Текст книги "Белый конь"

Автор книги: Арчил Сулакаури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Поезд прогрохотал и ушел. В пространстве остался звук паровозного гудка, лязг колес. С удивительной скоростью отдалялись эти звуки от слуха старика и пропадали где-то вдали.

Улица постепенно суживалась, тянулась вверх. Габо уже стоял на холме, впереди уже показались длинные, нескончаемые нити рельсов, мерцающих в ночном свете. На этих путях провел Габо половину жизни, по этим путям гнал он поезда от станции к станции, от перрона к перрону. Эта дорога нигде не кончается, останавливается иногда, но не кончается.

Габо еще ближе подошел к полотну. Он почувствовал резкий запах, знакомый запах шпал. Он встал между двумя рельсами и медленно пошел по путям. Когда-то очень давно, еще тогда, когда он бегал здесь мальчишкой, ему казалось, что шпалы лежат очень близко друг от друга. Все время ему приходилось укорачивать шаг. Зато теперь шпалы уложены как раз по его шагам. Свободно ступает он с одной на другую.

«Даг-дуг… Даг-дуг… Даг-дуг!..»

Бьется у Габо сердце…

Посторонитесь, поезд идет, старый, стариковский поезд! Паровоз гремит семьюдесятью семью вагонами, в них двадцать восемь тысяч пассажиров, даже больше…

Идет, сопя, пыхтя, грохоча… Машинист взглянет на семафор. Горит в ночи зеленый глазок. Путь открыт. Идет он, лязгая, громыхая… Впереди большая станция встречает его, светлая, с высокими платформами, встречает его большая станция.

Дорогу… Дорогу! Идет старый стариковский поезд.

8

Одинок этот старый машинист, живет он в Сванетис-убани… Он часто сидит на повисшем над улицей железном балконе и смотрит в пространство. Иногда он дремлет. В туманной памяти его всплывают далекие станции и платформы, но старик не знает, почему то появляются, то исчезают в тумане эти незнакомые станции. Интересно, что же это за станции, когда он их проезжал? И почему так холодно мерцают бесконечные рельсы?

Порой по ночам разбудит его крик паровоза. Испуганный, он приподнимет голову, вслушается в тишину.

Получив пенсию, старик делит ее пополам, одну половину оставляет себе, другую посылает в деревню… Потом заходит в парикмахерскую.

– Пожалуйте, дядя Габо.

Старик молча садится перед зеркалом.

– С почты, дядя Габо?

– Да, с почты.

– Послал деньги?

– Послал.

– Что пишет, когда, мол, приеду?

Габо улыбается, улыбка его горька и таинственна. Что-то знает старик, но скрывает, не говорит…

– Другой такой девочки не было в нашем районе.

– Только в нашем?

– Во всем Тбилиси, – поправляется парикмахер и, помолчав, спрашивает: – Сколько ей было, когда ее увезли?

– Девять лет.

– Будь она сейчас здесь, вот бы приглядела за тобой.

– Еще бы…

– Интересно, она все такая же красивая?

– А ты думал?

– Такая же, наверно, такая же!.. – говорит парикмахер.

– Так-то, так-то!..

Побрившись, старик встанет, сунет парикмахеру деньги в карман белого халата и просеменит к дверям. У порога обернется и с горькой улыбкой откроет парикмахеру свою тайну:

– В конце месяца приедет.

– Что ты говоришь?

– Ага!

– Что я слышу?!

– Приедет, приедет красивая, беленькая Гугута… Маленькая Гугута приедет.

___________________

(1960 г.)

Перевод А. Абуашвили

Слепые щенки для Ивана Бериташвили

Собака принесла пять щенят. Она лежала в корзине с отодранной ручкой и виновато взирала на хозяина, словно молила о прощении; у ее опавшего живота копошились слепые щеночки.

Старый кожемяка, довольный, оживленно хлопотал в комнате. Сготовил собаке еду, понес ей своими дрожащими руками полную миску и поставил у самой морды. Потом, опустившись на корточки, улыбнулся ей, еще раз пересчитал щенят и встал, кряхтя. Бесцельно покрутился немного и вышел во двор. Он охотно перемолвился бы словечком с соседями, ведь такой случай – собака пять щенят подарила миру. Но мощенный булыжником чистенький дворик и окружавшие его балконы были безлюдны.

