Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
18
Валентина вошла в прохладную с утра столовую, села у открытого окна и в ожидании, когда ей принесут завтрак, засмотрелась на детей, игравших под окном на куче сухих опилок.
Две девчонки уговаривали мальчика, только что научившегося ходить, отойти в сторону.
– А то мы тебя затопчем, – рассудительно, говорила одна, постарше, повязанная белым ситцевым платком, босоногая и толстопятая. – А то затопчем, затопчем, – повторяла она и нетерпеливо переступала красненькими пятками. Лицо у неё было тоже красное, повидимому, она уже успела побывать в бане.
Валентина слушала и улыбалась. Ей вдруг захотелось иметь вот такую же дочку, смешно повязанную, щекастую, и когда девчонки, наконец, сговорились и побежали, она с особым сочувствием посмотрела им вслед.
Она не сразу заметила подошедшего к столу Виктора Ветлугина. Он показался ей франтоватым, чуточку смешным. Она улыбнулась ему доброжелательно.
– Вы рано встаёте – сказал он, здороваясь. – Я проходил с шахты в семь часов, у вас уже были открыты окна.
– А я иногда всю ночь сплю с открытыми.
– Не боитесь? – спросил Ветлугин и сел напротив, не спросив её согласия, – они каждое утро завтракали за одним столом. – Вдруг вас обокрадут.
– Этого-то я не боюсь. Говорят, что здесь воров нет. К тому же у меня завелась добровольная охрана... Вчера кто-то очень поздно ходил под окнами.
– Да...
– А я встала и закрыла окна. Ведь у меня нет даже длинных ногтей, чтобы защищаться.
– От кого?
– От охраны, мне, кажется...
– Злая, – сказал Ветлугин и густо покраснел; он повернулся, скрывая смущение, и вытащил из-под шляпы, положенной им на соседнем стуле, коробку шоколадных конфет. – Это свежие: доставлены не через Якутск, а с Алдана, – он нерешительно повертел коробку в руках и сказал не без колкости: – Ваш Тайон как будто хорошо разбирается в этом. Вот видите, я уже рад и тому, чтобы угождать вашей собаке.
– Угождать собаке! Какое неблагодарное занятие – она всё равно ничего не поймёт и не оценит. – Валентина отстранилась от стола, на котором девушка расставляла тарелки с горячими пирожками, и добавила: – Я знаю, что настоящие лайки едят только юколу.
– Ваш Тайон её, наверно, и в глаза не видел, – сказал Ветлугин, всем видом показывая, что он готов пуститься, если угодно, и на поиски юколы.
Но он не мог скрыть огорчения. Он подвинул к себе стакан, тут же забыл о нём и снова обратил к Валентине ласковый взгляд своих выпуклых, мягко светившихся глаз.
– Вы любите Левитана? – неожиданно спросил он.
– Немножко...
– А я очень люблю. Когда я смотрю на его картины, меня охватывает такая хорошая, чистая грусть... Вы вот тоже, как левитановская берёзка, светлая...
– Кто же с утра занимается такими разговорами? – с недовольной гримаской перебила Валентина. – О лирической грусти надо говорить после хорошего обеда или ужина, когда в голове приятный туман, когда не нужно спешить на работу.
– Зачем вы так? – тоскливо сказал Ветлугин, оскорблённый её нарочито пренебрежительным тоном.
– А разве это вас обижает? Я совсем не хотела обидеть... Вы знаете, я очень хорошо отношусь к вам. Серьёзно! Но мне кажется, вас больше должен привлекать такой художник, как Рубенс. Вы всё-таки очень жизнерадостный человек.
– Может быть. Но я и русский человек. А какой русский может пройти равнодушно мимо картин Левитана?
– Какой же вы русский? – поддразнила Валентина, снова давая волю бесёнку, мутившему её настроение. – Вы же сибиряк, да ещё дальневосточник... Что вам до русского пейзажа? Вы и знаете-то его, наверно, только по Левитану.
– Чувство родины не обусловлено местом рождения, – мрачно возразил Ветлугин, глядя на свои сплетённые пальцы и стискивая их нервным движением. – Белорусские леса и берега Волги мне так же дороги, как наши сопки.
Он старался не смотреть на Валентину. Но не глядя на её лицо, он не мог не видеть её рук, которыми она брала чашку, и эти руки, с лёгкими ямочками, с чёрной браслеткой часов над гибким запястьем, снова вызвали в нём почти восторженную нежность.
– А как вам нравятся Лаврентьева и Подосёнов? – спросила Валентина.
– Очень хорошая пара. Особенно Анна Сергеевна.
– А Подосёнов?
