Текст книги "Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

25

В жаркой кухне повар усадил Кирика у окна, начал угощать его.

Кирик ел, обливаясь по́том и всё рассказывал внимательно слушавшему повару. Он был смущён немного отказом повара взять с него деньги и чувствовал себя обязанным, не зная, чем отблагодарить за угощение.

– А кто... этот с ней... муж её, что ли? – застенчиво спросил повар.

– Муж-то? Нет, не её муж. Анкин это. Баба у него есть – Анка. Больно хорошая баба, начальник она на приисках-то.

– Жалко, – пробормотал повар. – А я думал, замуж она вышла.

– Нет. Чужой играет, – простодушно сказал Кирик.

– Жалко. Нехорошо это.

– Пошто нехорошо? Ничего-о! Молодой, здоровый, играть маленько надо.

– По-твоему, может, и ничего, а по-моему плохо. Кабы была какая-нибудь завалящая, так пес с ней, а за эту обидно. Одни неприятности и ей и Анке. Узнает, – думаешь, легко той будет? Через это до смертоубийства доходят.

После обеда повар повёл полюбившегося ему Кирика в машинное отделение, потом в красный уголок, всё показывал и объяснял с видом владетельного хозяина. Кирик, очень польщённый такой дружбой и вниманием, шел за ним, как привязанный, ко всему присматривался с жадным любопытством.

Расставшись с поваром Кирик опять вернулся к своим оленям, принёс им воды перевернул вялый сверху корм и крепко задумался, навалясь на перила борта, следя, как играла внизу пенистая струя. Он думал о Валентине, об Андрее, о том, что плохо играть с чужим.

– Одни неприятности, – медленно недоумённо выговорил он.

Лёгкое прикосновение к плечу вывело его из раздумья. Это была Валентина. Она сверху долго смотрела на него, такого странного в своей кожано-меховой одежде, со своими дикими олешками на палубе парохода. Он показался ей здесь затерянным. Она оставила Андрея, сбегала в пароходный киоск и торопливо спустилась вниз.

– Ты не бойся, Кирик, – сказала она, ласково сияя синими глазами, зрачки её даже при дневном свете казались огромными в тени блестящих ресниц. – Ты не бойся я никому не стану жаловаться. Понимаешь? Я никому не скажу, что ты не слушался меня. Хочешь, я подарю тебе портсигар и зажигалку? А это папиросы. Возьми пожалуйста... Это теперь твоё.

Кирику очень хотелось иметь зажигалку. Он взял её, подумал, взял и портсигар, а заодно и папиросы. Потом он взглянул на оживлённое, румяное лицо Валентины, на ее припухшие яркокрасные губы и неловко от стеснения и гордости улыбнулся.

– Я никого не боится. – И, ещё помолчав, он добавил: – Анка-то – друг мне. Она меня знает. Кирик подарка зря не берёт. Жалко маленько Анка-то. Больно друг есть.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

1

Едва Анна сняла пальто, как в спальне раздались страшный шум, звон разбитого стекла и резкий плач Маринки. Анна замерла с поднятыми к вешалке руками, затем, тяжело дыша, с побледневшим лицом, пробежала по коридору, у порога отстранила Клавдию и вошла в комнату, боязливо ища глазами Маринку.

Маринка, исходя слезами, стояла у разорённого туалетного стола. Наступая на деревянную оправу трельяжа, на хрустящие осколки стекла, Анна подскочила к дочери, схватила её и стала осматривать, с трудом удерживаясь от рыданий. Всё – и ручки и ножки – было цело, крови нигде не видно. И тогда, не то вымещая свой испуг, не то просто от избытка чувств, Анна больно шлепнула Маринку.

– Дрянь такая! – крикнула она дрожащим голосом и, не в силах успокоиться, шлепнула её ещё раз. – Я с тобой разговаривать не буду.

– Нет, будешь...

– Я тебя не люблю...

– Нет, любишь! – страстно протестовала, – захлебываясь плачем, испуганная и оскорблённая девочка, обнимая плечи матери, прижимаясь мокрым лицом к её шее. – Я же... Я же...

– Ты же! Ты всегда что-нибудь устраиваешь, – сказала Анна, уже стыдясь за свою скорую расправу, но стараясь не показать этого. – Будет слёзы лить! Ты меня совсем размочишь, – добавила она сурово и оглянула комнату.

Опрокинулись и разбились флаконы, намокла съехавшая набок скатерть, и коврик на полу, и вытряхнутая из коробки пудра, и раскрытая толстая книга... Тут только Анна услышала тонкий, но сильный запах своих любимых духов.

