Текст книги "Белый конь"
Автор книги: Арчил Сулакаури
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Вот что скрыл саркал от Иотама. Весь вечер он боялся, что старик спросит про овец.
– Я беспокоился о сыне, не сделал ли ему чего дурного этот ваш Барнабишвили. Но тот слово сдержал, – успокаивал себя Иотам.
– Попробовал бы он иначе!.. Даже если бы захотел, то не смог бы. Такой у тебя молодец вырос, что никто на него косо не взглянет.
– Благодарю тебя, боже! Пусть дитя вырастет, на ноги встанет, свет повидает, селу своему пользу принесет.
– Так, Иотам, так!
– Скажи моему сыну, чтобы все-таки поостерегся Барнабишвили, не доверял ему. Коварный коварным останется. Потом скажи, когда меня на этом свете не будет.
– Как это – не будет?!
– Скажи ему все, что я тебе сказал.
– Передам, Иотам, передам, что ты сказал, да и от себя добавлю.
– Ты меня не видел и не встречал! Ведь меня нет больше на свете. Как же ты передашь весть от меня?! Ты меня узнал, у огня усадил и принял как гостя, но это не значит, что я воскрес. Если Барнабишвили узнает, что я здесь, то он погубит моего сына. Он силен, у него в руках большая власть.
– Понял, понял…
– И этих предупреди, чтобы ни словом не обмолвились. Пусть не платят злом за добро.
– Понял, Иотам.
– Барнабишвили – крепкий орешек, Тома, он так легко не успокоится!
– Известно, что он за птица.
– Видно, только я им жить мешал, камнем лежал поперек пути… Нате, я сам себя перетащил на обочину! Убрался с пути. Что я еще мог сделать? Бог судья!
На рассвете пастухи собрались – они должны были покинуть зимние пастбища и направиться к горным пастбищам Мта-Тушетии. Им предстоял длинный и утомительный, трудный и опасный путь! Иотам тоже не задержался, надел свою старую шинель, вскинул походную суму и с палкой в руках двинулся в путь. На прощание он еще раз сказал Бикашвили: «Меня здесь не было» – и ушел той же дорогой, какой пришел вчера вечером. Пастухи проводили его взглядом – времени ни у кого для проводов не было. Все были заняты своим делом. Нужно было погрузить весь скарб на лошадей, а это требовало времени…
Только собаки побежали вслед за Иотамом. Шел старик путник с сумой за плечами, а за ним – понурые псы, целая свора. Пастухи знали, что собаки пойдут за ним до определенной границы, а потом возвратятся и с собачьей преданностью потянут свою ношу. Поэтому никто не обратил на них внимания.
Когда Тома Бикашвили еще раз взглянул вслед Иотаму, старик шел уже по спуску. Саркал все еще видел на горизонте спину путника с сумой, потом – голову, потом и та исчезла. Тома подумал, что собаки не пойдут за стариком дальше, но обманулся. На фоне небесной голубизны овчарки одна за другой исчезали за горизонтом – спускались вниз, решив, как видно, и дальше провожать своего прежнего хозяина.
Старший пастух оседлал Мирабо и теперь уже пристальнее оглядывал поле и пространство, которое только что поглотило Иотама с собаками. Он ждал возвращения собак. Долго ждать ему не пришлось: собаки вскоре возвратились и там, откуда начинается спуск, повернувшись к Томе спиной, выстроились одна за другой в ряд.
Тома Бикашвили подумал, что они провожают старого хозяина взглядом, но тут сначала одна, потом вторая, третья… все овчарки обратили морды к небу и подняли такой вой, что нагнали на всех ужас. У саркала сжалось сердце, он почувствовал недоброе. От собачьего воя и Мирабо в тревоге навострил уши…
Еще минута – и обеспокоенный Бикашвили погнал лошадь по полю. Когда он подскакал к собакам, картина ему открылась такая: справа у дороги лежал Иотам. На спине у него была дорожная сума, рука с палкой осталась вытянутой вперед…
Еще раньше, когда Анано упомянула сына Иотама, я понял, зачем она рассказывает историю пастуха из Кизика.
Конечно же, сыном этого старца был Саба.
