорошо, пусть так!
Наутро я встал в плохом настроении, собой недовольный. Мне показалось, что вчера я вел себя плохо. Хотя как надо было поступить, не знал. В те минуты я ничего не соображал, потерял самообладание. Хорошо еще, что не натворил дел похуже. Я хотел посоветоваться с отцом, но он уже ушел. Я вскипятил на керосинке воду и выпил чаю. В комнате было холодно, почти как на дворе: мы встретили зиму неподготовленные, печки у нас не было, дровами мы не запаслись, а что толку от одной керосинки, хоть она и горела с утра до ночи на галерее.
Он назвал меня молокососом и ублюдком, дал пинка и выстрелил в меня. Я же в ответ на это шепнул ему на ухо: «Я именно тот, кого вы в ту ночь оскорбили и в кого стреляли». Потом я грубо схватил его за руку и дернул. Всего-навсего. Самую малость удовлетворил чувство мести, но могло ли это возместить унижение; оскорбление, душевную травму! Думаю, что такие вещи не проходят бесследно, они навсегда оставляют рубец в душе человека, тем более если человеку семнадцать лет. Мне пришлось видеть, как на улице расправлялись с карманным воришкой, который вытащил у кого-то из кармана пятерку или десятку. Его чуть не убили. Видел я и то, как при всех один унизил другого, пользуясь своим превосходством в силе. На остановке трамвая двинул по затылку, свернул челюсть, выругал матом и как ни в чем не бывало с наглым видом поднялся в вагон. А того несчастного – с опущенными плечами, униженного, обруганного – успокаивали зеваки, очевидцы этой сцены. Они говорили, что ничего, мол, такого не случилось, успокойся, пустяки.
Я видел это в детстве, но до сих пор помню отчаяние на лице у человека, его обезумевшие, полные слез глаза. Вор должен быть наказан непременно, но когда унижают человеческое достоинство…
На занятия я больше не ходил, через два-три дня окончательно решил бросить институт и перейти в университет. Это решение зрело давно и наконец созрело.
Встречи с Ламарой я избегал, но не настолько, чтобы удрать из института. Если бы она изъявила желание поговорить со мной, я бы рассказал ей, что случилось и почему я вел себя неподобающе.
Вскоре меня навестил Дурмишхан, он был как будто обеспокоен тем, что я бесследно исчез. Он уверял меня, что пришел по своей воле и что Ламара его не посылала. Я не особенно интересовался, пришел ли он по поручению Ламары или по собственной инициативе. Мне было все равно. Он посоветовал пойти извиниться – свали свое хулиганство на вино, может, она и простит. «С удовольствием, – сказал я, – какое счастье, если простят». Он немного удивился – не ожидал, как видно, столь смиренного согласия. Наскоро рассказав, что произошло у Ламары после моего ухода, он распрощался и ушел… Батони Варлам сначала опешил, потом с оружием порывался догнать меня, но женщины окружили и остановили его. Ламара расплакалась, и ее с трудом успокоили. Одним словом, я позорно испортил так хорошо начавшийся день рождения.
Ей-богу, ничего заранее я не замышлял. Целую неделю я никуда не выходил из дому, семь дней пролетели незаметно, но потом мне стало невмоготу – от безделья я готов был лезть на стену. Я было подумал: «Поеду в деревню, к Анано», – но к твердому решению прийти не смог. Вообще-то я планировал поехать в деревню летом. Недавно мы получили письмо от Анано: она писала, что чувствует себя хорошо.
Мне было так тяжко, что я даже сходил к калбатони Мариам – узнать, нет ли известий от Зизи и не выяснила ли она Зизин адрес. Калбатони Мариам встретила меня по обыкновению вежливо, пригласила войти, посадила за стол и сама села напротив. Насчет Зизи она, конечно, ничего не знала и очень сокрушалась: «Был бы адрес – сегодня же навестила бы ее».
– Эта девочка себя погубит! – заключила под конец калбатони Мариам.
Я ничего не сказал, потому что убежден был в обратном, верил, что Зизи не пропадет, добьется своего. Затем калбатони Мариам справилась обо мне, спросила, как продвигается учеба. Я не стал ничего скрывать, рассказав, как было дело, и попытался по возможности объяснить, почему бросил институт. Я признался, что с самого начала ошибся – надо было сразу поступать в университет. Я думал, что она не одобрит мой поступок и обвинит меня в легкомыслии, но вышло наоборот.
