Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
7
Ветлугин ехал позади всех, небрежно кинув поводья. Глаза его рассеянно блуждали по сторонам. Вот этой же дорогой ехала весной Валентина с Андреем.
«Как она обрадовалась тогда поездке с ним! Даже скрыть не сумела, – вспоминал горестно Ветлугин. – И меня приласкала: «Мы будем друзьями». Вечное утешение для влюблённых неудачников! Благодарю покорно!» – Ветлугин сердился, но тут же представлял, с какой радостью поехал бы он к Валентине при первой возможности.
«Да, Виктор Павлович, – говорил он себе, почти не глядя на дорогу, предоставляя лошади везти себя, как ей вздумается. – Вы, конечно, поехали бы, но возможности такой не предвидится! Ну-ка я завтра махну в тайгу, а у меня восемь тысяч рабочих, сборка драг, введение новой системы работ на руднике... Размахнулась Анна Сергеевна, ничего себе! Почти на четыреста квадратных метров. В одну такую выработку колокольню Ивана Великого упрятать можно! И поеду, я отыщу свою хорошую где-нибудь в якутском таборе. А она сурово занята. Может быть, палатку ставит, может, с больными возится».
Ветлугин сердито тряхнул головой, точно хотел отогнать невесёлые навязчивые мысли. Осмотрелся и вдруг в стороне от дорожки увидел что-то синее. Кругом возвышался могучий сосновый лес, развалы камней чернели между стволами деревьев. Густо разросся шиповник, рябина клонилась, отяжелённая гроздьями желтоватых ягод. Было дико, глухо, но что-то странно волнующее, домашнее привлекло внимание Ветлугина. Он свернул с дорожки и поехал прямо через кустарник...
На земле, покрытой сухими сосновыми иглами и вылущенными шишками, лежала смятая шёлковая косынка. Синяя косынка с мраморным пятнистым узором. Ветлугин поднял её и с минуту с отчаянно бьющимся сердцем всматривался в знакомый узор. Он помнил каждую складочку на платьях Валентины. Это была её косынка. Она как будто хотела напомнить Ветлугину о его любви. Он поднёс было косынку к губам, но остановился. Как она попала сюда? Разве Андрей и Валентина ехали не по дороге? Значит они сворачивали сюда. Может быть, они сидели вот здесь и целовались и... – Боже ты мой! – Ветлугин взглянул ещё и не узнал знакомого узора: все расплылось. Он поднёс косынку ближе к глазам и вытер ею навернувшиеся злые слёзы.
8
У новой канавы, особенно глубокой и просторной, сидел рабочий-разведчик. Одна нога его была обута в сапог, широконосый, рыжий, стоптанный, другую ногу он неторопливо и ловко обёртывал куском парусины.
– Сапог-то потерял что ли? – спросил его Ветлугин.
Рабочий поднял голову. Он был средних лет, весь точно обитый; линялая рубаха, сопревшая от пота, так и расползалась на его плечах и широкой груди. Узнав Ветлугина, он улыбнулся.
– Работаем, – заговорил он, продолжая своё занятие. – Сапог-то? Нет, не потерял. Ногу я убил. Лом уронил, ну и зашибся. Распухла нога-то, не идёт в сапог.
– Так тебе лечиться надо, а не работать! – сердито посоветовал Ветлугин.
– Где же тут лечиться? – просто сказал рабочий. – К вам на прииск итти далеко. В бараке сидеть тошно.
– Вот прикроем здесь все работы, тогда подлечишься, – желчно, испытующе сказал Ветлугин.
Рабочий спрятал концы верёвки, завязанной им над лодыжкой, всунул забинтованную ногу в короткий опорок и только после этого глянул исподлобья на Ветлугина.
– Та-ак! – произнёс он. В голосе его прозвучало осуждение и даже угроза. – Ловко придумано. Как же вы прикроете дело без Андрея-то Никитича? Конечно, вам всё равно; будут работать на Долгой горе или не будут. А мы тут, можно сказать, душой прикипели.
– Да ведь нет ничего!
Рабочий молча встал, порылся в кармане, достал бумажку, вытряхнул из неё на ладонь блестящие жёлтые крошки и поднёс ладонь к самому лицу Ветлугина:
– Это как называется, товарищ инженер?