Собака никогда не приносила больше трех щенков, и старик не переставал сейчас удивляться.

Первых трех ее щенят он завернул в тряпье и еще слепыми выкинул в Мтквари[3]3
  Мтквари – грузинское название реки Куры.


[Закрыть]. И не очень переживал, потому что соседи дружно твердили ему: избавься ты от них, на кой тебе множить бродячих псов, сделай доброе дело, прояви милосердие! И он без особых угрызений совести избавился от щенков, уверенный, что совершает благое дело…

Незадолго до того, как собака ощенилась, старик сидел как-то, отдыхая, на скамейке у ворот дома. Теплый весенний ветер одурял запахом акации. Уютная покойная улочка террасой пересекала отлогий склон, плавно поднимавшийся от берега Мтквари к бывшему Арсеналу. Обитатели домиков с верандами, усеявшими склон, знали друг друга, и любой посторонний тотчас привлекал к себе их равнодушные взоры.

Сидевший у ворот старый кожемяка тоже сразу приметил незнакомого человека, свернувшего на их улочку.

Человек шел неторопливо, как бы прогуливаясь, и всматривался в дома, балконы, ворота и даже заглядывал во дворы.

Был он лет сорока, невысокий, с черной бородкой и усами, одет в серый костюм и белую сорочку, горбатый нос его украшали очки в золотой оправе.

Увидев старика, он направился прямо к нему и, подойдя, поздоровался.

Старик поднялся со скамейки, отвечая на приветствие.

Незнакомец усадил старика и сам присел рядом. Вскоре выяснилось, что он ищет собаколова Муко. Старик не знал, где живет Муко, хотя не раз видел, конечно, как тот гоняется за бездомными псами на своей повозке с клеткой.

– Потеряли собаку? – спросил он с сомнением, недоумевая, что нужно от Муко такому приличному на вид человеку.

– Нет, – покачал головой незнакомец и усмехнулся: – Такой уж выпал мне жребий – без собак моя жизнь лишена смысла.

И долго, и складно, и толково объяснял, зачем ему надобны собаки. Старик немногое уразумел из его слов, но одно понял – человек этот не просто так слоняется по улицам, а ради большого, важного дела ищет собак. И сильно огорчился, что не может помочь незнакомцу найти Муко, тот ведь и правда мог дать собак – клетка его никогда не пустовала. Чего бы Муко стал иметь против, если бы ученый человек использовал собак на нужное всем дело?

Старый кожемяка и ученый продолжали беседовать, когда в приоткрытые ворота просунула голову черная собака и, преданно глянув на хозяина, выбралась на улицу. Она обнюхала пришельца и свернулась калачиком у знакомых ног. Старик смутился – они столько времени толкуют о собаках, а он словом не обмолвился о своей суке.

Незнакомец склонился, погладил собаку по голове.

– Твоя?

– Моя, – сконфуженно признался старик.

Довольно долго оба молчали.

– Откуда ты, дядюшка? – спросил немного погодя незнакомец.

– Как откуда? Здешний… Бостаганашвили Григол. В нашем околотке меня все дядей Григолом кличут.

– Бостаганашвили… – повторил человек. – Из наших мест, выходит.

– Отец мой молодым парнем уехал из Кахети и глаз туда больше не казал. Кожемякой заделался. И я тем же ремеслом занимался, теперь вот одряхлел, сил не стало… – Старик умолк и со вздохом добавил: – Утекло мое время, прошел мой век.

– А в Кахети бывали?

– Глянуть в сторону Кахети и то некогда было, куда уж – ездить, с малых лет спину приходилось гнуть, от работы голову не поднимал.

– А я тоскую о Веджини, манит меня в родное селение! Там родился, там вырос, потом уехал в город – и все, ученье затянуло, с головой в науку ушел, но иной раз такая тоска одолевает по Веджини, так по нему скучаю, что даже снится, будто снова мальчиком в церковном хоре пою у отца.

– Это ангелов сон, сынок!

– Бывает, приснится, будто после дождя стою в ручье босой, с лопатой, воду для поливки к нашему винограднику направляю.

– А это божий сон, сынок!

– Да, удивительно тянет к себе деревня! Освобожусь вот немного, непременно наведаюсь…

– Сны человеку небеса посылают… Великое дело сон, – печально произнес дядя Григол. – Что я делал кому худого, кому соли на хвост сыпал – одного благостного сна не дал мне увидеть создатель…

Круто обошлась судьба со стариком. Под конец жизни одного оставила у ее бурного водоворота, и он, во всем разуверенный, горестно дожидался, когда и его поглотит бездонная пучина, унесшая всех родных и близких людей.

