Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Богатая земля у Кирика Кирикова! Ах, какая богатая огромная земля, такая гористая, что края её сходятся с небом, как шов сказочной мастерицы. И каких только трав и мхов нет в её лесистых низинах, где пасутся великаны лоси! Ах, лось! Рога у него – крылья: они несут его через кусты и гнилые болота! Как могучий лесной дух, летит он по крутому склону, и горные травы поднимаются за ним, выпрямляемые ветром от его полёта.
Богатая ты, богатая и щедрая земля! Ягоды свои и цветы, живое серебро рек и сизые шумящие леса – всё отдаёшь ты человеку, только были бы у него глаза ястреба и ноги оленя. Но если человек заболел, что делать в тайге человеку? И разве плохо иметь на случай болезни и старости постоянный угол?
Кирик стоял на краю широкого поля. Такое широкое поле... кусок тайги, с которого сняли косматый зелёный мех, а обугленную кожу разодрали железным клыком плуга. Кирик видел, как терзали его землю, и ощущал почти физическую боль. Но весёлые девушки его рода нарыли на грядах ямки и закопали в них какие-то удивительные круглые корни с белыми глазками ростков. В других местах разбросали тоже незнакомые семена: одни с ресничками, плоские и лёгкие, другие, как глаза землеройки, как самая мелкая дробь.
Кирик всё трогал, за всем наблюдал с тяжёлым недоверием: земля сама знает, где какие семена посадить, и всякая травка знает своё место.
– Толку не будет, – упрямо твердил Кирик.
Сейчас он работал на сенокосных лугах артели. Иногда он заходил в длинные светлые хлевы, построенные для поджидаемого скота, осматривал пустые ясли, в которых шмыгали тонкие злые горностаи, и задумчиво качал головой.
– Выйдет толк или нет?.. – гадал Кирик, хотя давно уже слыхал, что и у якутов и кое-где на русских заимках по берегам Маи есть целые стада коней и коров. Говорили, что такой конь-олень один может увезти больше четырёх эвенских оленей. Наслушавшись об этом, Кирик совсем не удивился, когда увидел впервые на Светлом прииске странное животное, бурое и толстое, как медведь, но на высоких ногах, с круглыми, как чёрный берёзовый нарост, копытами, с длинными волосами на хвосте и шее.
– На таком большом можно и десять нарт увезти, – сказал Кирик на русском языке старику Ковбе, допустившему его на конный двор.
Лицо Кирика только раз вытянулось от удивления, когда один конь-олень, серый, как облако, задрал свою большую безрогую морду и закричал таким голосом, что у Кирика задребезжало в ушах. Он даже попробовал схватить гостя за меховой рукав своими широкими жёлтыми зубами, но Ковба треснул коня-оленя по шее и пригрозил:
– Я-я тебя, баловень!
А непуганый Кирик вынул из зубов погасшую трубочку – курить в конюшне старик не разрешил, и проговорил давно слышанное, не совсем понятное и потому поглянувшееся ему ругательство:
– Прямо сущая сатана.
Сейчас Кирик стоял, широко расставив ноги, на краю тёмнозелёного картофельного поля, и выражение недоверия на его лице сменялось постепенно довольной улыбкой: новая трава росла мохнатая, сильная. Дальше зеленела светлая полоса чего-то другого. Кирик теперь не узнавал места, ещё недавно такого чёрного и обезображенного. Он поцокал языком, качнулся, медленно пошёл по узким тропочкам.
Мелко рассеченная мягкая ботва моркови привлекла его внимание. Он выдернул сразу целую горсть, подивился на тонкие корешки, прямые и жёлтые, отряхнул с них землю о свои заношенные штаны, сшитые из грубо выделанной оленьей замши. Вкус недорослой моркови ему не понравился, он пожевал ещё её листья, выплюнул и пошёл дальше. Он ничего не оставил без внимания: и лиловатые черенки свёклы, и пахучий укроп, и редьку, и капусту, ещё не завитую в вилки, матово-сизую, с каплями росы в кудряво вогнутых листьях. Когда Кирик обошёл половину поля, то на зубах его скрипел песок, а на лице выражалось недоумение.