6
Пастухи по своему обычаю похоронили старика там же, где он умер, у дороги. Семье не сообщили о случившемся несчастье сразу, но, когда Тома Бикашвили в середине лета на два дня по делу спустился в деревню, он повидал сына Иотама, рассказал о появлении отца и его смерти. Передал все, что наказывал старик, и еще от себя добавил: берегись Барнабишвили, коварный он человек, как бы не подстроил тебе ловушку. Сын Иотама взмолился: «Возьми меня на могилу отца!» «Нет, – сказал Тома, – отложим это до осени, нельзя нам туда идти, пока не пригоним овец с гор». На прощание он посоветовал: «Веди себя так, будто ничего не знаешь о Иотаме. Даже матери не говори. Почему? Так нужно!»
Анано медленно, невозмутимо, образно рассказывала об этом приключении, которое я смог лишь скудно описать своими словами. История эта, как водоворот, постепенно затянула меня, заинтересовала, взволновала. Я и не заметил, как стал разделять горе и боль Анано – своим упорством она сделала из меня соучастника.
Анано убрала остатки ужина и вынесла из комнаты. Когда она вернулась обратно, я спросил: «Иотам был отцом Сабы?» «Что за вопрос?» – взглянула она с удивлением.
– Ты не говорила… Даже не упомянула про Сабу, – ответил я.
– Нет? – опять удивилась Анано. – Но если я не упоминала, откуда ты знаешь, что Саба был сыном Иотама?
– Догадался… Сначала возникло подозрение, а сейчас я уверен: стала бы ты рассказывать о ком другом!
– Да, это так! – подтвердила Анано и посмотрела на меня искоса с улыбкой сомнения: правда ли она не упомянула про Сабу или я ее дурачу. Потом открыла дверцу печки, помешала угли и подложила несколько поленьев. «Я нечаянно забыла назвать его имя».
Тысячи вопросов будоражили мое любопытство. В конце концов я заинтересовался личностью Сабы.
Было ясно, что история этой семьи не кончилась со смертью Иотама. Там произошло еще нечто, иначе непонятно, зачем человеку просто так, без причины покидать родной кров и укрываться в чужой деревне. И еще… Я заранее потирал руки от удовольствия, будучи глубоко уверен, что Саба отплатил Барнабишвили по заслугам, а потом у него не осталось иного выхода, как уйти из родных мест.
Анано нашла свое рукоделие и принялась вязать носки: «Вот только верх довяжу и нынче вечером закончу». С нетерпением ожидая продолжения, я встал, в беспокойстве прошелся по комнате, сосредоточив все внимание на Анано, – неужели она так и не доскажет историю до конца?
– А что, осенью Тома Бикашвили показал ему могилу отца?
– Осенью не удалось побывать на могиле, во-первых, потому, что овец на зиму погнали не в Шираки, а на Кизлярские пастбища. Во-вторых, умерла мать Сабы, и он сам не смог туда отправиться.
– Она узнала про Иотама?
– Нет. Она умерла неожиданно.
– А потом?
– Что потом?
– Барнабишвили продолжал свободно разгуливать? Никто его не остановил?
Анано замолчала. Как видно, она не хотела на этот вопрос отвечать. Я его задал, исходя не из жизненного опыта, а из книжных представлений. Я подумал, что Саба, конечно же, разделался с этим Барнабишвили лично. Разве не учили нас на уроках литературы, что герой сначала мстит своему врагу, а потом уходит в лес?
– А Саба?.. Саба так и простил ему все?
– Что Саба мог сделать? Отомстить?
– Хотя бы!
– Подкараулить и убить?
Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.
– Убить человека – большое преступление… большой грех…
– Можно было и по-другому наказать, – постепенно уступил я.
– Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?
– Сказать всю правду! – вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. – Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.
Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, – она и для меня была находкой.
– Я же говорю, что ты еще ребенок.
– Почему?
– Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля – будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.
– Как так?
– А вот так!
– Значит, выхода не было.
– Кто сказал, что выхода не было?
– Не знаю.
– Озо, вначале, когда Саба рассказал мне все это, я тоже была поражена. Я даже бросала ему в лицо: «Ты трус! Как ты мог простить Барнабишвили такое?» Потом, со временем, я пожалела об этом и сейчас жалею. Наверное, пока жива буду, жалеть не перестану. Поэтому я не хочу, чтобы ты тоже пожалел о своем необдуманном поведении.