– Это? Золото! – сразу забыв обо всем, что волновало его, Ветлугин начал рассматривать светлые крупинки. Золото было такое же, какое встречалось в россыпи внизу, на Звёздном. – Где ты его взял?
– Здесь. Вот в этой канаве. В скварце попало. Только оно в цельных кусках было, в руде, как полагается, а я его растолок.
Ветлугин покачал головой:
– Зря! Ну кто теперь поверит, что оно отсюда?!
– Мы же без умысла, – сказал рабочий бледнея. – Сколько радости у нас было. Хотели как лучше. Мы ведь сейчас сами большие, сами маленькие.
– А ещё попадается?
– Да нет покуда. Мы сегодня со всей охотой метра два прошли, хотя скала сплошная. А всё нет и нет.
– Значит, опять нет? – тоже с сожалением повторил Ветлугин и обернулся к Анне, подходившей вместе с представителем треста. – Вот здесь была обнаружена и сразу выклинилась жилка с золотом, вкрапленным в кварце.
Все стали рассматривать найденное золото.
– Но это золото похоже на то, что нам показывали внизу, на левом увале россыпи, – заметил представитель треста, перекатывая пальцем острые жёлтые крупинки на своей пухлой ладони.
– Похоже потому, что этот чалдон растолок образцы руды, – сказал Ветлугин.
Представитель треста обернулся к рабочему, который то краснел, то бледнел от волнения:
– Как же вы, голубчик, работаете на разведке и позволяете себе так поступать? Я вот убеждён, что коренное месторождение в этой долине уже разрушено. И не здесь, на Долгой, оно было основным, а в отлогих гольцах верховья. Ведь золото-то обнаруживается по течению всего ключа, чем же вы меня разубедите теперь? Ведь это же – преступление! Разве вы не знаете, что здесь каждое вещественное доказательство должно быть сохранено для документации! До этого оно неприкосновенно, как мёртвое тело до приезда следователя.
«Ну и дурак! – подумал Ветлугин, сразу обрушив всё своё раздражение на трестовского инженера и уже оскорбляясь за рабочего, который с подбитой ногой притащился на этот крутой водораздел и целый день работал «со всей охотой». – И что ездят такие вот умники? Сидел бы уж у себя в тресте. Будут работать на Долгой или не будут, – ему ведь всё равно. А для нас – это вопрос жизни».
9
«Тун-тун-тун...» – железо кричало звонко, страстно, и этот отрывистый зов далеко разносился по дикой долине. Андрей, сидя, съехал с крутизны по скользкому плотному моховищу и несколько минут сидел неподвижно, упираясь ногами в затравевший дёрн, на котором в сухих косматых кочках поднимался корявый ольховник. Широкий зубчатый лист медлительно колебался перёд самым лицом, Андрея. Андрей подтянулся к нему, сорвал его губами: он был шершав и прохладен. За лесом всё так же звонко долбил бур Кийстона, завезённый сюда с разведочной базы ещё зимой. Слушая далёкий звон железа, Андрей зажмурился: казалось, звенела вся земля, тёплая под августовским солнцем.
Тоненький звук выделился ещё в этом звоне, в лесном слитном шорохе. Андрей открыл глаза. Прямо перед ним бегала по валежине крохотная пичуга, боязливо вертела головкой в широком воротничке сердито и жалко встопорщенных перьев. Он смотрел на неё и не шевелился, любуясь ею. Осмелев, она перебежала через его вытянутую ногу, и тогда он совсем близко, под сухими былками прошлогодней травы, увидел её гнёздышко. Уже оперившиеся птенцы смирно лежали в нём, сбившись в серую кучку, блестели из неё чёрными бисеринками глаз.
– Вот оно дело-то какое! – сказал Андрей и засмеялся.
Он встал, подкинул выше тяжёлый рюкзак и пошёл с ружьём в руках сквозь ольховник на звон бура. Шёлковые сита паутины висели между кустами, неподвижно сидели на них хозяева-пауки, выставив круглые скорлупки спин. Андрей то и дело смахивал с лица липкое их плетение. Он шёл, грузно топча траву, усталый от целого дня ходьбы. Ручные буры, привезённые со Светлого, были уже установлены на новом ключе, продовольствие заброшено, и Андрей пробирался на разведку, где находился Чулков. По уговору он должен был уже закончить свою работу, чтобы после встречи с Андреем двинуться прямо тайгой на Звёздный: разведка Долгой горы страшно беспокоила их обоих. Андрей шёл и думал о предстоящем отдыхе у разведчиков.