«Благостные сны мне и в доброе время не снились, кто даст увидеть их на старости, – думал старик, рассеянно улыбаясь. – Да и на кой они в мои-то годы».

Незаметно опустились лиловые сумерки. Там и сям тускло замерцали окна.

Старик раздумчиво смотрел на свою собаку, не сомневаясь, что и мысли незнакомца заняты ею. Ему представлялось, что, перед тем как проститься и уйти, человек спросит как бы между прочим: «Не уступишь ли мне эту свою собаку, большую службу сослужишь науке». И терзался, ломая голову, – как же быть, вдруг да в самом деле попросит? Разве может он поступиться своей собакой?

Однако незнакомец и не заикнулся о собаке, встал и попрощался.

– Всего доброго, дядюшка, я пошел… Посмотри, что за дивный вечер! Всю страну исходил, изъездил, а подобных вечеров, как здесь весной, нигде не видел!

– Уходишь, значит?

– Да, пойду, работа ждет.

– Извини, родной, но… Что поделать, не могу уступить тебе мою собаку, – смущенно проговорил старик и отвел глаза.

– Мне и в голову не приходило…

– Одну ее и сохранила мне судьба… Голодным, бездомным щенком пригрел ее, приютил… С той поры по пятам за мной ходит, и я прикипел к ней, не могу без нее. Навалится тоска-кручина, говорить с ней начинаю, задаешь, какая понятливая собака.

– Понимаю, дядюшка! Говорю же, и не думал просить ее у тебя, не переживай, я добуду собак.

– Назвался бы хотя… Уходишь так, ровно обидел тебя чем.

Незнакомец добродушно рассмеялся.

– Бериташвили моя фамилия, Иванэ Бериташвили![4]4
  И. С. Бериташвили (1884–1972) – великий грузинский советский физиолог, академик, основатель физиологической школы в Грузии.


[Закрыть] Мое имя ничего тебе не скажет.

И тут у старика блеснула внезапная мысль, озарив светом его угасшую душу и наполнив ее радостным смятением.

– Ежели хочешь, Иванэ, щенят тебе выкормлю. – И старик посмотрел собеседнику прямо в глаза. – Наведайся осенью, на исходе сентября, преподнесу тебе уже подросших… А дольше, чем я могу помочь, ничем…

– Что ж, мне лишь благодарить остается!.. Наука, которой я посвятил себя, дядя Григол, внове у нас, первые шаги делает, и оттого немного с сомнением относятся к ней пока… Людей не сумел еще привлечь. Дважды через газету пытался вызвать к ней интерес. Не откликаются. А проявили бы интерес, я обучил бы их, подготовил, и сообща взялись бы мы за большое серьезное дело. Да что там говорить, видишь, собак и то самому приходится добывать, попусту растрачиваю бесценное время… А ты, дядя Григол, сразу понял меня и принял к сердцу мою заботу, с доверием отнесся. Спасибо, дядя Григол, славный ты человек.

– Не думай, я не невежда какой, Евангелие два раза читал.

– Значит, вырастишь мне щенят?

– Выращу, а как же!

– В конце сентября зайти?

– Да, пожалуй, дорогой. Впустую говорить не стану, не обману… Эта беспутница меньше трех еще не приносила, с чего бы теперь подвести… А может, мало тебе трех?

– Что ты, дядя Григол, как это мало?! Очень тебе благодарен, надеюсь, значит… Ей-богу, три щенка – это замечательно.

А собака подарила старику пять щенят…

Вообще-то не принято говорить о собаке «подарила», но старый кожемяка придавал щенкам особое значение – ведь они явились на свет для благой цели, им науке предстоит послужить.

На первых порах старик хранил все в тайне, боялся, не сглазили бы щенят. Но обуревавшие его мысли и чувства рвались наружу, и вскоре он выложил все Эзекии, красильщику ковровой пряжи. А Эзекиа не замедлил сделать разговор дяди Григола с каким-то ученым достоянием всего квартала. Соседи в душе насмехались над одиноким стариком, холившим черную собаку якобы для науки, но и жалели при этом.