Я не понял, о чем говорила Анано. Что за сожаление, почему ее мучила совесть и что значит «необдуманное поведение»? Я сразу же хотел уточнить все, чего не понял, но почему-то держался так, будто разбираюсь даже в самых незначительных мелочах и все для меня яснее ясного. К тому же я чувствовал, что Анано, как прорвавшуюся плотину, ничем не остановишь: начала рассказывать – обязательно дойдет до конца.
Молчание длилось долго. Анано не поднимала головы от вязания. Спицы так и мелькали в ее руках, будто она с кем соревновалась в этом деле. Я вернулся к своему столу, оперся на него локтями и уставился в окно, к которому подступила ночная тьма. Сейчас я, взволнованный и возбужденный рассказом, ясно представлял себе, как наказал бы Барнабишвили. Сначала я требую его публичного осуждения, но это до конца не удовлетворяет меня, я снимаю с него рубашку, ставлю на колени и изо всех сил бью кнутом, чтобы, как говорится, пар от спины шел.
Не знаю, почему я выбрал именно это примитивное и допотопное наказание. Никогда бы не подумал, что смогу оказаться столь суровым и безжалостным.
Посвист кнута был прерван голосом Анано:
– Значит, я не говорила, что Саба был сын Иотама?
– Нет, не говорила, – я еще раз мысленно огрел Барнабишвили кнутом.
– Да-а!
– Какое имеет значение, говорила ты или не говорила? – Еще раз просвистел в воздухе кнут… Барнабишвили потерял сознание. Я вылил ему на спину и на затылок ведро холодной воды и, услышав стон, бросил кнут на землю. Сердце у меня колотилось! Правая рука устала и затекла…
– Сейчас я тебе расскажу, – услышал я голос Анано, – что сделал Барнабишвили еще. Хорошенько нагрев руки на Иотамовых овцах, он совсем обнаглел, вся деревня ему стала нипочем. И правда, кто знал, кто считал, сколько у Иотама овец? Пять тысяч? Может – меньше? Может – больше? И тех никто не считал, которых Барнабишвили собрал в колхозные загоны и которые оттуда постепенно исчезли. Часть он продал в Грузии, часть – в Азербайджане и Армении, остальных – за Кавказским хребтом, в Кизляре. Потом объявил в деревне: овцеводство не наша забота, нам велели заниматься в основном земледелием, наше дело – хлеб и виноград…
С овцами Барнабишвили разделался и теперь присматривался к Иотамовым коням.
Если верить рассказу Анано, то невеждой Иотам не был, наоборот, в молодости он окончил Телавскую гимназию, образование получил. В Телави он учился вместе с Важа Пшавела, там они подружились, и Иотам, оказывается, несколько раз гостил у Важа в Чаргали.
Однажды Важа, сокрушаясь, сказал при Иотаме: в Грузии почти не осталось коней грузинской породы. Мы увлеклись карабахскими, арабскими, английскими скакунами, а наши аргамаки, которые статью, выносливостью, преданностью и красотой едва ли не лучше других, незаметно исчезли и выродились. А ведь еще не поздно, еще можно эту породу спасти. Спасение лурджи[21]21
Лурджа – грузинская порода лошади, сивый скакун, «сивка».
[Закрыть] Важа считал делом трудным, но осуществимым, которому человек должен посвятить себя целиком. Кроме того, он должен был иметь деньги, поскольку таких коней никто в дар не преподносил, а одного-двух было недостаточно. Содержание породистого коня также требовало немалых денежных затрат.
Иотам ничего не ответил Важа, но в душе твердо решил, что всерьез возьмется за это дело, чтобы печаль не омрачала сердце друга. Больше они не встречались, ибо Важа вскоре, года через три, умер. Иотам не изменил своего решения, пять лет искал по всей Кахетии и выбирал лошадей грузинской породы – лурджу. Кому давал за них деньги, кому – овец и в конце концов приобрел десять лошадей, из них – семь жеребцов.