«Это не то, что зимой в палатке, когда волосы примерзают к подушке», – подумал он, споткнулся о невидимый в траве камень и улыбнулся и этому камню, и своим мыслям, и тому животно-жизнерадостному ощущению своей крепкой молодости, которое делало его счастливым участником жизни, кипевшей в окружающем его зелёном мире.
Сотни глаз смотрели на двуногое чудовище из-под каждого камня, из-под каждого листа. Множество живых существ невидимо поедали друг друга, жертвовали собой для других, охорашивались, трудились и все вместе создавали жизнь. Жизнь! Андрей засмеялся тихим, счастливым смехом и снова пошёл, бережно неся в себе это счастье жизни, наполнявшее его душу почти детской свежестью.
Все деловые заботы и волнения оставили его сейчас. Ему ни о чем не хотелось думать. И Анна, с которой он расстался, почти желая этого, чтобы восстановить прежнюю ясность своих отношений к ней, и Валентина, и даже Маринка – все отошли от него, и он ощущал и любил сейчас здесь, под высоким горным небом, только одного себя.
Непуганые тетерева и вальдшнепы вырывались, треща крыльями, из-под самых его ног, а он, впервые не обжигаемый страстью охотника, орал им вслед:
«...зелёный снизу,
голубой и синий сверху
мир встает огромной птицей,
свищет, щёлкает, звенит...»
Ему казалось, что вся прелесть охоты пропала от обилия этого летающего мяса, от лёгкости убить. Но он просто не мог убить в этот день, когда всё в нём распустилось и разнежилось, как молодой лист, вывернувшийся из почки.
Когда Андрей вышел из чащи на светлый косогор, то низкое багровое солнце показалось ему совсем тусклым. Небо тоже было тусклое. Где-то далеко горела тайга. Андрей остановился, потянул носом лёгкий запах гари. Так вот пахло в детстве, когда по сопкам гуляли огни весенних палов, когда цвёл лиловато-розовый багульник, и лягушки скрипели хором на тёплых болотах.
10
Барак разведчиков стоял у самого ручья, на каменистом мысу, одинокий, низкий, но такой надёжно уютный со своим срубом из толстенных тополевых брёвен, с блеклозелёным дёрном крыши, с окошками, подслеповатыми и глубокими, как бойницы. Костёр, разложенный у воды, ещё дымился, неподалёку в ямке-садке, выложенной камнями, играло с десяток хайрюзов, тут же валялся чайник и котелок, облепленный рыбьей чешуёй.
Андрей бросил на угли сухого хворосту, повесил чайник на обгорелую жердь и, волоча за лямку рюкзак пошёл к бараку. Там было пусто, темновато, прохладно, пахло баней: под порогом в два ряда висели веники. Чулкова не было в бараке, но вещи его – простая котомка и телогрейка – лежали особняком в углу на широких нарах.
Андрей положил рюкзак и патронташ, повесил ружьё, постелил на краю нар свой плащ и прилёг отдохнуть, пока вскипит чайник. Миска с голубикой стояла недалеко от него на столе. Андрей потянулся было к ней, но так и не дотянулся: заснул с вытянутой рукой, с улыбкой на обветренном лице, обросшем щетиной.
Он спал и уже во сне взял эту миску. Но он держал её не один... Синие глаза Валентины смотрели на него из-за тонких блестящих, золотящихся ресниц, чуть шевелились её губы, но слов не было слышно. Под этим голубым взглядом неровно, стесняя дыхание, забилось сердце Андрея.
– Что, скажите? – попросил он, наклоняясь, и, точно к иконе, приложился, поцеловал её беззвучно шевелившиеся губы.
От этого неощутимого поцелуя, от щемящей боли в груди он проснулся и, ничего не понимая, сел на нарах.
Было темно. Кругом сонно дышали люди. Вверху открытой двери слабо серебрился край звёздного неба, а на порожке дрожал красноватый отсвет костра. Посидев минуту, Андрей снова лёг и вдруг понял, что ему жаль утраченного сна, что ему хочется ещё видеть Валентину с этим взглядом, открывающим всю нежную горечь её затаённого чувства.