Старик брел по улице, говоря сам с собой и в радостном изумлении разводя руками.

– Пять! Пять, понимаешь – пять! Чертовка, чернявка из чернявых! Как тебя угораздило, как это ты смекнула, что нам много надобно щенков, а?!

То и дело припоминая свою встречу с ученым, дядя Григол усмехался, уверенный, что разгадал его уловку. Сначала он предположил, а потом убедил себя, что незнакомец разыскивал не собаколова Муко, а его, именно его, старого кожемяку, и нашел-таки. Как ученый дознался о его собаке, об умнице-чернушке, особенной, от всех отличной, способной сослужить науке важную службу, сказать он бы не мог. Да стоило ли ломать над этим голову – приметил, наверно, собаку где-нибудь на улице и сразу оценил ее.

– Пятерых преподнесу тебе вместо трех, Иванэ Бериташвили, ухоженных, упитанных, что ты тогда скажешь – имеем мы понятие, знаем мы цену науке, а?

Понятие о науке у старика было смутное, а вернее – никакого не было, но он говаривал – разум подсказывал: на общее благо придумали науку, большого ума люди придумали ее.

Главное, однако, в другом…

Природа создала дядю Григола добрым человеком, сердечным. Всю свою жизнь он старался сеять добро – это было потребностью его души. Но жизнь с корнем вырывала посеянное им и грубо швыряла ему в лицо. И, доживая жизнь, во всем разуверившийся, как мы сказали, старик и не чаял уже еще кому-нибудь понадобиться на свете, – так разве мог он остаться в стороне от большого, нужного дела?

Соседи и обитатели квартала удивлялись оживленной хлопотне дяди Григола и не понимали, что его вдруг взбодрило, что вдохнуло в него жизнь. Одним казалось, что старик совсем из ума выжил, другие полагали, что он дурачит их – выдумал типа в золотых очках, жалея щенят: от старости не в меру сердобольным стал и не хочет топить их больше.

А слепые щенята между тем жадно припадали к материнским сосцам, надуваясь, как маленькие бурдючки. Старик приносил от соседей объедки для собаки, даже молоко ей купил у молочницы и дал, разбавив водой, накрошив хлеба, говоря – молока в сосцах прибавится.

На четвертый день он не вытерпел и открылся всем соседям, каждому в отдельности поведал, почему, чего ради носится с собакой, раскармливает ее. Люди с напускным вниманием слушали его восторженный рассказ, уже зная тайну от Эзекии.

Одни притворно восхищались крохотными щенками и сулили им блестящее будущее, скрывая насмешливые ухмылки, но большинство куда более определенно представляло себе их участь: железная клетка Муко – узилище бродячих собак, и они твердили свое: на кой тебе, дядя Григол, множить бездомных собак!

Как бы там ни было, и верившие, и не верившие старику, не признаваясь себе, дожидались появления ученого в золотых очках. А сказать вернее, сгорали от любопытства – каждый хотел воочию узреть ученого, в существовании которого сомневался.

Старый кожемяка заглянул к мельнику Степанэ – попросить миску муки на варево для собаки, но мельница оказалась на запоре. С настила лодки, на которой стояла будка, его окликнул Эзекиа:

– Пожалуй к нам, дядя Григол, благослови наш стол!

Привязанная толстыми цепями мельница тихо покачивалась на волнах Мтквари, массивное деревянное колесо грузно вращалось, и из дощатой будки доносились гул и мерный стук порхлицы.

Позади мельницы на длинной скамье вдоль перил пристроились Эзекиа и кузнец Чумдатуа, оба люди преклонных лет. Кузнец был невзрачный, но жилистый, прокаленный пламенем горна.

Возле перил стоял служивший столом деревянный ящик, застланный старой газетой, а на нем – две бутылки вина. «Нашли время пить в эдакую жару», – укоризненно подумал старик, но, перебравшись к ним через мостик, сразу ощутил некоторую прохладу; легкий ветерок, слетавший то ли с волн, то ли с лопастей колеса, обдавал живительной свежестью и как будто рассеивал знойную духоту.

Дядя Григол опустился на скамейку и выпил с ними стаканчик вина, перекинулся несколькими словами. Но внезапно его потянуло прочь, ни говорить с ними, ни слушать их не было охоты. «Ладно, посижу малость, авось Степанэ подойдет, возьму горсть муки и пойду восвояси», – сказал он себе.