Слушая эту историю, я усомнился и не поверил во встречу и в беседы Важа с Иотамом, счел это скорей плодом Сабиной фантазии, чем правдой. И история с аргамаком казалась мне далекой от реальности. Если такой конь и существовал, думал я, то почему мы так легко дали ему исчезнуть. Лично я знал лишь одного лурджу – Магданы[22]22
Имеется в виду детский рассказ Е. Габашвили «Сивко Магданы».
[Закрыть], да и тот был осликом. Вспомнил я и то, как легко управлялся со своим лурджей шестнадцатилетний Арсен[23]23
Арсен из Марабды – народный герой грузинского эпоса.
[Закрыть], так что в моем сознании слово «лурджа» звучало даже с примесью иронии и было лишено всякого ореола.
Но сейчас я, чуть опережая события, представлю две справки о грузинском коне. Копаясь в одной частной библиотеке, я наткнулся на документ, датированный 1608 годом, который невольно напомнил мне эту зимнюю ночь и старую историю, рассказанную мне моей теткой. В перечне имущества графа Татищева, продаваемого с молотка, между прочим значилось:
«…жеребец аргамачей сер. грузинской… цена 65 рублей…»
Обратите внимание, в какую фантастическую по тем временам сумму оценен грузинский конь. И еще – второй, более поздний документ времен русского царя Михаила Федоровича:
«Ведомо государю подлинно, что в грузинской земле есть аргамаки, самые добрые. И государь указал в грузинской земле купить аргамака самого лутчего. И князю Ефиму да дьяку Ивану в грузинской земле проведывать накрепко, купить на государя аргамака самого доброво которово б аргамака нигде лутчи не было, чтоб который был в летах, молод, и во всем цел и здоров и досуж и уряден. И привести с собою к Москве с великим береженьем».
Нет сомнения, что грузинского скакуна хотят приобрести для самого русского государя. В то время Россия уже была великой и сильной военной державой. И коней самых отборных мастей у нее более чем достаточно. А все же для государя ищут и выбирают лучшего по всем статьям. И такого коня находят… в Грузии!
Конечно же, Важа Пшавела не напрасно сокрушался о вырождении сивого аргамака, он знал, что говорил.
После этого я уже иначе воспринимал образ сивого скакуна в стихах и поэмах Важа. Я чувствовал печаль великого поэта о грузинском коне-лурдже и его попытку своими гениальными творениями спасти и обессмертить эту породу, которая на протяжении многих веков и в борьбе с врагами, и в труде сослужила грузинскому народу великую службу.
А теперь вновь вернемся к рассказу Анано.
Прошло еще двенадцать лет. Иотам не обделял своих лошадей заботой и вниманием, и его табун насчитывал уже сорок скакунов.
Маленькие, покрытые зеленью лесные пригорки и поляны над Нислаурой деревня отдавала под пастбища. Траву здесь не косили и с ранней весны до поздней осени пасли скотину.
Вот и Иотамовы кони щипали здесь траву, зимой и летом резвясь на свободе. Лишь зимой Иотам носил им сено, складывая его в небольшие копны. Со временем они требовали все больше внимания. Чего только стоило поймать и подковать их! Они расплодились, окрепли и, полуодичавшие, носились, как ураган, по горам и долам. И признавали они на свете лишь одного человека – Иотама.
Когда Иотам из деревни исчез, его табун остался беспризорным, но это не помешало ему расплодиться, и через четыре года в лесных чащобах резвилась сотня скакунов. Это было поистине прекрасное зрелище – табун аргамаков, оглашая громким ржанием поля, проносился мимо деревни и, рассеиваясь, как туман, спускался на водопой к Алазани.
Да, они радовали глаз, но – посудите сами – сто коней без хозяина, почти одичавших, создавали человеку сложности и требовали заботы. Травы в маленьких зеленых ложбинках и на лугах теперь не только деревенской скотине, но и коням еле хватало. Поэтому деревенские жители ворчали и даже жаловались.
Разумеется, во всем винили Иотама. Саба это знал. Знал он и то, что Барнабишвили уже давно косится на гуляющих на воле коней. Он и не скрывает своего негодования, грозится: «Дайте срок, я за них возьмусь!» Но время шло, и угроза Барнабишвили оставалась угрозой, а кони опять резвились, наслаждаясь свободой. Ясно было, что пустыми угрозами Барнабишвили просто хочет разжечь недовольство других.