Как ни странно, а шлепки подействовали на Маринку успокоительно, – теперь она плакала совсем по-иному, тоном ниже, почти наслаждаясь обилием своих слёз.

Анна села на кровать, вытерла платком глаза и щёки Маринки.

– Довольно!

– Ведь только что она на кухне играла, – подметая осколки, сказала Клавдия, не без тайного удовольствия наблюдавшая сцену расправы. – Только-только я ей в тазик воды налила, голышку она своего купал... И что за ребёнок такой непоседливый! Все она что-то крутит, всё что-то ворочает.

– Да не ворочала я, – пробормотала Маринка хлюпая носом. – Просто я... просто... – но слёзы и всхлипывания помешали ей говорить.

– Просто я хотела надушить Катюше головку, – сказала она Анне, уже умытая, с припухшим лицом, когда они сели на диване в столовой, совсем примирённые. – Я знаю, нельзя трогать твои духи. Я хотела взять средние – твои и папины. Ведь не подходит же бритвенным. Бутылочка стояла с той стороны. Я полезла с кровати и столкнула зеркало. Оно и разбило всё на свете.

– Ах ты, дурочка, дурочка, – грустно промолвила Анна. – А я думала, что ты у меня уже большая. Вот была бы у тебя маленькая сестрёнка... разве можно было оставить её с тобой?

– Мы отнесли бы её в ясли, – ревниво сказал Маринка, но тут же заулыбалась. – Нет, я сама играла бы с ней. Я бы одевала её... купала.

– Надушила бы ей головку... – добавила Анна.

– Нет, она же не кукла. Она маленькая, – возразила Маринка так, как будто уже имела эту сестрёнку. – Ты думаешь, я ничего не умею? Хочешь, я тебе косы сделаю? Ну, пожалуйста. Я не буду дёргать, я тихонько буду.

Она проворно повытаскивала шпильки из причёски Анны, бережно распустила по её спине тяжёлые волосы.

– Я люблю заплетать твои волосы, – болтала она, серьёзно посматривая в лицо матери, прикладывая к её щекам блестящие чёрные пряди.

– Ты наступаешь мне на волосы, Марина, – Говорила Анна, морщась и тут же снова с удовольствием отдавалась милым прикосновениям детских рук.

– Я парикмахер, правда? – щебетала Маринка, топчась вокруг неё по дивану крепкими ножками. – Правда, я парикмахер, мама?

За ужином она села рядом, суетливо ухаживала за матерью и даже, забыв о недавнем конфликте, сказала:

– Ты будто моя подружка.

«Вот я буду тебя почаще нашлёпывать, тогда ты научишься дружить со мной», – с ласковой насмешкой подумала Анна и вдруг резким движением отодвинула тарелку с горячей котлетой.

– Нет ли у нас, – обратилась она к Клавдии, – чего-нибудь другого?.. Дайте мне что-нибудь из овощей... Или, может, рыба осталась?

– Почему ты не хочешь? – обеспокоилась Маринка. – Это же такая хорошая котлета. Хочешь, я покормлю тебя? Будто ты маленькая.

Не ожидая согласия, она поднесла кусочек к губам Анны и, удивлённая широко открыла глаза, когда та махнула рукой, выскочила из-за стола и убежала из комнаты.

– Вот какая котлета!.. – нерешительно проговорила Маринка и тревожно посмотрела на улыбавшуюся Клавдию.

2

Анна сама умыла Маринку надела на неё свежую рубашечку и, примостившись возле её кровати на маленькой табуретке, почитала ей. Анна любила хорошие детские книги и даже завидовала немножко дочери, имевшей свою литературу и своих писателей. Из книг, попадавших в руки Анны в детстве, она запомнила и до сих перечитывала с волнением только «Каштанку» да «Зимовье на Студёной».

– Мистер Твистер, бывший министр... – бормотала Анна, примащивая на этажерке большой осколок зеркала и снова причёсываясь по-своему: она приблизила лицо к самому стеклу, потрогала ещё совсем гладкую кожу: глаза её лучились мягким светом, движения были тоже мягки, неторопливы.

Она посмотрела на свои часики с серябряной браслеткой, прошла в кабинет, где на широком столе с письменным прибором из чёрного мрамора поблескивали рожки телефона. Несколько голосов недружно, вразнобой заговорили у её уха.

– Ефим Ильич! Как вы сегодня спали, Ефим Ильич? – надрываясь, весело кричала очень писклявая женщина.

Но Ефим Ильич затерялся в разноголосице, и она снова кричала;

– Что вам снилось сегодня, Ефим Ильич?

Анна добродушно усмехнулась.