Низко над городом повисла удушливая туча, и не понять было – полдень сейчас или уже сумерки. Спасением был бы сейчас ливень, но муторный день, кажется, не собирался освежаться дождем.

Степанэ все не появлялся, и старик собрался уходить, решив зайти завтра, но его уговорили выпить еще стаканчик, и он остался, оправдываясь перед собой: «Чего откладывать, раз уж тут, дождусь мельника».

Во дворе появился Зеленый френч. Помедлив чуть и оглядевшись, он пустился к мельнице.

Перейдя мостик, он остановился, явно озадаченный, не ожидал, кажется, застать здесь кого-либо. Однако виду не подал.

Сидевших за «столом» он знал и, не выказывая недовольства, нарочито весело крикнул: «Привет компании!», словно невесть как обрадовался им.

– Объявился! И где тебя только носит! Исчезнешь, ровно в воду канешь! – воскликнул Эзекиа, точно в самом деле давно его не видел и очень тосковал по нему.

Зеленый френч вытащил из-за пазухи две литровые бутылки вина, поставил на ящик и удовлетворенно потер руки.

– Гляди-ка, деньгами разжился! – изумился Эзекиа и рассмеялся Зеленому френчу прямо в лицо. – На каком перекрестке христарадничал?

Чумдатуа криво улыбнулся и передвинулся к Эзекиа, высвобождая место вновь пришедшему.

Издевку Зеленый френч пропустил мимо ушей, давно притерпелся к насмешкам и подковыркам. Как у любого пьяницы, и у него деньги в кармане не водились. Он рыскал по духанам и бражничал на чужой счет, пристраиваясь то к одному столику, то к другому.

Зеленый френч поспешил сесть. Руки у него тряслись – не терпелось промочить горло. Выудив из большого кармана френча рюмку, он быстро наполнил ее.

– Да будет на вас благодать Мтацминды![5]5
  Мтацминда – дословно «Святая тора», возвышающаяся над Тбилиси. На склоне ее находится храм.


[Закрыть] – пробормотал он и выпил залпом, словно водку.

– У тебя, верно, и вторая рюмка найдется, – заметил Эзекиа. – Мы с дядей Григолом из одного стаканчика пьем.

– Почему не найдется! – Зеленый френч выразительно ухмыльнулся я достал из нагрудного кармана еще одну рюмку – точное подобие первой. – В духане Антона прихватил… про запас. Люди мы, понимаешь… Не люблю чужим пользоваться, из своей рюмки люблю пить.

– Языком трепать любишь, вот что! Болтаешь – не краснеешь, – не утерпел Эзекиа. – Всю жизнь из чужого стаканчика чужое вино хлещешь, с чего вдруг чужим стаканом брезгать стал? Чужеед? И нечего молча пить, дармоед, скажи слова, какие положено!

Осушив еще два стакана кряду, Зеленый френч пришел наконец в себя и примирительно заухмылялся.

– Да раскройте рты, как можно молчком пить, – ворчал Эзекиа. – Эдак рот паутиной покроется! Изукрасьте застолье словом!

Дядя Григол, чуть отвернувшись от сотрапезников, смотрел на заречную сторону, размышляя о своем: «Запропастился мельник, не дождусь, видать, пойду-ка домой, хоть пригляжу за щенятами».

А огромное деревянное колесо все вертелось и шлепало лопастями по воде, возмущая и освежая прохладными брызгами застойный воздух. Но эта веющая от воды прохлада была обманчивой, она давала отраду лишь в первые минуты, а потом становилась привычной, и жара донимала здесь не меньше, чем на шуабазарском майдане.

На той стороне реки кто-то сбегал по склону «Мадатовского островка». Спустившись к берегу, человек, направился к мосту. Там он остановился, скинул с себя одежду на гальку и, прыгнув в воду, поплыл к мельнице.

Зеленый френч быстро освоился за «столом», хотя и с самого начала не испытывал неловкости.

– Все на свете перевернулось и смешалось, – искренно, как на духу, поведал он, Эзекии. – Собаке хозяина не сыскать.

– Что с миром творят, нас про то не спрашивают, – осадил его Эзекиа.

– Все вверх тормашками полетело, – сетовал Зеленый френч.

– Для тебя-то что переменилось! При меньшевиках бездельничал и нынче без дела шатаешься, – хихикнул Эзекиа, кидая взгляд на Чумдатуа. – Англичане один френч тут оставили, и тот тебе достался!