– Барнабишвили этих коней погубит, – однажды сказал Сабе Тома Бикашвили. – Может, ты пойдешь к нему и попробуешь договориться?
– Пойти? – засмеялся Саба. – И что сказать?
– Да мало ли что?.. Хотя бы то, что нужно этих коней поймать и приручить, одних взять в колхоз, других – продать. Кони всем нужны, да и какой колхоз не купит таких породистых лошадей? И мы останемся в выигрыше, и они. Или создадим ферму, будем разводить лошадей. Скажи Барнабишвили – это даст деревне большую прибыль… Предложи: сам, мол, буду работать на ферме… Ты, Саба, должен взять на себя заботу о лошадях!
– Разве это мое дело?
– А как же, ведь твой отец, Иотам, купил этих коней и вложил в них столько сил.
– Были Иотамовы, стали ничьи… А может, они уже собственность Барнабишвили?!
– Не надо так круто. Ты еще ребенок, Саба!
– Круто, не круто… Я разве не вижу?.. Хоть убей, не могу я к нему идти.
– Почему?
– Потому что он не человек. Был бы человеком, пришел и поговорил бы со мной сам.
– Ты попробуй, может…
– И пробовать не буду!
– Кацо, я тебе говорю, он коней погубит.
– Знаю.
– Не видишь разве, как он кое-кого на свою сторону склонил, и те трубят повсюду, что скотина, мол, от голода подыхает?
– Знаю я, на что он их подбивает.
– Если знаешь, так чего стоишь и смотришь? Пойди и скажи ему все!
Тома Бикашвили ушел рассерженный, махнув на прощание рукой: «Так ничего не выйдет».
Однажды (был конец мая) Саба, встав спозаранку и выйдя во двор, увидел за забором лошадь. От удивления он потер глаза: уж не привиделось ли? Но нет! Ему не привиделось: у ворот понуро стоял лурджа… Саба быстро сбежал по лестнице и открыл ворота.
Старый, выбившийся из сил конь ушел от волков, на шее у него зияла рана, бока и мышцы ног были изранены острыми клыками.
Осмотрев раны, Саба решил, что животное еще можно спасти, и завел его во двор. Обмыл водой кровь, пыль и грязь и вернулся в дом в поисках мазей Иотама… Врачевать раны и готовить мази Саба научился от отца – он обмыл рану коня водкой, осторожно обрезал свисающую клочьями кожу на шее, смазал мазью и обвязал бинтом.
Вдруг взгляд его скользнул в сторону забора: оказывается, к нему неслышно подъехали трое всадников. Саба, наткнувшись на колючий взгляд Барнабишвили, съежился и напрягся.
– Если в гости пожаловали – прошу в дом, – пригласил он.
– Чей это конь? – пропустив мимо ушей приглашение, спросил Барнабишвили.
– Если войдете, я объясню. Мне есть что вам сказать.
– Это нам есть что сказать… Лошади испоганили все вокруг, а ты мне тут лазарет устроил.
– Может, приручим этих коней, будут служить нам, и я помогу, а то ведь и им трудно приходится… вот, этого сегодня волк задрал, – пытался сохранить миролюбивый тон Саба.
– С каких пор ты стал думать об общей пользе, а?! – вызывающе продолжал Барнабишвили.
– Не перечь, Барнабишвили, эти кони стоят того, чтобы за ними ухаживать, – ответил Саба.
– Нужно было думать, когда вы начали их разводить, а теперь поздно. Кто справится с таким табуном?!
– Я справлюсь!
– Ты?! И ты туда же, старое вспомнил, да?! Сто коней на одного человека, не много ли придется?
– Не для себя стараюсь – для вас!
– Нашел себе коня, за ним и ухаживай! – Барнабишвили с издевкой взглянул на старого жеребца и уехал. Оба всадника поспешили за ним.
Саба, улыбаясь, проводил их взглядом. Только улыбка эта была горькой. В душе он ругал Бикашвили, который толкнул его на откровенный разговор с Барнабишвили.