– Он немножко суховат. И... пожалуй, самолюбиво упрям.
– Я бы этого не сказала, – промолвила Валентина с живостью, – мне он показался очень сердечным.
– Да? Может быть... Но работать с ним трудно, – сказал Ветлугин. – Вы только меня не хотите видеть хорошим. Ну, погодите, вот я скоро опять уеду в тайгу... недели на две (нарочно прибавил он). – Валентина выслушала равнодушно, и он договорил с горечью: – Я думаю, вы всё же вспомните обо мне... когда у вас будет плохое настроение.
19
Ветлугин стоял, склонив голову и слушал... Толпа приискателей окружила его жарким полукругом, напирая на прилавок, где мерцал чёрными бликами пластинки новенький патефон. Горняки тоже слушали и тут же азартно обсуждали преимущества баяна над скрипкой.
– Скрипка – самая тонкая музыка, – говорил с увлечением Никанор Чернов, работавший теперь бурильщиком на руднике. – Отец мой сказывал, что у нас на Украине скрипач – самый почётный человек. Но, конечно, скрипка всегда требует аккомпанементу. Чтобы, значит, за компанию другой инструмент был.
– Эх, ты, украинец! – весело укорил Никанора чёрный, как цыган, рабочий, по прозвищу Рассейский. – Забыл уж ты совсем, что твой отец путал! Не скрипач на Украине – первое лицо, а бандурист. Для нас же для рассейских, нет лучше того, как гармошка... баян тем более. Скрипке нужно то да сё, а баян один себе, и развеселит и в тоску вгонит – и Рассейский, торжествуя, осмотрелся.
Тонкий и смуглый, он так же походил на артиста-скрипача, со своими сильными, тонкими, нервными руками, как походил на сердцееда-баяниста чубатый и светлоглазый Никанор Чернов, поклонник скрипки.
– Ещё бы тебе, – подхватил вызов Рассейского мальчишеский, ломкий тенор. – На баяне-то одних пуговок сотни полторы, и каждая значение имеет.
Раздался одобрительный смех. Большинство явно склонялось в пользу баяна.
– Э-эх, вы-ы! – Чернов презрительно вздохнул. – Ладов не знаете, а спорить – собаку съели!
Ветлугин тоже поискал глазами сказавшего о пуговках, поискал, но не нашёл: такой плотной стеной стояли слушатели.
Он уплатил деньги, взял завёрнутые пластинки и вышел на улицу. Был выходной день. Весёлый праздничный гомон стоял над посёлком. Даже милиционер, одиноко отдыхавший на завалине, в калошах на босу ногу, сосредоточенно и угрюмо бренчал на балалайке. Женщины сидели стайками у сеней бараков, подмигивали вслед Ветлугину, задорно посмеивались. А строгая, сухонькая Клавдия, стоявшая на улице с миской в руках, совсем громко сказала своей товарке:
– Красивый наш инженер – как ангел! Румянцы у него в лице такие сочные, ну просто прозрачные...
Ветлугин невольно прислушался. Слова старухи рассмешили его и в то же время он почувствовал себя польщённым. Что ответила другая, он не разобрал, но отчётливый горловой голос Клавдии донёсся ещё раз издали:
– Ну, прямо прозрачные!.. Как кисель брусничный!
– Какую чепуху придумала! – прошептал Ветлугин, с усмешкой всё ускоряя шаги. – Прозрачный румянец...
Он провёл ладонью по щеке: кожа была гладкая, упругая.
– Сочный! – повторил он, уже издеваясь над собою и злясь на Клавдию. – При чём же тут кисель! Не дай бог, ляпнет она такое при Валентине!
Ветлугин только что вернулся из тайги, где срочно строилась подвесная дорога для лесоспуска. Машинам растущей электростанции нужно было топливо. Новые моторы на шахтах и на руднике, мощные драги, работающие и подготовляемые к пуску, – всё требовало электроэнергии, а источник энергии – стволы деревьев (золотые и лучистые в разрубе, как солнце, отдавшее им эту энергию) теперь просто брёвна – лежали «у пня», на заросших старых болотах или в камнях, на россыпи. Солнечная энергия, сжатая, спресованная в миллионах кубов горючего, ждала своего сказочного перевоплощения. Но как просто, буднично готовилось это перевоплощение!
– Мотор? – ответила Анна Сергеевна на вопрос Ветлугина. – Да, пожалуйста! Возьмите хотя бы тот, что из старого оборудования, заброшенного с Лены.
– Этакое старьё! – возмутился тогда Ветлугин.
– Ничего, отремонтируете, – сухо сказала Анна, упорно не желавшая понять, как испортит старый-престарый мотор всю поэзию трудного дела дровозаготовщиков.