– А прежде? – Зеленый френч, вызывающе уставился на Эзекиа. – До того, каким я был до того?!

– А до того – я тебя не помню… Да думаю, правителем Трапезундским царством ты и раньше не был.

Зеленый френч почему-то раскатисто захохотал и пропустил очередную рюмку. Он уже вошел во вкус и, разохотившись, опорожнял рюмку за рюмкой, бессмысленно пялясь по сторонам.

– Сколько лет таскаешь этот свой френч? – ехидно полюбопытствовал Эзекиа.

– Почем я знаю.

– Лет десять будет?

– Что вы, что вы! Четыре года: назад приобрел на Дезертирском базаре, у одного русского купил.

– Десять – нет, а лет семь – как пить дать, – уточнил Чумдатуа.

– Еще три накинь, – стоял на своем, Эзекиа.

– Несправедливо, господа, несправедливо! – патетически воскликнул Зеленый френч, снова наполняя рюмку. Каждая фраза служила ему поводом выпить.

– Не судите, да не судимы будете! – прозвучал неожиданно чей-то голос.

За перилами на настиле второй лодки стоял молодой человек, мокрый с головы до пят – прямо из воды. Он улыбался, ухватившись руками, за перила.

– А говорил, один тут будешь, – с упреком бросил он Зеленому френчу.

– Не шуми, Джелалэддин! Перед тобой культурные люди сидят, просвещенные!

– Тем более! Знал бы, другим путем явился… Одетым, обутым. – Парень перенес ноги через перила и стряхнул капли воды с лица и бритой головы.

Он был смуглый, высокий, худущий – кожа да кости. Узкое, болезненно-бескровное лицо его и голова иссечены были грубо зарубцевавшимися ранами. Не зная куда деть свои большие руки, парень машинально пытался упрятать их в карманы, забыв, что он без брюк. Потом прямо на себе отжал, как сумел, трусы и уселся на перилах, не пожелав присоединиться к застолью.

– На перилах он ладно примостился, твой дружок, да нам бы познакомиться не мешало, – заметил Эзекиа Зеленому френчу и обернулся к пришельцу. – Не порядок, парень, со стороны глядеть на наш стол.

– Человек этот, господа, весьма известная личность… – Захмелевший Зеленый френч настроен был на разговорный лад. – Но он – из другого мира… Из другого мира явился… Когда-то обозвали его Джелалэддином[6]6
  Имеется в виду хорезмшах Джелал-эд-дин, захвативший в 1225 г. часть Грузии и подвергший ее разорению.


[Закрыть], и кличка эта, представьте, пристала к нему. Джелалэддин… почему, спрашивается? И почему меня Зеленым френчем называют? Только и слышишь – «Зеленый френч нализался», «Зеленый френч идет, прячьте вино», «Зеленый френч…». Почему, спрашиваю?!

– Потому что и зимой и летом в своем замусоленном френче таскаешься. Теперь не разобрать, понятно, какого он цвета, да люди-то, благослови их господь, запомнили, каким был френч поначалу. Люди знают, кого как прозвать!

– Он не разорял Грузии, за что же его Джелалэддином обозвали? – с наигранным простодушием вопросил Зеленый френч.

– Что сказал – откуда он?

– Из другого мира.

– Извините, – подал голос прибывший из другого мира. – Позвольте, сам объясню вам все… Если интересуетесь, конечно.

– Смолкни, Джелалэддин!

Джелалэддин беспрекословно подчинился. По всей видимости, ему было что поведать, но, вероятно, не хотелось перечить приятелю.

– Откуда он, говоришь? – запоздало поинтересовался и старый кожемяка.

– Оттуда, дескать! – ответил Эзекиа. – Из другого мира… Понял, дядя Григол?! А потому выпьем-ка за тебя! Жить тебе и здравствовать! Крепко по земле ступать, все напасти одолевать!

– Куда уж мне ступать да одолевать. – Старик улыбнулся, разводя руками. – Не видишь, на том свете меня заждались! Хватит, истоптал я землю.

– Погоди, дай мне свое молвить, тогда уж говори свое… Не пустые слова хочу сказать. Человек вроде тебя хороших слов достоин – тихий ты, работяга, простой, славный и сколько добра сеял – десятерым не сжать! А треклятая жизнь подливает да подливает тебе отравы. И все равно не уломала она тебя, не перешибла, крепко стоишь, дядя Григол! За тебя, за твою человечность, за добро, что ты творил! Слышишь, за добро!