«Вот ненормальная!»

Ветлугин сообщил ей, что фельдсвязь уходит в четыре утра и что он сам занесёт сейчас бумаги для подписи.

– Я приду попозднее, – произнесла Анна.

– Да я уже на ходу, – сказал Ветлугин, – мне по пути.

Анна присела было к столу, но тут же встала и прошла в кабинет Андрея. Как сжалось её сердце! Казалось, он только что вышел и вот-вот вернётся. Он сам обычно убирал на своём столе, никому не позволяя трогать его бумаги; и, глядя на этот стол, Анна сразу представила, как хлопотали здесь родные руки. Здесь он отдыхал и думал. О чем он думал, когда отдыхал? Он уехал очень печальный. Анна снова с горечью вспомнила свои деловые столкновения с ним, свою раздражительность в домашней обстановке. Как могла она раздражаться если он, Андрей, был с нею? Она вспомнила всё и ей стало стыдно и тяжело.

– Как я могла обижать его? – прошептала она. – Как могла я...

Над столом в лёгкой рамке висел давнишний портрет Анны, в лыжной блузе, с приподнятым в открытой улыбке лицом.

– Это я такая была, – сказала она, с грустным любопытством всматриваясь в девичьи черты той, другой Анны.

Сколько доброты и внимания ко всему было тогда в её юной душе!

Анна взяла один из блокнотов, наугад открыла его. Блокнот был заполнен выписками, цифрами, деловыми соображениями геолога-таёжника. Совсем неожиданно среди этих записей Анна прочла:

«Если Долгая гора будет ошибкой, то и вся моя работа о тождественности наших геологических образований с колымскими будет необоснованным вымыслом. Я сам тогда буду резким оппонентом своей диссертации. Я сомневаюсь сейчас, и это сомнение – слабость одинокого человека. Как это страшно – быть одиноким!»

– Ах, Андрей, твоя ошибка в твоём выдуманном одиночестве, – грустно сказала Анна, поражённая этими его словами.

Теперь, когда пришли известия о лесных пожарах, Анна особенно затосковала и забеспокоилась об Андрее. А сегодня она просто извелась от тоски по нём. Где он сейчас?

Анна прижала блокнот к щеке и вспомнила о записной книжке, подаренной Андреем после её просьбы в клубе. Анне снова захотелось взглянуть на неё. Она вернулась в свой кабинет, нетерпеливо открыла ящик стола.

В самом дальнем углу должна была лежать эта роскошная книжка в тиснённом кожаном переплёте на шёлковой подкладке. Рука Анны нащупала шершавый переплёт книжки. Она достала её и задумалась. Горькие складочки, снова улеглись в углах её рта. Эта книжечка была самою дорогою для неё вещью, и ей можно доверить самое заветное.

Анна достала из грудного карманчика вечное перо, открыла книжку, осторожно написала на первой страничке:

«Тысяча девятьсот тридцать восьмой год... Сегодня, двадцать восьмого августа, нам исполнилось два месяца... Мы уже предъявляем кое-какие требования. Отказываемся от мяса. Бедную маму тошнит».

Анна, задумчиво улыбаясь, перечитала написанное и написала ниже:

«Двадцать четвёртого августа закончены подготовительные работы на сто восемьдесят пятом горизонте. В ночь на двадцать пятое в камеру номер девятнадцать вышла первая смена бурильщиков».

Ветлугин зашёл очень усталый. Лицо у него было помятое.

– Закончили на электростанции монтаж третьего агрегата. При пуске произошла небольшая авария, – сообщил он Анне. – Нет, теперь уже всё в порядке.

Он сел, сдержанно зевнул и, щуря сразу заслезившиеся глаза, прислушался к музыке, приглушенно звучавшей в радиоприёмнике: передавали Римского-Корсакова.

– А что ваша Снегурочка, спит уже?

– Спит. Мы с ней подрались сегодня: зеркало она разбила и сама чуть-чуть не изуродовалась, – хмуро ответила Анна, просматривая принесенные бумаги.

– Это плохая примета – разбить зеркало, – сказал Ветлугин, привычно подумав о Валентине.

– В приметы не верю.

– А во что же вы верите?

– Иногда верю предчувствию. Это всё же как-то оправдывается нашим подсознанием.

– А помните, вы пожелали мне счастья... – стесняясь и сразу обретая свой девичий румянец, спросил Ветлугин. – Что это – предчувствие?

Анна оторвалась от чтения докладной записки, подняла голову.

– Пока только предчувствие, – сказала она. – Я так счастлива сейчас, – продолжала она с особенным выражением, милым и гордым, – что, мне кажется, этого счастья хватило бы на всех.