Андрей не пытался анализировать своё отношение к Валентине, он и не мог сделать это сейчас, когда всё в нём как-то сдвинулось с места. Не было ничего чувственного в мыслях о ней, но чудесная нежность и умиление перед её красотой переполняли его сейчас восторженной благодарной радостью.
Он лежал, неподвижный и лёгкий, широко открыв глаза, улыбался, бережно перебирал все встречи с Валентиной, её слова, жесты, взгляды. Она была прекрасна, она понимала, она любила его. Радость Андрея всё росла. Он почти задыхался.
Его потянуло на воздух. Он встал, неслышно ступая по земляному полу, вышел из избушки. В прохладе крепкой августовской ночи плескался невидимый в камнях ключ, ветер шелестел травой и листьями, потрескивал костёр, казалось, самые звёзды шуршали ворсинками фосфорического мерцающего света.
Звенящий удар пронёсся над долиной. Андрей вздрогнул. И снова раздался удар, железный, кованый: на Кийстоне возобновили работу. Андрей взглянул на одинокую чёрную фигуру, колдовавшую у костра над таким же чёрным котелком, и медленно пошёл к буру по едва заметной тропинке.
Буровой станок, высокий и лёгкий по контуру, чётко вырисовывался в свете пылающего костра; чумазый кочегар возился у топки, искры огненной метелью кружились над ним. Андрей поговорил с мастером, посмотрел,, как промывальщик делал промывку вынутой из скважины породы. Проба оказалась хорошая, и это ещё больше подняло настроение Андрея: не зря было потеряно время, не стыдно было возвращаться домой. Он постоял ещё у станка и пошёл обратно.
11
Увидев чёрную глыбу барака над слабо освещенной линией берега, Андрей вспомнил, что он с утра ничего не ел, и сразу заспешил, ускорил шаги. Вместе с дымом костра он вдохнул запах ухи и почти сбежал вниз.
На камнях у огня сидел Чулков. Они поздоровались просто, хотя расстались недели две назад и оба были очень рады видеть друг друга.
– Завтра подамся к дому, – сказал Чулков, помешивая в котелке ложкой. – Покуда вы доберётесь до здешней разведочной базы, я уж на Звёздном буду. Прямиком-то отсюда километров пятьдесят, не больше.
– Да, пожалуй, не больше, – задумчиво согласился Андрей.
Вдвоём они долго трудились над ухой, пили чай, мыли в ручье посуду. Потом закурили.
– Значит, вы домой! – сказал Андрей.
Он сидел, охватив руками колени, щурился от дыма папироски; взгляд его, устремлённый на огонь, был далёк и безразличен.
– Да, домой, – сказал Чулков и усмехнулся неожиданно горестно. – Ходишь вот так по тайге день-деньской... Велика она, матушка! А ты перед ней, как семячко на ветру. Плохо, когда его нет – дома-то!
Горечь этих слов заставила Андрея очнуться от своих дум. Он пристально взглянул на Чулкова. Он почувствовал неловкость от того, что никогда не интересовался личной жизнью преданного ему человека.
– Как же вы? Неужели совсем один на свете?
– Один, – сказал Чулков. Видимо, его что-то разбередило, и ему хотелось поговорить. – Один, как перст. И всю жизнь в лесу, – сообщил он ещё не решительно, но тут же стал рассказывать. – Отец мой русский был, а женился на якутке. Крестьянствовал в наслеге [6]6
Наслег – якутское – посёлок
[Закрыть]. Семья у нас была большая, заимку освоили добрую, а после захудали, то ячмень вымерзал, то скот падал. Пошёл я тогда батраком в соседний наслег. Долго там жил. И был там якут... Прохором его звали. Большеголовый, кривоногий, но сильный был и ловкий, как бес. Напоролся весной на медведицу, подмяла она его, так он её ножом заколол. Вот он какой был! – Чулков долго молчал, как будто продолжая рассказ про себя: лицо его всё оживлялось. – Уехал он раз на Лену... Прошка-то. Пушнину повёз, хотел новое ружьё купить. Долго проездил. Снег уж сходил, когда он заявился: со старым ружьишком, без пушнины, и, что бы вы думали, привёз он себе жену... Фёклой её звали. Славная такая, тоненькая, лет шестнадцати. Не очень скуластая, только глаза якутские, узкие. Так и жжёт, бывало, ими. Увидел я её и поглянулась она мне. Смеялась она всегда тихонько так. Посмеивалась, а близко не подпускала. Я ей говаривал: «Ты меня, Фёкла, не дразни», – а сам от неё оторваться не мог.