Но самое удивительное ожидало его впереди: опустившись в небольшую низинку, он увидел председателя артели эвенка Патрикеева. Старик сидел на корточках. Маленькое под меховой шапкой лицо его было опущено к земле. В узкой костлявой руке он держал вялый стебелёк редиски и, поглядывая на него, осторожно выщипывал с грядки всю зелень, непохожую на ту, что служила ему образчиком.
2
– Чем это ты здесь занимаешься? – воскликнул Кирик. – Или ты забыл, что сказал шаман о тех, кто пробует рыться в земле?
Старик поднялся, не сразу выпрямляя уставшую поясницу, маленький и хрупкий, как пучок ягеля в сухое лето.
– Я проверяю работу женщин, – ответил он и, помаргивая, искоса взглянул на высокого Кирика. – Они очень плохо вычистили эту грядку. Сейчас все ушли пить чай, а я проверяю и сторожу. Наши ребятишки потоптали вчера две гряды. Они ничего ещё не понимают. – Патрикеев повертел в пальцах стебелёк, взятый им для образчика, и добавил: – Шаман болтал разное, но только слова у него кривые: смотри – всё растёт.
– А земля сердится, – упрямо сказал Кирик. – Вчера я спал в вершине Уряха и слышал ночью, как вся она задрожала. С берега в ручей посыпалась земля, а под скалой какой-то дух два раза ударил в ладоши.
– Это бабьи сказки, – возразил Патрикеев. – Да и девки из нашей артели не все поверили бы этому. Они больше говорят сейчас о новых платьях да о деревянных домах, где собираются жить и летом и зимой. Даже их неугомонные языки не успевают перемалывать за день то, что видят глаза и слышат уши. Где уж им думать о злых духах? Вчера говорили, что шаман сам непрочь вступить в артель охотников.
– Я тоже зимой пойду охотиться, – негромко, но твёрдо сказал Кирик. – Это только летом можно заниматься разными пустяками: трава на грядках растёт плохая.
– Откуда ты знаешь?
– Я вырывал её из каждой полосы и, пока дошёл до тебя, съел столько, что можно было бы накормить оленя. Нет это я шучу, – поспешил добавить Кирик, заметив испуг на лице Патрикеева, – просто я пробовал немножко, а остальное бросал.
– Теперь ты за это будешь отвечать, – важно объявил Патрикеев и даже выпрямился весь под своей большой шапкой. – Ты потоптал гряды... Ты вырвал это... А оно ещё не совсем готово.
Кирик хотел рассердиться, но услышал приближавшиеся шаги, глянул через плечо и смутился. К ним шла, поигрывая хлыстиком, русская женщина. Кирик сразу признал в ней главного приискового начальника Анну Лаврентьеву: он видел, как ездила она на том сером коне, который когда-то хотел укусить его, и относился к ней с большим почтением.
– Он испортил гряды, – тоненьким, противным Кирику голосом сообщил Патрикеев Анне, ткнув пальцем в грудь Кирика. – Он таскал это... – и, не найдя подходящего русского слова, Патрикеев так широко развёл руками, точно Кирик обошёл и вытоптал всё поле.
– Он не видел! Он врёт!! – заорал Кирик, возмущённый ябедой сородича. Он ещё не привык видеть в нём «начальника». – Если я пробовал эту паршивую траву... эту новую траву... так разве мы работаем у чужих? Разве огород артели не мой огород?
– Где ты сам работаешь? – спросила Анна, с интересом наблюдая расходившегося Кирика.
– Расчищаю покосы, – сказал он угрюмо, но быстро добавил, желая показать ей, какой он дельный человек, и, вместе с тем, подчеркнуть ничтожество Патрикеева. – Я получил нынче премию. Самую первую получил. Сатин и ситец получил и сто рублей денег получил.
Анна улыбнулась торопливой похвальбе Кирика, решив, что он испугался и немножко заискивает.