3

У крыльца веранды, сплошь увитой буйно разросшейся фасолью, листья которой, прополосканные последними дождями, уже начинали желтеть, были положены в грязь длинные доски. Маринка пробежала по ним и остановилась, оглядываясь.

– Вот, – сказала она и показала на узкую, изогнутую полоску, ярко белевшую на голубом, после ненастья небе.

– Ну, что же такого? Обыкновенное облачко.

– Да нет... Ты посмотри.

Маринка потащила мать за угол дома, и тогда Анна увидела далеко над горами самолёт. Он шёл на юго-восток, и прямая облачно-белая полоса тянулась за ним. Он тянул её за собой, всё суживая, как будто не мог оторваться от неё, и всё вместе походило на необыкновенную комету.

– Впервые вижу такое. Просто даже внимания никогда не обращала, – сказала Анна.

– Он на полюс полетел? – спросила Маринка, довольная произведенным впечатлением. – Мы теперь знаем, какой бывает полюс. Это такое большое поле, на котором ничего не растёт. Ледяное. Или он в Америку полетел?

– Нет, это, наверно, местный, с Лены. Может быть, он полетел туда, где были лесные пожары, – сказала ещё Анна, вспомнив радиограмму, полученную от Андрея.

И снова ревниво представила она его встречу там, в тайге, с Валентиной. Теперь ведь они едут вместе.

«Ну и хорошо, – говорила себе Анна, хмуро глядя на исчезающий самолёт. – Хорошо, что всё так благополучно обошлось. Только бы забылось то неприятное, что было у нас с Андреем в последнее время. Вот я скажу ему...»

При мысли о том, что она собиралась сообщить Андрею, лицо Анны прояснело. В этот раз ей особенно хотелось поскорее встретиться с ним.

– Ну, пойдём – сказала: она Маринке, легко повернулась на каблуках и увидела подходившего Ветлугина.

* * *

Они шли втроем по нагорью над новым шоссе, хорошо укатанным, но грязным после дождей. Наверху было суше, но и здесь решёточки от новых калош Ветлугина так и отпечатывались на чисто вымытой дорожке. Маринка сосредоточенно шагала по ним, затирала их своими тупыми, уже сношенными калошками, весело приговаривала:

– Вафля. Нет вафли.

После дождливых дней солнце крепко согрело землю, испарина от неё поднималась даже после полудня, и так приятно было итти по сырой ещё дорожке, обрамлённой кустами мягкой травы, ощущая нежное прикосновение тёплого, влажного воздуха.

– Прямо как во Владивостоке, – говорил Ветлугин. – Вы бывали там, Анна Сергеевна?

– Приходилось.

– Ну, вот, – горячо заговорил он. – Помните, там в июле, когда начинают расходиться туманы и солнце парит землю... Ах, как я люблю Владивосток!

При этом восклицании Анна невольно усмехнулась, но искоса взглянула на очень похудевшее лицо Ветлугина и улыбнулась уже иначе, как улыбаются в добрый час своему отражению.

– Да, очень люблю, – продолжал он со своей откровенной, немножко наивной манерой высказываться, не замечая улыбки Анны. – Не осенью, когда он золотой, а в эти вот розовые, туманные дни. Я раньше любил уезжать с рыбаками под парусом... Море не такое, как в Крыму, где оно хвастливое, синее до черноты. Нет, оно у нас зеленоватое, сказочное. И вот лежишь на корме и смотришь, как туманятся сопки... А какие зелёные сопки!.. Какая у нас вообще яркая зелень!

– Хвастливая, – подзадорила Анна.

– Нет, вы это бросьте. Тут совсем другое. Зелень – это песня земли, в ней хвастовства быть не может. И море у нас зеленоватое потому, что в нём жизнь кипит. И чего только в нём нет! Меня один раз чуть не задавил осьминог, – неожиданно закончил Ветлугин.

– Правда?

– Правда, – сказал он, всё ещё мечтательно улыбаясь. – Прямо у берега схватил в камнях... на Русском острове. Спасибо, рыболовы отбили.

– Страшно было?

– Наверно страшно: закричал ведь... Потом я этих тварей-осьминогов видеть не мог. Привезут, бывало, на базар студенистое, прозрачное мясо, ноги переплетутся в узлы, все в присосках... потом их порежут на такие симпатичные куски... Вообще массу всякой дряни вывозили.

– Что же вы там делали?

– Во Владивостоке-то? Жил. Учился. Потом на каникулы приезжал к своим. Славный такой домик на Эгершельде. Козы у нас водились. Мамаша меня всё упитывала. Недавно писала: не узнать теперь Владивостока: раньше он грязноватый был, экзотика так и выпирала на каждом шагу, а теперь город что надо.