Этот мотор походил на разбитого параличом старика, много лет пролежавшего на заржавленной затхлой кровати, и Ветлугин почти с отвращением осмотрел его и, приказав немедленно лечить, сам наблюдал за лечением, чтобы только доказать Анне всю зряшность её затеи.
Ветлугин любил свою работу горного инженера, был он и хорошим механиком, и теперь, когда это далёкое, таёжное предприятие обрастало сложными машинами, работал с особенным увлечением. Но он с предубеждением относился к техническому «старью» – это была его слабая струнка.
Наблюдая за движением первого груза на подвесной, он почти желал, чтобы где-нибудь «заело». Но отремонтированный мотор действовал так исправно, точно стремился вознаградить себя за время вынужденного бездействия, и Ветлугин, побеждённый, наконец, и даже тронутый, сказал:
– Прекрасно, старина!
20
Ветлугин вернулся из тайги рано утром, успел помыться в просторной приисковой бане, ещё пустой, с чистыми, сухими после ночной уборки полами и лавками, и его лицо так и горело сизовато-смуглым, крепким румянцем. Всё время, пока он жил в тайге среди зелено-шумящего и сваленного на землю леса, среди разъятых на части древесных туш и сказочно огромных поленьев, окружённый запахом трав, древесной смолы и дыма, чувство приподнято-радостного, иногда томительного до слёз ожидания не покидало его. Это была тоска о «ней» и ожидание встречи с «нею».
Он посмотрел на окна валентининой комнаты, и все мысли разом вылетели из его головы. Окна были открыты. На одном, припав к подоконнику, выставив круглые лопатки, лежала чёрная кошка. Она влюблённо глядела на синиц, копошившихся на ёлке у стены дома, и даже мурлыкала восторженно.
При всей своей самоуверенности Ветлугин не имел никакого основания думать, что о нём скучали. Шаги его сразу стали грузными. Взбежав всего на шесть ступенек, он задохнулся, точно поднялся на шахтовую вышку. Он понимал, что просто ужасно явиться перед Валентиной таким вот искательным, растерянным, неловким от избытка сил и чувства, но желание видеть её немедленно, сейчас же превозмогло все его колебания. Только прежде чем постучать, он перевёл дыхание, блестя глазами, изумлённо покачивая головой на своё дикое волнение.
– А я ухожу сейчас к Подосёновым... – сообщила Валентина весело, здороваясь с ним.
– Очень приятно, – сказал он, обиженный, но всё же сияющий. – Вы всех гостей так встречаете?
– Нет, только вас и только потому, что рассчитываю идти вместе с вами. Но мы можем посидеть ещё с полчасика у меня и поболтать. Как вы там жили, в тайге?
Валентина прошла через комнату, села на широкий диван, покрытый ковром.
– Посмотрите, какой чудесный диванчик вышел, а внизу ящики, а в подушках сено.
Она сидела, сложив на круглых коленях обнажённые почти до локтей руки, и смотрела на Ветлугина такими добрыми и такими лукавыми глазами. Ему захотелось опуститься перед нею, обнять её, но она зорко взглянула на него и спросила:
– Что это вы такой румяный сегодня?
Он промолчал и сел, всё ещё держа подмышкой свёрток с пластинками. «Румянец прямо прозрачный», – припомнил он слова Клавдии и поморщился.
– Вы опять принесли что-то? – полюбопытствовала Валентина, не без удовольствия наблюдая смущение Ветлугина. Он был без шляпы, и сверкающий белизной воротничок, охватывая его здоровую чистую шею, разительно оттенял её орехово-смуглый загар.
– Принёс?.. Ах да, это? – Ветлугин осторожно развернул бумагу.
Если бы Валентина захотела, если бы она позволила, он загромоздил бы покупками её скромную комнатку. Он тащил бы сюда всё, что смог добыть, как скворец в скворешню. Валентина разбудила в нём мучительную потребность хлопотать и заботиться. Как был бы он счастлив, имея право выбирать для неё платья, туфельки, какие-нибудь детские распашоночки, чепчики, косыночки, – всю эту милую, трогательную мелочь, на которую он стал посматривать в последнее время с особенным вниманием.
Он затосковал о семье, но семья была немыслима без Валентины, а она или тихо посмеивалась над ним или смело, почти дерзко давала отпор всем его попыткам опекать её.
21
– Я выбрал для вас несколько хороших вещей, – проговорил он, запинаясь, мрачнея от сознания того, что не смеет, не может высказать ей то, чем он жил в последнее время. – Это вот «Элегия» Масснэ, «Лесной царь» Шуберта, а это «Вальс цветов» Чайковского...