– Нет никакого добра, – как бы про себя обронил Джелалэддин.

– Как это – нет?! – оторопел Эзекиа.

– А так вот. Нет – и все!

– Смолкни, Джелалэддин! – Зеленый френч выпил и снова налил себе.

– Будь по-твоему, мир давно бы погиб. – Эзекиа неловко рассмеялся. – Что ты, парень, разве не добро всему на свете начало?!

– Наоборот, дядюшка! Вы люди просвещенные, должны бы знать – именно зло положило начало роду человеческому: Адам и Ева так бы и сгнили в своем раю, кабы дьявол не ввел в искушение эту сударыню.

Наступило тягостное молчание.

Дядя Григол приподнял голову и внимательно всмотрелся в пришельца из другого мира, восседавшего на перилах и устремившего горестный взгляд в сторону Мухранского моста. Сразу было видно по нему – натерпелся он в жизни, настрадался.

– Добрый – один господь, и его, увы, нет, – с горечью добавил Джелалэддин.

– Что он мелет! – возмутился Эзекиа. – Слушай, эй, оттуда пришедший, думай, что говоришь, не богохульничай!

– Джелалэддин! – Зеленый френч приложил указательный палец к губам.

– Ладно, молчу, звука не издам… И вообще, уйти-ка лучше.

– Постой! – удержал его Зеленый френч. – Сказал же тебе, непростые перед тобой люди. Уразумей, особый это район: тут еще в цене человечность, честность, доброта… Потому и люблю приходить сюда, потолковать с порядочными, достойными людьми…

– Вранье все это… Обман. И сам ты сейчас врешь.

– Погоди, Джелалэддин! Сам ведь сказал – не судите да не судимы будете?

– Вот и не судите меня, не осуждайте! – засмеялся Джелалэддин. – Учти, я говорю, что думаю: мы, люди, всегда обманывали, обманываем и будем обманывать друг друга!.. В привычку уже вошло, и собственная ложь представляется нам правдой, а потому и не проверяем себя в душе, не выверяем своих слов… Не хотим, заглушили в себе мы эту потребность, может, отвыкли, а может, не до того нам, недосуг… Я не собирался обижать вас. Всего хорошего! – Джелалэддин перемахнул через перила и спрыгнул в воду.

Сотрапезники долго следили за плывшим к «Мадатовскому островку» Джелалэддином, энергично рассекавшим волны реки.

У Мухранского моста он выбрался на берег. Постоял, отдышался, вероятно, и зашагал вверх по течению. Поравнявшись с мельницей Степанэ, он не оглянулся, как ожидали сидевшие там люди.

Не поднимая головы, Джелалэддин осторожно ступал по гальке, тщательно выбирая место.

– Здравствовать тебе, дядя Григол! – выпил – наконец за старика и Чумдатуа.

– Поскупился еще пару слов добавить, мошенник, – напустился на него Эзекиа. – Простачком прикидываешься, будто ничего в жизни не разумеешь.

– Я и впрямь не разобрался в этой жизни, не пойму, что в ней к чему. – Чумдатуа не сводил глаз с удалявшейся фигуры Джелалэддина.

– Где ты подбираешь эдаких иродов? – Эзекиа взялся за Зеленого френча. – Взгреть бы тебя путем, по-приставски! Слыхано ли – бога, говорит, нет, добра нет! Конец свету, да и только.

– Почему, Эзекиа? Неужто из-за одного человека? Если он в самом деле так считает, как говорит, то не для нас, а для него настал конец света! Разве переведутся на земле добрые люди, разве истребится добро! Им спасаюсь, давно бы погиб, не будь, в жизни добра! – Зеленый френч перевел дух и со смаком выцедил вино. – Мало – просто сказать, ты еще докажи, что нет бога, нет добра… А я головой поручусь – не доказать ему этого.

Слова Зеленого френча целительным бальзамом пролились на души троих застольцев, утешили их. Но настроение все равно было омрачено. Они досадовали на себя, что не возразили, не оспорили слов Джелалэддина.

– Потому-то и прозвали его именем душегуба, что в бога не верит. – И Эзекиа метнул взгляд на «Мадатовский острое».