А через неделю он стал свидетелем ужасающего зрелища.
Двадцать всадников, вооруженных палками и вилами, окружили пригорок близ лесной опушки, вспугнули боевыми окриками Иотамовых коней и погнали их дорогой, по которой те ходили к реке на водопой. Оглашая громким ржанием все вокруг, неслись кони по спуску, земля сотрясалась от топота их копыт, пыль поднималась до небес. По дороге спрятавшиеся в засаде люди подзадоривали их, шумя и размахивая палками, не давали свернуть с дороги табуну, который с шумом водопада несся вниз, к Алазани.
Алазани в то время вздулась, вышла из берегов и хмуро катила огромные, мутные, черные волны, неся за собой все, что попадалось на пути…
Все это Саба видел собственными глазами. Сначала он услышал крики и возгласы людей, потом – ржанье и конский топот. Он взбежал на пригорок и долго смотрел оттуда на открывшееся зрелище.
Словно поток прорвал плотину и, сметая все на пути, прокладывает себе путь к реке.
У самой Алазани табун в испуге отступил, кони, наталкиваясь друг на друга, пытались пятиться, но, оказавшись в кольце всадников и пеших преследователей, закружились на месте, ища выхода из окружения.
Преследователи с шумом и криками наступали, постепенно сжимая кольцо. Испуганные лошади сбились в кучу и опять повернули к реке. Одна из них рискнула и бросилась в пенящуюся Алазани, за ней – вторая, третья, и… весь табун ринулся в реку. Несколько коней пытались выбраться на берег, но их закидали камнями и угрожающими криками заставили повернуть обратно. Кони направились к другому берегу, но и там их ждали с камнями и палками горластые молодцы.
Остолбенев, Саба сверху смотрел на реку, над бурлящей поверхностью которой выступило множество конских голов. Кони в отчаянии вытягивали шеи и изо всех сил боролись с сильным и коварным течением, с глубокими воронками. Саба с криком «Люди, что вы делаете!» сорвался с места и побежал вниз. Пригорки и деревья скрывали от него реку, но то и дело между деревьями проглядывала поверхность реки с конскими головами…
Так он бежал некоторое время, потом, запыхавшись, остановился и снова взглянул на реку: конские головы торчали над водой. Течение сносило их все дальше, но они были еще хорошо видны. Противоположный берег представлял собой высокий утес, за которым река сворачивала вправо и меняла направление. Если они смогут пройти это место благополучно, то дальше изогнутый, как лук, берег снова выравнивается и… Сабу вдруг осенило, что именно здесь кончается граница Грузии и начинается Азербайджан.
Он не помнил, куда бежал, когда и почему упал, сколько времени прошло. Очнувшись и открыв глаза, он поначалу ничего не увидел, только услышал шум воды, но когда пришел в себя и стал различать окружающие предметы, то разглядел по обоим берегам реки людей, людей и… коней, но не в реке, а на берегу. Коней он узнал, людей – нет. Он с облегчением вздохнул – кони спасены! Наверное, часть из них погибла, но большинство спасено. Раньше эти кони на выстрел не подпускали людей, а теперь, укрощенные рекой, они покорно стояли с понурыми головами, усталые, обессилевшие. Какие-то люди внимательно осматривали их, хлопали руками по спине и бокам, проверяли им зубы.
Укрывшись за вязами, Саба смотрел на спасенных коней и радовался. Он еще не знал, что этот табун, около ста коней, Барнабишвили, как четыре года назад – овец, заранее продал и спустил по бурной Алазани за пределы Грузии. А там коней, с которыми не справилась речная волна, поджидали новые хозяева.
Вечером Саба пешком возвратился в деревню. Несмотря на голод и усталость, на душе у него было легко, так как в сердце теплилась надежда: попытка Иотама разводить лурджу удалась и рано или поздно даст всходы. Но эта надежда постепенно угасала. Саба не знал до конца, что творится вокруг, но червь сомнения точил его душу…
Он прошел полдеревни, не встретив ни одной живой души. Его испугала эта пустота и мертвый покой. Когда же, ускорив шаг, он свернул к дому, то увидел на проселочной дороге старого лурджу, которого неделю назад чуть не задрали волки.