– А если бы Патрикеев пришёл к тебе на покос и развёл там костёр и сжёг сено, которое ты накосишь... Что бы ты сделал? – спросила она, переводя взгляд на морщинистое безбородое лицо старика-председателя.
– Я бы взял его и сбросил вниз головой в речку, – запальчиво, не раздумывая, сказал Кирик. – Пусть бы он пускал пузыри, пока не всплыл, как дохлый тюлень.
– А если он сделает с тобой то же за потоптанные гряды?
Кирик опешил, но тут же возразил с гордостью, путая русские и эвенкские слова:
– Я не топтал. Я только рвал и пробовал. Пусть старик придёт на покос. Пусть набьёт себя сеном хоть до самого горла. Пусть унесёт, сколько может. Сжигать – это другое дело. Это – злое дело!
Анна всмотрелась в обиженное лицо Кирика, и ей стало весело: перед ней стоял человек, перешедший чуть ли не прямо из патриархального родового коллектива, в её огромную трудовую семью.
– Ты должен беречь этот огород, как свой покос. Если работа огородников не принесёт артели дохода, ты получишь меньше на трудовой день. И каждый член артели получит меньше.
– Я могу посадить все корни обратно, – с угрюмым снисхождением предложил Кирик, начиная понимать, что поступил неладно, и только из упрямства не желая сознаться в этом.
Патрикеев нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
– Оно всё равно не будет жить. Женщины садили вчера то, что выдёргивали по ошибке. Однако это зря. Оно сварилось на солнце. Ты совсем ещё молодой и глупый, Кирик!
Тогда «молодой» Кирик, которому едва перевалило за пятьдесят, неожиданно развеселился и, показывая в усмешке свои чёрные от табака зубы, сказал Патрикееву:
– А ты старый ворон! И видно, ты совсем уже одряхлел, если твои глаза не отличают нужную траву от лишней. В другой раз не берись сторожить поле. Слепой сторож – это ружьё без дроби.
И Кирик, очень довольный своей остротой и тем, что отомстил старику Патрикееву, снова пошёл вдоль гряд, тонконогий и стройный, как лесная сушина.
3
Успехи эвенкской артели вызывали у Анны чувство гордости. Радовало её и хорошее любопытство кочевых охотников, каждый день приезжавших посмотреть на оседлое хозяйство. Ей хотелось втянуть в работу всех людей, праздно болтавшихся в тайге. В самом деле, кому, как не охотникам проводить лето на огородах и пашнях.
Поднимаясь на террасу своего дома, Анна вспомнила волнение Патрикеева, бранившего Кирика за потраву, и Кирика, который считал себя полным собственником артельного добра во всём, что ему потребуется, и сама снова по-хорошему взволновалась. Семья Кирика заняла половину просторной деревянной избы, но он, придя домой с покоса, не лёг спать в этой избе, а устроил себе в кустах, рядом с избой, чум-шалашик.
– Ах чудак! Милый, смешной чудак!
Анна присела на пороге открытой на террасу двери и подумала:
«Теперь надо заняться постройкой овощехранилища. Для капусты можно устроить засольные ямы-чаны прямо в земле, зацементировать их, устроить над ними навесы. Сегодня же надо дать распоряжение. – И Анна сразу представила тысячи нитей, связавших сельскохозяйственную артель с предприятием.
Подумав о предприятии вообще, она остановилась мыслями на руднике, на проектах – своём и ветлугинском.
Она очень тревожилась за участь своего проекта.
«А вдруг он не будет принят, а примут проект Ветлугина! Могут ведь предложить провести его в действие. В лучшем случае несостоятельность того проекта скажется сразу же на практике. Но и тогда надо будет опровергать, доказывать, затягивать время и выполнение программы... А может быть и другое: обвал в руднике и гибель рабочих».
Анна даже задохнулась от злого, отчаянного волнения.
– Нет, – сказала она, отгоняя страшные мысли. – Мы же всё объяснили.
Она стянула сапожки, отбросила их и насторожилась: услышала голос возвращавшейся из садика Марины.