– Многие ошибаются, – сказала она, – но большинство этого не понимают или если даже понимают, то не могут свернуть с однажды выбранного пути, а в конце об этом жалеют. Человек должен уметь повернуть обратно, не пожалев о напрасно затраченном времени и энергии. Я говорю не о тех ротозеях, которые сами не знают, чего хотят, сегодня за одно дело хватаясь, завтра – за другое.
Ее слова задели меня за живое. Говоря о тех, кто сворачивает с избранного пути, она имела в виду Зизи. И не понимала, что на самом деле ротозеем, который не знал, за что хвататься и к чему стремиться, был именно я.
Она принесла папиросу и пепельницу. Я устроился очень уютно и уходить даже не думал – мне здесь нравилось, хотя, что именно, я понять не мог.
– Мой дорогой Озо, я пришла к одному важному решению и хочу с вами поделиться, – калбатони Мариам закурила папиросу. – Чем дальше, тем больше беспокоит меня судьба моих книг. Я совсем не хочу оказаться в положении скупого рыцаря. Иметь сокровище – и чтобы никто им не пользовался… Ужасно! Время и впрямь изменилось: кто сюда придет, когда в городе столько библиотек, да и условия для работы там лучше. Я никому не даю книги на дом, иначе от моей библиотеки ничего бы не осталось. Куда мне бегать – верните книгу! Отдельно книга, какой бы ценной она ни была, это всего лишь книга, а вместе они – драгоценность, которая зовется библиотекой. Я решила: завещаю свое сокровище Тбилисскому университету, там его смогут использовать, там эти книги нужнее, чем здесь. Здесь они лежат без дела, в пыли и пропадают… Не возражайте! Уверена: это правильное, разумное решение, только нужно все уладить. Дело в том, что необходимо составить перечень книг. Должен быть каталог, а то кто знает, что может случиться во время передачи библиотеки. Могут даже растащить книги, не исключено… Книга – это вещь особая. Представьте, украсть книгу не считается в обществе грехом… Поэтому мне нужен библиотекарь – хороший и опытный человек. Деньги я ему платить буду, деньги у меня есть, и мне их не жалко… Я могла попросить университет, но пока что, по тысяче причин, избегаю огласки… А когда все будет готово, приведу нотариуса, и дело с концом.
– Чем я могу помочь вам, калбатоно?
– Как вам сказать… Вы молоды, вы студент, и трудно представить, чтобы вы не ходили в библиотеку… Может, знаете такого человека, которому можно довериться… Друг мой Озо, тут такие уникальные книги, которым цены нет. Вы меня понимаете… Здесь так легко согрешить.
– Калбатоно Мариам, может быть, я смогу… только научите, а дальше я сам справлюсь.
– Нет, Озо, что вы! – всполошилась калбатони Мариам. – Нет, не думайте, что это легко. Здесь десять тысяч книг!
– Прошу вас, калбатоно Мариам.
– Нет, мой хороший, поверьте, я не для этого сказала, ей-богу, я не вас имела в виду.
– И вы мне поверьте, калбатоно Мариам. Если вы мне доверите, я буду счастлив.
– Нет и еще раз нет!
– Я справлюсь… сейчас я все равно сижу без дел… От безделья я чуть не свихнулся, калбатоно.
Я искренне предлагал свою помощь, но у меня ничего не вышло. Вначале я подумал: она мне не доверяет. Но если она просит, чтобы я привел человека, и даже поручила мне это, то почему бы не доверить мне лично? Постепенно я зажегся и всячески старался доказать ей, что для этого дела создан, что составление каталога – мечта моего детства!
– Так значит, вы с детства мечтали составлять каталоги, верно? – засмеялась калбатони Мариам.
Мне стало стыдно, и я покраснел, хотя продолжал упрямо стоять на своем – пока не переубежу ее, не уйду. Я разволновался, словно ребенок перед магазином игрушек. Мною овладело лихорадочное нетерпение.
– Хотя, может, будет для вас польза, – сказала наконец калбатони Мариам, – научитесь разбираться в книгах. Контакт с книгами много значит, тем более для молодого человека. Это, возможно, станет для вас своего рода школой. Только не решайте в спешке… Подумайте… Я не тороплюсь. Через неделю, дней через десять приходите и скажите мне о своем решении.
– Хорошо, калбатоно!
– Еще одно условие: я назначу вам стипендию.
– Что вы, калбатоно!
– По-другому не выйдет, даже не думайте…
– Калбатоно… – пытался я остановить ее.
– Довольно об этом. Еще вы должны знать заранее, что одного года вам не хватит. Подумайте, хорошенько подумайте.
– Да, калбатоно… Только денег я не возьму.
– Уговор есть уговор! Иначе я не открою вам двери библиотеки!