Конь и юноша медленно приближались друг к другу, будто у обоих была непосильная ноша. Шатаясь и едва волоча ноги, прошел Саба еще несколько шагов, потом колени у него подкосились, он упал, увидел совсем близко от себя знакомые копыта и почувствовал, что старый жеребец обнюхивает его голову и шею.
Ночью он проснулся от ржания и топота и встревоженно сел на кровати… Именно в ту ночь ему исполнилось двадцать два года.
– А утром к Сабе пришел Гедеон Оманашвили, – продолжала рассказывать Анано. – Этот Оманашвили служил фельдшером на русско-германском фронте в первую мировую войну, в Нислаури же его считали врачом. Он прослыл хорошим лекарем. Отец его в свое время распродал свои имения в Париже и Петербурге, пустил деньги на ветер и, оставшись без средств, вернулся. Срочно вызвал в Сигнахи сына, посланного в Одессу на учебу: «Я совсем одряхлел, дни мои сочтены, мне нужен твой уход», – и тот приехал. Родственники отвели его на могилу отца. Одним словом, Гедеон Оманашвили не смог продолжать учебу, а тут и первая мировая война началась… Вернувшись с войны, Гедеон почему-то поселился в Нислаури. Как рассказывал мне Саба, он был человек со странностями, например, его нельзя было выманить из дому небритым. Жил Гедеон бедно, но старался не показывать этого, постоянно чистил и гладил свой единственный старый костюм. Опрятно и даже франтовато одетый, вежливый и всегда готовый прийти на помощь, он верно служил деревне… И в то утро, когда он явился чисто выбритый, причесанный, в отутюженном костюме, Саба с удовольствием подумал: «Будто узнал, что мне нездоровится». Саба и вправду чувствовал себя неважно. Голова болела, суставы ломило…
Мне трудно передать рассказ Анано в точности. Постараюсь хотя бы приблизительно восстановить переданный ею диалог между гостем и хозяином. Батони Гедеон при разговоре растягивал слова, говорил высокопарно.
– Крайне странно, юноша, видеть тебя в постели, – сказал Гедеон Сабе после приветствия. – Никогда не считал тебя лентяем, но и на больного ты не похож.
– Мне нездоровится, батоно Гедеон.
– Нездоровится? Почему же ты раньше не уведомил меня об этом, юноша? – он быстрым шагом подошел к больному и накрыл ладонью его лоб, прошептав: – Не обращайся ко мне «батоно», это ни к чему… Так что же тебя беспокоит?
– Голова кружится… суставы болят.
– Слава богу, температуры у тебя нет. Головокружение пройдет… а вот боль в суставах мне не нравится. Юноша, может, ты вчера переутомился и путаешь: тебя беспокоят не суставы, а мышцы?
– Конечно, я вчера устал.
– Именно, именно так, ты больше похож на усталого, чем на больного… хотя усталость – это тоже легкая и короткая болезнь. Ночью ты спал хорошо?
– Как вам сказать, когда я проснулся во второй раз, то уже не смог уснуть, провел всю ночь без сна.
– Запомни: сон – вещь хорошая! Ей-богу, сон – лучшее лекарство от усталости, да и не только от усталости! Я многих больных вылечивал сном. Когда я уйду, постарайся заснуть. – Затем бывший фельдшер перевел разговор в другое русло: – А сейчас я скажу, почему пришел к тебе спозаранку. Я не отношу себя к числу людей, которые думают, что нет в мире управы на зло. До каких пор мы будем сложа руки смотреть, как нагло бесчинствует этот Барнабишвили? Не знаю, как другие, но лично я больше терпеть не намерен. Это редчайший пример того, как один мерзавец может развалить и опустошить целую деревню. Моя честь, мой патриотизм, мои революционные идеалы не дают мне права молчать и оставаться в стороне. Ты сознаешь, юноша, до чего он довел всего за пять лет нашу деревню? Такого не сделали даже Мурван Глухой и Джелал-ад-Дин![24]24
Мурван Глухой – арабский полководец, покоритель Кавказа в VIII веке, за бессердечие и жестокость прозванный грузинами «Глухим».