– Закрой глаза и открой рот, – сказал Юрка.
– Не закрою и не открою, – почему-то сердито ответила Маринка. – У самого руки грязные да ещё «рот открой!» Дай, я сама возьму.
– Всё бы ты сама! Ну да уж ладно, бери. Придёшь играть?
– Приду, – шепелявя занятыми губами, обещала Маринка. – Мне теперь можно. Папа сказал, можно. Папа мой сознательный.
– А мать?
– Она? – Маринка помедлила с ответом. – Она везде сознательная, а когда мне так говорит: «Запру тебя на замок».
Маринка подошла к ступенькам веранды, взглянула вверх, вздрогнула, заулыбалась и, сразу позабыв о Юрке, побежала к матери.
Анна обняла её обеими руками, любуясь, слегка отстранила от себя: выражением лица, особенно глазами, всем постановом хорошенькой светлой головки она повторяла Андрея, только по-детски, по-девичьи нежнее и красивее. Маринка смотрела вопросительно и всё улыбалась, довольная встречей и тем, что мать так попросту, совсем как маленькая, сидела на пороге.
– Ты сегодня никуда не пойдёшь?
– Пока нет. Вечером пойду в контору, а сейчас мы с тобой можем отдохнуть немножко.
– Пойдём на гору, погуляем...
Анне совсем не хотелось гулять. Веки её, нахлёстанные дорожной пылью, припухли. Да и ночь она опять провела за рабочим столом, ещё раз проверяя детали своего проекта. Она могла бы вздремнуть, сидя даже вот здесь, на пороге. Но Маринка смотрела на неё так жалобно, ласково. Анна забрала всей ладонью её тёплую ручонку.
– Ну, что ж, если тебе так хочется, пойдём на гору.
– И с мальчишками?
– Хорошо. Возьмём и мальчишек. Видишь, я тоже немножко сознательная...
– Ты подслушивала! Ты подслушивала! – закричала Маринка весело, но вся покраснела. – Вот ты какая!
– Да, уж такая! Вы же громко разговаривали. – С этими словами Анна поднялась и повернула голову на шорох шагов по дорожке.
4
Голубое платье мелькнуло сквозь зелёные листья, и по лицу Анны прошла тёмная тень. Она обняла дочь за крепкие плечики, прижала её к себе, точно хотела спрятать, но Маринка, шаля, запрокинулась на её руки, посмотрела снизу на Валентину, поднимавшуюся по ступенькам и, смеясь, перегнулась совсем, так что её светлые волосёнки, отлетев со лба, запрокинулись вместе с нею. Анна, перехватывая руками, наклонилась тоже, пока Маринка не взглянула в её лицо совсем близко: на нём было странное, незнакомое выражение какого-то стыда и страдания. Девочка смутилась, перестала шалить. Обе выпрямились и посмотрели на свою гостью.
Валентина стояла, опустив руки, слегка шевелила тоненькими пальцами, и губы её слабо шевелились, но улыбка не выходила. Анне эта улыбка показалась виноватой, а Маринке вдруг стало жалко Валентину Ивановну, потому что она одна, что никого у неё нет, кроме Тайона, и тот – собака, да ещё такая собака, которая никогда не сидит дома.
Желая развлечь Валентину, Маринка подошла к ней, едва они прошли в столовую, и, подмигивая, сказала тихонько:
– Пойдём, я покажу тебе своих мальчишек!
– Вот зверёныш! – сказала Анна тёплым грудным голосом и так рассмеялась, что холодок встречи сразу растаял.
– Ты думаешь, Валентине Ивановне интересно смотреть на твоих чумазых мальчишек?
– Они вовсе не чумазые! Юрка – он просто такой чёрный. Он такой и родился и никогда не отмывается. Зато он подарил мне вчера телефон. – С этими словами Маринка вихрем сорвалась с места и вытащила из-под дивана спичечную коробку, за которой на длинной нитке выкатилась пустая катушка. – Приложи коробок совсем к уху, – попросила она Валентину. – Я буду говорить.