– Полюбил, значит? – сочувственно спросил Андрей.
– Стало быть, полюбил. Прожили мы этак года два. Фёкла вовсе похорошела, а Прошка заплюгавел. Тосковать стал: детей ему надо было. Пошли у них нелады. Начала она ко мне припадать. После-то я понял: ребёнка она хотела, а тогда обрадовался. Говорю ей: давай сбежим на Лену. Прошка, мол, разлюбил тебя, другую теперь возьмёт. А она в слёзы и то ласкается ко мне, то шипит, как дикая кошка. Страдание да и только! Стала она и с лица увядать. Да ещё какую привычку взяла: как метель, она шасть из юрты, встанет на самом ветру и не то поёт, не то причитает, и в ту пору не подступиться к ней.
Так в одну метель и пропала она у нас. Дня уж через три пошли якуты за оленями, а она стоит себе свечечкой на сугробе. Ремень-то зацепила за сук, да и захлестнулась, а потом уж снегом её замело...
Тоска меня тогда взяла: всё мне Фёкла из-за каждого дерева мерещилась. Сны одолевали всякие... Проснусь, будто кличет кто: «Петра! Петра!» И слышно, в темноте бляшки на одежде позвякивают. А Прошка-то, оказывается, тем же мучился. Удивительное дело! Вот и приходит он ко мне и говорит:
– Давай, уходи куда-нибудь. Фёкла, – говорит, – приходит ко мне по ночам и плачет, на тебя жалуется.
Что тут будешь делать? Собрал я свои монатки и ушёл. На прииски к русским. Разведчиком стал. Жизнь уже прожил, а тоска не изжита. Значит, душа не стареется.
Чулков лёг грудью на камни, облокотился и неподвижным взглядом уставился в темноту. Костёр догорал. И от его неровного света глубокие глаза Чулкова то вспыхивали красноватым блеском, то снова гасли.
– И что такое есть эта самая любовь? – произнёс он ровным, безжизненным голосом, обращаясь не к Андрею, а к кому-то невидимому за костром. Говорят: сон сильнее всего, а она и сон и самую жизнь отнимает. Не любила бы Прошку Феклуша, разве пошла бы она на такое?
– Тяжёлая история, – сказал Андрей; ему жаль было Чулкова, жаль Фёклу, но даже этот грустный рассказ не омрачил его настроения, а лишь углубил прелесть и чистоту чувства, владевшего им. – Конечно, тяжело в тайге одному, – добавил он с оттенком невольного превосходства.
– Куда же денешься? – сказал Чулков покорно; он сел, сломал о колено тонкую сушину, бросил палки в костёр. – Проезжал перед вечером каюр [7]7
Каюр – тот, кто управляет упряжками оленей или собак
[Закрыть]с Сантара, рассказывал, что большие палы пошли в верховьях. Опять, наверно, русские подожгли. Не умеют они от огня беречься. А якуты на Омолое волнуются теперь. Оспу им прививали. Ну и боятся, чтобы доктора огнём не застигло.
– Откуда доктор?
– А кто его знает? Посылали, стало быть...
12
Консервная банка валялась на земле, выжженной костром. Разбросанные головешки не были покрыты пеплом, ярко чернели и холодные угли: сразу было видно, что костёр не потух, а залит водой.
– Банку вот забыли, значит, очень торопились.
Кирик пнул её в сердцах, и она, звякнув, отлетела в кусты. Он обошёл ещё раз кругом.
Нежно лоснились примятые ветки пихты, настланные на земле, пахли смолой тонкие жерди – остов чума. Видно, что совсем мало жили здесь эвенки. Кирик посвистел тихонько, искоса взглянул на доктора.