Джелал-ад-Дин – хорезмский шах, полководец; совершил ряд набегов на Грузию в 1225–1230 гг.
[Закрыть] Но они были проклятыми чужаками, а это – грузин, юноша! Я, как представитель сельской интеллигенции, этого дела так не оставлю, я, как Отарова вдова[25]25
Отарова вдова – героиня одноименного рассказа И. Чавчавадзе, написанного в 1887 г.
[Закрыть], надену железные башмаки, возьму в руки железную палку и отправлюсь в поисках правды!..
Гедеон Оманашвили на самом деле отправился искать правду, но назад не возвращался. Куда, в каком направлении он ушел, где сделал остановку, почему и где задержался или остался навеки, – этого не знал никто. Что до Барнабишвили, то летом его арестовали и отдали под суд. У некоторых только тогда открылись глаза: вот он каким оказался, один всю деревню обвел вокруг пальца… Хотя почему всю деревню? Набросился же на него Тома Бикашвили, когда он согнал коней в Алазани! Барнабишвили хотел дать отпор, но сухая рука Томы с такой силой пришлась ему по голове и повалила наземь, что его с трудом подняли. Отряхнувшись, он улыбнулся сквозь зубы: «Тома, что за шутки?» «Я тебе еще покажу настоящие шутки», – плюнул в его сторону Тома и пошел своей дорогой. «Не простит, потребует Тому к ответу», – думали очевидцы этой истории, но Барнабишвили с места не тронулся.
Так или иначе, Барнабишвили из деревни убрали. Одни говорили, что благодаря Томе Бикашвили (кому нужен избитый председатель?), другие вспоминали пожилого фельдшера и приписывали эту заслугу ему.
Анано вдруг прервала рассказ и сказала: «Уже поздно, ложись спать, остальное расскажу в другой раз…» И правда, было уже далеко за полночь. Я в деревне никогда не ложился спать так поздно. Голову клонило вниз и глаза слипались, но как только я лег, сразу понял, что ангел сна в эту ночь в мою комнату не пожаловал. Анано вынесла лампу, я оказался в кромешной тьме, но глаза не закрывались, а таращились сами собой. Услышанное меня взволновало, и было приятно, что отхлестать Барнабишвили больше не тянет. У меня стали возникать разные сомнения. Кое-что из рассказа Анано было непонятно. Хотелось разобраться в подлинной сути чужих замыслов и стремлений. Почему люди эти выбрали путь, который, как видно с первого взгляда, был обречен на гибель? Это ведь был не риск, не самоотверженность, не геройство. Риск и самоотверженность лишь тогда имеют смысл, когда диктуются общим делом, когда направлены на благо людей. Еще – как могла оказаться такая власть в руках у одного мерзавца, который чуть не разорил всю деревню?! Какие тут действовали силы и течения? Подземные или наземные? Неужели Барнабишвили погубил овец и коней, чтобы разбогатеть самому? Этот вариант с обогащением казался мне настолько мелочным и унизительным, что я отказывался поверить в него. За этим чудовищным событием я пробовал обнаружить другие, более сильные и благородные страсти.
Мне даже жаль было, что не я сам участник этих событий, а знаю их лишь в пересказе третьего лица. Хотелось испытать все самому.
И вдруг, себе на удивление, я понял, что никогда еще не жил рядом с мужчинами, в их обществе. За секунду я мысленно пробежал взглядом жалкие шестнадцать лет, которые оставил позади. Дома, пока жива была мать, я грелся под ее крылышком, а отец выходил из дому утром, к обеду возвращался, после обеда спал часок и опять уходил. Я никак не мог вспомнить, был ли хоть один день (да что там день – час!), когда я оставался один на один с отцом? Нет, никогда! «Может, это закон, так должно быть, так нужно? – думал я. – Может, отец потом, позднее, придет к тебе, когда ты подрастешь, когда станешь мужчиной, когда появятся у тебя серьезные цели и помыслы?»
Школа? Насколько я помню, почти все предметы нам преподавали женщины. И классным руководителем была женщина. Потом, как только началась война, меня отвезли в деревню – я и тут оказался в обществе Анано и других женщин, поскольку деревня осталась без мужчин: все, кто мог, взявши в руки ружья, воевали на фронте.