– Странно всё-таки, – сказала Анна задумчиво. – Как мы собрались: вы – с Дальнего Востока, Уваров – с Урала, Валентина Ивановна... москвичка, мы с Андреем иркутяне. Даже Клавдия – и та из Владимира.

– Знаю. Я там тоже бывал.

– А там-то зачем?

– Просто посмотреть. Я, когда получаю отпуск, всё езжу и пешком хожу много. Хочу сам увидеть, каким царством владею. Был в Средней Азии, бывал и на Кольском полуострове (вот где райское житьё для геолога!). Да... Что это вы начали говорить, что вам странно? Я перебил вас.

– Я подумала о том, что мы собрались сюда с разных сторон. Несколько лет назад мы даже и не слыхали ничего друг о друге, а теперь все болеем одним, – Анна чуть покраснела, пошла тише, легко ступая своими невысокими на каблуке сапожками. – Вот Валентина Ивановна... Она же никогда не бывала в тайге, а сегодня приезжали эвенки с верховьев Уряха и так радовались, узнав о ней хорошие новости.

– Что же они говорили о ней? – спросил Ветлугин.

– Очень хвалили. А этот Кирик такой смешной... Но они оба очень авторитетны там стали. На Уряхе, после их приезда, эвенки организовали ещё одну охотничью артель, рыбаки на Омолое баню построили... Нет, правда, она особенная, эта Валентина Ивановна, – сказала Анна, увлекаясь теперь, когда первое чувство неприязни было подавлено и когда радость ожидания целиком овладела ею. – Вы помните, как она пела тогда? Так может петь только влюблённая женщина, – неожиданно для себя сказала Анна вслух. – Счастливая, влюблённая женщина, – повторила она убеждённо.

– Да, – сказал Ветлугин радостно.

Разве мог он принять иначе для себя прозрачный намек благожелательно настроенной Анны?

4

– А ведь едут, – сказал Ветлугин. – Честное слово, едут.

Анна тоже взглянула вдаль по шоссе, лицо её сразу расцвело, она часто задышала, даже не пытаясь скрыть своё радостное волнение.

– Марина, не беги! Марина, убьёшься! – кричала она дочери, а сама едва сдерживалась, чтобы тоже не побежать навстречу.

Она совсем не заметила, какое выражение было у Валентины: лишь мельком взглянув на её, как всегда, красивое лицо, она вся обратилась к Андрею. Она видела только его, как он спрыгивал торопливо с тележки, как взял на руки подбежавшую Маринку, как, подбросив её, крепко расцеловал.

– Ты приехал. Ты приехал, – твердила Маринка и гладила тёмные от загара щёки отца, прижималась к его рту своим кругленьким, в улыбчивых ямочках, лицом.

– Приехал, дочка, приехал, – говорил Андрей, радуясь её радости; это помогло ему овладеть собой, но он всё ещё не решался взглянуть в глаза Анны и не здоровался с нею, продолжая играть с Маринкой.

– Что за невнимание такое? – шутливо сказала Анна, однако в голосе её прозвучала плохо скрытая обида. – Нехорошо, Андрей Никитич, меня-то ведь тоже нужно поцеловать.

Андрей пересадил Маринку на другую руку и обнял жену. Лицо её выражало тревогу. Странно ощущая под рукой её широкие, крепкие плечи, Андрей поцеловал её, глянув при этом в сторону.

– Как ты похудел, дорогой! – сказала она и провела ладонью по его впалой щеке.

– Я там всё пешком, – ответил Андрей и слегка отстранился. – Грязный я, – пробормотал он, извиняясь за своё движение. – Знаешь, как в дороге...

– Да, в дороге, – машинально повторила Анна и покраснела, оглядываясь на Валентину и Ветлугина.

Почти до самого дома она молчала, но Андрей словно не замечал этого. Он нёс Маринку на плече, и оба были очень довольны. Валентина громко разговаривала с Ветлугиным, и они тоже казались довольными.

«Да что же это? Что это? – кричал тоскливый голос в душе Анны. – Вот он приехал, он идёт рядом со мной, но он совсем не тот, каким был до этой поездки. Да взгляни хоть ты на меня! – обращалась она мысленно к нему: – Неужели не видишь, как мне тяжело?..»

Но она сама не видела, как тяжело Андрею.

Заслоняясь поднятой рукой, в которой он держал ручонку дочери, он рассказывал громко о каких-то пустяках, прикрывая этим свою душевную растерянность.