– Спасибо, – ласково сказала Валентина. – Вы любите классическую музыку?
– Да. Конечно, – ответил Ветлугин, продолжая машинально перекладывать пластинки. – Очень люблю. Музыка облагораживает душу человека. Люблю, – повторил он и, отложив пластинки, посмотрел на Валентину.
Она погладила кошку, уже перебравшуюся с окна на диван, и снова спросила:
– А гармошку вы любите?
– И гармошку люблю, – Ветлугин вспомнил разговор в магазине, улыбнулся
– Она вас тоже облагораживает? – придирчиво допрашивала Валентина.
И он, чувствуя это непонятное ему раздражение и больно переживая его, ответил тихо:
– Да. Облагораживает. – Ветлугин помолчал, потом заговорил с выражением грустной задумчивости: – Я однажды слышал игру лоцмана на Лене. Играл он мастерски... Да ещё обстановка такая... Незнакомые, унылые берега. Белая ночь. Простор. Страшный водный простор, на котором чувствуешь себя затерянным и маленьким...
– Странно, – сказала Валентина и постучала о пол высоким каблуком туфельки.. – Странно! Такой вы большой и сильный, а говорите о грусти, о затерянности. И это не случайно. Я уже в который раз это слышу, она неожиданно рассмеялась, блестя зубами и глазами.
– Над чем вы смеётесь? – прошептал Ветлугин.
– Я вспомнила, что о вас говорила Клавдия.
– Да? – он наклонил голову, сгорая от стыда и досады. – Что могла сказать эта маленькая старая колдунья?
– Она говорит... Она говорит, что если бы она была помоложе, конечно, если бы понравилась вам...
– Перестаньте, – попросил Ветлугин, страдальчески жмурясь. Его цветущее, здоровое лицо стало таким жалким, что Валентина сразу перестала смеяться.
– Если бы вы знали... Я так одинок, – пробормотал он почти невнятно.
Валентине снова представилась Клавдия, но она подавила смех, вытерла глаза и сказала:
– Это вам только кажется, что вы одиноки! У вас есть любящие родители, а я совсем одинока... И мне никого, никого не надо!
– У вас, наверно, были тяжёлые переживания, – сказал Ветлугин, подавленный внезапной вспышкой её явного ожесточения против самой себя. – Кто-нибудь оскорбил вас?
Валентина медленно выпустила кошку из рук, пригладила её взъерошенную шёрстку.
– Я никому не позволяла смеяться над собой, – сказала она и побледнела.
– Тогда почему же вы сами смеётесь над чужим чувством?..
– Я? – она взглянула на него искренно изумлённая. – Ах, это опять о грусти. Виктор Павлович, милый... Ну, вообразите... сидела бы на моём месте такая здоровая, краснощёкая и вздыхала бы о своей несчастной женской доле. Ну, кто бы ей поверил?
– Вы издеваетесь надо мной, – сказал Ветлугин и, неловко повернувшись, раздавил одну пластинку.
– А вы уже начинаете буянить?! – воскликнула Валентина и снова залилась смехом.
– Да, я скоро начну буянить, – пообещал он угрюмо и поднялся, кусая губы.
Валентина тоже поднялась.
– Пойдёмте со мной к Подосёновым. У них сегодня какой-то особенный пирог и мороженое. Это мне по секрету сказала Маринка, а я по-товарищески сообщаю вам.
– Нет, с меня на сегодня довольно!
– Как хотите. А то я могла бы воспользоваться вашей порцией, мороженого. Куда же вы? – Валентина посмотрела вслед Ветлугину и сказала с недоверием, тихо, задумчиво улыбаясь: – Обиделся...
22
Она шла по улице, счастливая каждым своим движением. Беспричинная радостная возбуждённость захлёстывала её томительным предчувствием чего-то необыкновенного и всё нарастала от ощущения солнечного тепла, от прикосновения ветра, поднимавшего, как крыло бабочки, край её пёстрого платья.
Вдоль маринкиной террасы вилась по верёвочкам фасоль, уже покрытая снизу мелкими красными цветочками. Цепкий, шершаво-шелушистый виток уса, как живой, прильнул к протянутой руке Валентины, потрогавшей на ходу зелёные листья. Она резко отбросила его, и стебелёк сломался легко, неожиданно хрупкий. Она поглядела на него с жалостью, вспомнила почему-то о сломанной пластинке, о Викторе Ветлугине и тихо поднялась по ступенькам.
Дверь в столовую была открыта, и оттуда доносился тонкий голосок Маринки и грудной, волнующий смех Анны.