Она завертела катушку, поглядывая то на мать, то на гостью, хмурила узенькие брови.
– Что-то не получается... – Но в комнате вдруг послышалось бойкое постукивание дятла, и по лицу Маринки разлилось сияние.
Крохотный деревянный молоточек стучал в спичечной коробке, Валентина прижала её к уху, и тогда там, глухо вибрируя, загудела ещё медная струна. Похоже, дятел и оса устроили концерт в пустом помещении.
Анна исподлобья смотрела на Валентину. Та слушала с полуоткрытым ртом и вдруг заулыбалась, удивлённо и радостно. Анна вспомнила, что она сама, слушая вчера, тоже почему-то открывала рот и так же, наверно, моргала и так же удивлённо улыбалась. И Андрей улыбался, пока в коробке не застучало слишком громко, – тогда он нахмурил брови, но всё ещё с улыбкой сказал Маринке:
– Говорите, пожалуйста, потише, а то я могу оглохнуть, – и Маринка от этих слов была в полном восторге.
– Ты пойдёшь с нами гулять? – спросила она Валентину, продолжала крутить катушку. – Мы с мамой пойдём вместе с мальчишками.
Когда они втроём вышли из дома, Маринка сразу побежала вперёд, остановилась на углу, придерживаясь за выступ террасы, и, оглядываясь, не без гордости сказала:
– Вот они!
«Они» сидели рядком на разрытой завалине: чёрный, угрюмый жучок Юрка и второй, белоголовый крепыш с добрыми, круглыми глазами.
«Она будет кокетка», – подумала Валентина, глядя на довольное личико Марины.
«Нехорошо, что она распоряжается этими мальчишками, – подумала Анна. – Мы всё-таки очень балуем её. Надо как-то иначе». – Но как «иначе» она не придумала и перевела взгляд на Валентину.
Валентина шла, глядя куда-то в сторону, и вдруг засвистела, как сорванец. Ребятишки оглянулись и радостно замахали руками: на гору голопом, колыхая мохнатым кольцом хвоста, мчался Тайон. Ярко чернела на его светлосерой морде сморщенная тюпка носа, розовый язык вываливался из белозубой с чёрными брылями пасти.
– Красивый он, правда? – спросила Валентина.
– Очень, – сказала Анна. – Сейчас мы поднимемся к осиновой рощице, – продолжала она оживлённо. – Я всегда не любила осинник, а в прошлом году поднялась туда с Маринкой и никак не могла оторваться от него. Особенно, когда нашли гриб... Знаете, такой большой, страшно крепкий гриб, на толстой кривой ножке...
– Неужели вас это интересует? – тихо спросила Валентина. – Вы изжарили этот гриб?
– Ну, конечно, – сказала Анна и улыбнулась задумчиво. Строгие черты её точно осветились и, уже снова став серьёзными, сохранили тепло улыбки в прищуре глаз и углублённых уголках рта.
– Страшно люблю лес, – продолжала она, – особенно осенью. Идти одной, чтобы рядом никто не шуршал и не мешал думать.
– И собирать грибы...
– Нет, я тогда совсем забываю о них, да и нет их поздней осенью. Только разве на опушке где-нибудь набредёшь на опёнки. Посмотришь, как сидят они во мху, крепенькие, дружные, прикрытые жёлтыми травинками, и так уютно покажется в лесу. А кругом тихо... В каждой веточке важность такая... Посмотришь, вслушаешься и почувствуешь вдруг всю красоту человеческого осознания, благодарность какую-то к самому себе за то, что живёшь. Ночью вот ещё на озере... Вы бывали когда-нибудь ночью у воды... так чтобы одной?
– Нет. Я боюсь в лесу, когда темно. Я люблю, чтобы было шумно и весело. Музыку люблю. Когда я слушаю хорошую музыку, у меня что-то дрожит внутри, и мне хочется сделать что-нибудь необыкновенное.