– Когда это он сказал, что не верит в бога?!

– А что он, по-твоему, сказал?

– Что нет бога.

– Будто не одно и то же?

Зеленый френч промолчал, выпил еще рюмку.

– Хватит лакать, опять налижешься. – Эзекиа смотрел на него с омерзением.

– Говорить-то он складно говорил, а по лицу сразу видать – злодейская душа, – высказал Чумдатуа.

– Жизнь не жалела его, мяла и топтала. – Зеленый френч икнул, прикрыв рот ладонью. – Все время за решеткой проводит, только что не родился там! Выпустят на день-другой, дадут глотнуть воли и снова упекут.

– Да что ты! На руку, выходит, нечист?! – встревожился Чумдатуа. – И человека, наверно, убивал?!

– Трудно сказать, что он вор или убийца… Может – да, может – нет.

– Зачем тогда приводил сюда, умная ты башка!

– Не бойся, я же тут, – успокоил его Зеленый френч.

– Скажи-ка, ты тут! А то большой от тебя прок! Пальцем себя тронуть не дашь, храбрец!

– Нынче честного от подлеца не отличить, – продолжал рассуждать Зеленый френч. – И всегда-то было мудрено, а чем дальше, тем труднее.

Не нравилось дяде Григолу, когда Эзекиа пренебрежительно обращался к Зеленому френчу. Он жалел пьянчугу, считая его пропащим человеком, погибшей душой. И вместе с тем любил посидеть с ним за бутылкой вина, послушать его, правда, пока тот ворочал языком, а когда напивался до безобразия, и дядя Григол, как и все другие, не выносил его.

И сейчас до потери человеческого облика и разума Зеленому френчу оставалось совсем мало, его уже развезло, и старик сказал себе: «Пора уходить, не дождусь, видно, мельника». И все равно не встал, не ушел…

Теперь он сострадал Джелалэддину, ему казалось, что он сразу понял – пришиблен парень жизнью, закрутила, затянула она его в свой мутный водоворот. И ему хотелось заступиться за Джелалэддина и немного умерить страх и нежданно вспыхнувшую злобу, но нужные слова не находились.

А Эзекиа закусил удила, швырял слова одно хлеще другого. Сокрушил, изничтожил, смел с лица земли злосчастного Джелалэддина.

«Кто знает, какой из парня вышел бы человек, не обдели его судьба, – размышлял старик. – Пойду хоть за своими щенками пригляжу!» – сказал он наконец, собираясь встать.

– Что же еще, по-вашему, как не добро делает дядя Григол этому ученому?! – нашел довод Эзекиа. – Пять щенков растит ему безо всякой корысти… Суетится, хлопочет, кормит их, поит… Дохнуть на них боится, а чего ради носится с ними? Может, выгоды ждет? Ничего, да ничего он не ждет…

– Каких щенков, какому ученому?! – не понял Зеленый френч.

Разошедшийся Эзекиа во всех подробностях расписал Зеленому френчу историю встречи дяди Григол а и ученого в золотых очках.

– О, я ничего не знал об этих щенятах! – воскликнул Зеленый френч.

– Простите, – снова раздался голос Джелалэддина. – Я понял, что обидел вас… Поверьте, нисколько этого не хотел…

– Джелалэддин, сколько тебе повторять – перед тобой культурные люди!

– Потому и вернулся… Простите.

Джелалэддин пришел со своим угощением – принес столько вина и закуски, сколько удалось ухватить обеими руками.

Зеленый френч оживленно засуетился, убрал с ящика пустые бутылки, поставил полные.

– На кой столько всего, – заворчал Эзекиа. – Нечего окаянную утробу ублажать.

Высвободив руки, Джелалэддин сразу же упрятал их в карманы и прислонился к перилам. Теперь он был в черной, наглухо застегнутой косоворотке. Сотрапезники потеснились и пригласили его за «стол», однако он и на этот раз отказался сесть. Налили ему вина, а он замотал головой, уверяя, что не пьет, в жизни не пил.

Кроме Зеленого френча, никто ему не поверил, разумеется. И все же слова его возымели волшебное действие: разом успокоили всех, развеяли и страх, и горечь. Каков он трезвый, они видели, а как повел бы себя, опьянев, кто его ведает. Поэтому не стали неволить и настаивать, как бывает: пьешь – не пьешь, а стаканчик выпей.