Анна сидела у стола, уже накрытого к обеду. Перед ней лежали крохотные ножницы и тонкие мотки шелковистого «мулинэ». Один моток Анна держала в руках, терпеливо выравнивала спутанные нитки.
– А мы уже соскучились по вас, – сказала она Валентине и весело пояснила: – Делаю носовые платки Маринке. Начала давно, да всё некогда было закончить. А сегодня она заставила меня рассказывать о всякой всячине, вот я и рукодельничаю. – А нитки-то всё-таки ты спутала, – добавила она, обращаясь к дочери.
– Так уж, наверно, я, – скромно согласилась Маринка. – Ребёнок у меня болеет, Наташка моя, – сказала она Валентине с озабоченным лицом. – Она такая... добралась до мороженова и ела и ела, пока не захворала. Теперь кашляет, – Маринка перевернула куклу, и мягкая румяная Наташка с жёлтыми кудельными косицами тоненько запищала. – Вот, – Маринка вздохнула, – плачет... Ты бы полечила её немного.
Валентина взяла «ребёнка», прислонила его головкой к своей щеке.
– Ну, не плачь, не плачь, – уговаривала она серьёзно, а Маринка, чуть улыбаясь полуоткрытым ртом, с умилением смотрела на неё, держа согнутые ладошки так, точно хотела подхватить своего плачущего ребёнка.
Валентина стала осматривать «больную». Кукла опять запищала.
– Ты с ней тихонько, – попросила Маринка с увлечением, кладя обе ручки на колени гостьи.
– Почему ты говоришь Валентине Ивановне «ты»? – заметила ей Анна.
Строгий тон матери сразу испортил всю прелесть игры. Маринка потянула куклу из рук Валентины, перебралась с ней в другой угол и стала лечить её сама.
– Открой рот и плачь, – требовала она топотом, – тихонько плачь и скажи мне а-а... – но ей не игралось одной, и она снова обратилась к Валентине. – Я скоро буду летать, – сообщила она. – Так вот побегу, побегу, замашу руками и поднимусь выше папы, выше дома.
– Да, эта было бы чудесно – уметь летать! – сказала Валентина и снова ощутила чувство приподнятой радости, с которым она шла сюда.
– Я тоже маленькая часто летала во сне, – тихо сказала Анна.
Узкий пробор ровно белел в её волосах, уложенных на затылке в большой тугой узел. Особенно нежно смуглели полуоткрытые плечи над прозрачными сборками блузки. До сих пор Валентина видела Анну всегда в строгих, закрытых платьях и только теперь поняла, что она по-настоящему красива.
– И сейчас ещё часто летаю, – продолжала Анна, проворно снуя иголкой; тонкий пушок блестел выше запястья на её женственно полной руке. – Вот вроде Марины, – побегу, обязательно подогну ноги и лечу. Но не сразу вверх, а постепенно. И всякий раз боюсь зацепиться за телеграфные провода. Обязательно какие-то провода... И тогда я сильнее машу руками и поднимаюсь ещё выше, – Анна откусила нитку, откинув голову, полюбовалась на свою работу и стала собирать ещё не законченные ею платки и разворошенные нитки. – Андрей сегодня совсем заработался. Закрылся в рабочей комнате и пишет...
– Папа всё пишет, – вмешалась Маринка. – Я уже не могла дольше терпеть и пообедала. Вы, наверно, тоже недотерпите. Мне уж поспать пора, а он всё пишет.
Валентине вдруг стало скучно. Она взглянула на свои красиво обутые ноги: стоило надевать такие туфли и платье!.. Почему Анна ничего не сказала о нём? Нравится ли оно ей?
– Я сейчас уложу Марину и позову Андрея, – сказала Анна, – вы на минуточку займите себя сами.
Валентина взяла с этажерки первую попавшуюся книгу. Ей захотелось уйти. Какое ей дело до этих людей, погружённых в свои интересы! Пусть они пишут сколько угодно, пусть возятся со своим ребёнком. Валентина вспомнила, как Андрей в прошлый выходной день играл с Маринкой. Это доставляло ему столько радости. Он сам дурачился, как мальчишка; его узнать нельзя было.
«Я злюсь, – подумала Валентина, слушая, как редко и сильно стучало её будто распухшее вдруг сердце. – Чего же я злюсь? Отчего мне так неприятно у них сегодня. Всё-таки они оба порядочные мещане...»
«Мещане! – повторила она упрямо. – Уют... и корзиночка с нитками. Не хватало только мужа с газетой, но, наверно, и это бывает... Читают, учатся!» – Валентина так ожесточённо открыла книгу, что переплёт хрустнул.