5
Невысокая осиновая роща росла в просторной лощинке на южном склоне горы. Вся она, от верхушек до самых корней, переливалась сизым блеском; плотные круглые листья, свободно болтаясь на слабых черенках, точно рвались улететь с неподвижных деревьев. Оживлённый плеск лопочущих листьев был почти страшен в безветрии, жидкие тени их текли по безжизненным голубым стволам, по высокой траве, редкой и ровной. Из травы торчали кое-где угловато обломанные камни, покрытые зелёной плесенью мха.
– Как здесь грустно? – сказала Валентина. – Этот лес напоминает мне покойника, у которого ещё растут ноги и борода.
Анна удивлённо посмотрела на Валентину.
– Вы бы посмотрели, как горит и сверкает эта роща осенью!
Они сели на опушке и загляделись вдаль, где виднелись грузные вышки шахтовых копров, окружённые сетью желобов и канав.
– Я очень интересуюсь проектом вашей новой системы на руднике, – сказала Валентина. – Это всё-таки страшно будет, да?
– Нет, мы постараемся, чтобы это было нестрашно, – сухо возразила Анна. И ей сразу представилось, с каким ожесточением говорит о её проекте Ветлугин. – Всё же построено на строгом расчёте.
Она не хотела и не могла теперь делиться с Валентиной тем, что так мучило и волновало её. Теперь она стала более скрытной и сдержанной. Она была слишком доверчива, и её ударили в самое сердце. Развал в работе, взыскание по партийной линии – всё это, мерещившееся Анне в тяжёлые минуты, было бы для неё окончательным приговором.
„Левой, правой!
Левой, правой!
Барабан уже дырявый...“ —
кричала Маринка, бегая со своими приятелями вокруг трухлявого пня. Потом Юрка сказал что-то о букашках, и все трое стали раскапывать пень.
– Моему сыну было бы уже шесть лет, – тихо промолвила Валентина. – Он был такой славный, смуглый, румяненький. – Она помолчала и с тоской добавила: – У него были такие большие руки, и он был немножко косолапенький. – Она опять умолкла, глядя на игравших детей, и Анна впервые заметила, какой у неё одухотворённый, прекрасный лоб, как трогательно выражение чистой печали на её ещё таком молодом лице... – Он так много внёс в мою жизнь, – продолжала Валентина с тяжёлым вздохом. – Вы знаете, однажды в детстве я отказалась петь на ёлке. Мой отчим глядел на меня, а я не хотела, я не могла петь при нём. Мать пошла за мной. Отчим тоже пришёл – грузный, красивый, пьяный. Он стал издеваться над нами обеими, и тогда мать (я никогда, никогда не забуду этого!!)... она заплакала, ударила меня, схватила меня одной рукой за рот и щёки, другой стала душить, – синие глаза Валентины сузились, и яркие краски в её лице побледнели. – С тех пор у меня осталось к матери только презрение. Но когда у меня родился ребёнок, я смягчилась и пожалела... поняла её. Ведь нас у неё было двое от первого брака. Мой муж тоже не любил детей... маленьких особенно, но даже он гордился сыном. Правда. Это был такой славный ребёнок.
– Вы разошлись? – тихо спросила Анна.
– Да. Он был ужасно... пошло ревнив. Он требовал, чтобы я бросила работу, он оскорблял меня на каждом шагу. Я слишком остро всё это переживала, и мы расстались.
– А ребёнок? – напомнила Анна, проникаясь живым участием.
– Он умер через год от скарлатины, – на лице Валентины заблестели слёзы, но она договорила почти спокойно: – Он совсем мало болел, он ведь был такой здоровенький.
– Бедная, – прошептала Анна, кладя руку на плечо Валентины. – Как это тяжело! Я знаю: я тоже схоронила ребёнка. А у вас вся семья... с ума сойти можно!
– Нет! – сказала Валентина со странной улыбкой. – Это нам только кажется, что мы с ума сойдём, а приходит горе, и всё переносишь.. И так же ешь и спишь так же... Только остаётся в душе провал... пустота, в которую боишься потом заглянуть, как в заброшенный колодец.