Валентина сидела прямо на земле, охватив руками колени, сердито-насмешливо смотрела на Кирика. Туча мошкары колыхалась в горячем воздухе над оленями, привязанными к дереву. Даже в чаще под тенью ёлок было жарко. Кружилась голова от запаха хвои, еловых шишек, разнеженной тёплой земли, разогретых натёков янтарной смолы на коре лиственниц.
– Зачем уехали? Куда уехали? – бормотал Кирик, всё ещё разглядывая помятую траву и олений помёт.
– Напился чаю? – съязвила Валентина. – Эх ты, вредный, ты вредный! Меня мучаешь, оленей мучаешь! Я всё расскажу вашему председателю.
– Зачем мучаешь? – укоризненно сказал Кирик. – Один-два дня – не беда.
– Не беда? Как это не беда? Теперь обратно ещё два дня...
– Зачем обратно? Дальше поедем.
– Дальше? – вскричала Валентина, поднимаясь.
Она сорвала с себя сетку и шляпу, обмахиваясь ими, с разгорячённым лицом пошла на Кирика.
– Теперь уже близко, – заискивающе, смущённо, но попрежнему упрямо сказал Кирик, немножко отступая назад. – Погода-то жаркий, костёр-то совсем сырой.
Валентина до боли в пальцах сжала кулак. Ей хотелось поколотить этого дико-упрямого Кирика.
– Я не поеду, – сказала она звенящим, ломким голосом и сделала ещё два шага к Кирику.
– Тогда подожди здесь, – решительно предложил Кирик, отступая ещё на шаг и, на всякий случай, заслоняясь выдвинутым локтем.
Валентина заметила это движение, отбросила шляпу и со слезами в голосе крикнула:
– Подождать? Ты теперь будешь гоняться за ними по всей тайге, а я буду ожидать? (Слёзы всё-таки покатились из её глаз). Как же я останусь одна? Как тебе не стыдно?
– Я же не говорю – останься, я говорю – вместе поедем, – с сожалением, но без раскаяния сказал Кирик. – Ты ведь сама говоришь: не поеду.
Он чувствовал себя правым. Валентина даже растерялась перед его непоколебимым упорством.
– Куда же они уехали? – спросила она, после тягостного молчания.
– То-то беда: никакой метки нет. Совсем даже нет, – заговорил Кирик, сразу оживлённый.
– Наверно, услышали, что ты к ним в гости собрался, вот и уехали куда глаза глядят. Метку тебе! Как же, нужен ты им! – и Валентина подумала, что охотники, наверно, испугались, услышав о прививке оспы и нарочно откочевали подальше. – Куда же теперь ехать без метки? – спросила она ещё, помолчав.
Кирик совсем повеселел.
– Найду! Оленей-то у них много.
Тут он сразу вспомнил, что доктора надо беречь, начал умело, быстро разжигать новый костёр, сбегал за водой, даже подобрал мимоходом шляпу Валентины.
Валентина сидела на коряге, устало опустив на колени поцарапанные грязные руки, сердито наблюдала за хлопотами своего проводника. Он примащивал плоский камень для столика, подсовывая под него нарубленные им поленья, вся его согнутая спина была покрыта серой кишащей массой: комары так и осыпали всё живое.
«Ему это, конечно, интересно. Он чувствует себя дома. Старый, вредный чорт!» – с отчаянием думала Валентина.
Пусть он хоть треснет, она больше не станет помогать ему в «домашней работе». Пусть он сам теребит своих куропаток и рябчиков. Пусть сам варит и жарит!
Комары садились на лоб Валентины, мошки лезли ей в глаза, в уши, но она «на зло Кирику» позволяла им есть себя, не утруждаясь сходить за шляпой. Даже когда дым костра повалил на неё, она зажмурилась, но не пошевелилась.
Такая неподвижность напугала Кирика.
– Ты что... захворал? – спросил он, бросая развязывать тюк с провизией и подходя ближе. – Хворь что ли пришла? – переспросил он тревожно.
Губы Валентины страдальчески изогнулись, она хотела ещё сидеть и молчать, но вспомнила, что олеин стоят рядом не развьюченные, что кругом тайга, а Кирик – дикий и непонятный человек... Что ему стоит вскочить на своих таких же диких оленей и умчаться, оставив ее одну? Он, кажется, очень хорошо понял, как ходят болезни.
– Дым... глаза ест, – сказала она, порывисто вставая.
