Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)
51
За окном, над посёлком, над белыми краями гор, бледно голубел вечер. Высоко вставали, курились желтоватые дымки с труб. Казалось, весь посёлок со своими нежно опушенными крышами медленно поднимался к небу. Ворон толстый, чёрный, прогуливался по крыше соседнего дома. Он спускался по самому краю крутого ската, вязнул в снегу, вынося вперёд ногу, выпячивал грудь и живот. Голову он держал прямо, опустив на грудь тяжёлый клюв. Плотно прижатые его крылья походили на руки, заложенные за спину, а вся птица напоминала очень старого, очень солидного зубного врача.
– Он гуляет, – заметила Анна, и ей самой захотелось побродить по свежей пороше.
Она надела кожаное с меховым воротником пальто, каракулевую шапочку-кубанку и вышла из кабинета. В коридоре она замедлила: впереди шли к выходу Валентина и Ветлугин. Он бережно-любовно поддерживал её под локоть и, слегка нагнувшись к ней, приглушенным, но радостным голосом говорил что-то. Валентина смеялась. Её смех удивил Анну. Она сама отвыкла смеяться за последнее время, ей показалось странным, как это может быть весело Валентине. Она остановилась, разглядывая плакат на стене, подождала, пока они выйдут. Старатель в шапке-ушанке, туго подпоясанный кушаком, и его такая же румяная подруга улыбались одинаковыми улыбками среди штабелей ситцев и обуви.
Анна усмехнулась, тихо прошла по коридору и открыла дверь. Валентина и Ветлугин стояли на крыльце, держась за руки. Валентина быстро оглянулась, быстрым движением опустила лицо в пушистый мех воротника. Воротник был чёрно-буро-серебристый, тот самый, который когда-то так понравился Маринке и Клавдии. На тут же Валентина нерешительно взглянула на Анну.
«Я всё забыла! Забудьте и вы», – сказала она этап взглядом, печальным, но ясным и ласковым.
Анна покраснела от чувства неловкости.
– Поздравьте же нас! – просительно сказал Ветлугин. – Вы ведь до сих пор нас не поздравили...
«Вы сами знаете, почему», – чуть было не сказала Анна, но во-время спохватилась. Хотела сказать: «Всё некогда», – но вместо того кивнула на снежные сугробы.
– Снег-то какой славный...
– Славный, да не очень, – возразил Ветлугин. – Драги-то у нас теперь начнуть обмерзать.
– Да, драги... Это верно, – и Анна пристально посмотрела на него.
Он прямо-таки расцвёл за последнее время. Он знал всё об отношениях Валентины к Андрею, и это не мешало ему быть счастливым. Анна вспомнила, как он хлопотал над пуском второй драги, как однажды, усталый.. заснул у котлована на брёвнах. Он был хороший человек, и, чтобы сделать ему приятное, Анна пересилила себя, улыбнулась Валентине.
– Я рада за вас. Желаю вам всякого благополучия, – сказала она.
«В человецех мир..» – грустно, издеваясь над собой, подумала она, сходя с крылечка.
52
Она почувствовала себя старой и усталой. Снег поскрипывал под её ногами, где-то повизгивала пила, и так тоскливо было итти неизвестно куда по недавно промятой дорожке. Анна шла, склонив голову, всматривалась в следы на снегу. Не разгадать уже, не счесть, сколько ног ступало по этому снегу.
«Так вот и в жизни, – горько рассуждала про себя Анна, представляя полоску чётких птичьих следов там: на крыше. – Прошёл Андрей по моей жизни и каждый следок видать, а пройдёт другой, и пятый, и десятый, и тогда уже ничего не поймёшь. Тогда, наверно, и горя такого нет: ушёл один – другой будет, и снова весело. Вот Андрей... Изменил, а даже и скрыть не сумел. Всё-таки он хороший, Андрей. Как ему тяжело сейчас. Всё отдал той... всё разрушил для неё и остался ни с чем».
То, что Валентина так неожиданно ушла к Ветлугину, вызывало у Анны болезненное чувство, близкое к ревности за Андрея. Как можно сменять его на кого бы то ни было?! Это ещё раз оскорбляло прежнее чувство Анны: взяли у неё самое дорогое, и... затоптали. Каприз или месть – всё равно было больно, оскорбительно, тяжело.
За прииском дорожка свернула к лесу, на перевал, за которым работали лесозаготовщики. Это они, громкоголосые мужики, проторили здесь дорожку по целине. Анна вспомнила, как уехала от них в прошлый раз. Может быть, именно с того дня началось её выздоровление. Ей снова вспомнилась песня, спетая для неё Ковбой и, его товарищами:
«Простая песня, простые слова, а вот поди ж ты!..» – подумала Анна и повернула к прииску.
На белой улице, у избушек и палисадников, где каждая тычина поднимала пухлый кулачок снега, возилась детвора. Стайками шли светлоглазые подростки, помахивая тяжело набитыми портфеликами: занятия в десятилетке проводились в две смены, – и звонкий девичий смех разливался по переулочкам. Над переулочками, над крышами домов таращились верхушки ёлок, но главное, конечно, было не в ёлках, а в этих вот портфеликах и палисадниках. Кончилась тайга одиноких хищников. В тайге сажали цветы, и детский смех звенел под ёлками. Всё было просто и удивительно хорошо, даже то, как тяжело рюхали и чесались в хлевушках у бараков молодые приисковые свиньи.
Возле парткома Анну окликнул Уваров. Он был в меховой дошке, в унтах, в длинноухой беличьей шапке.
– Ты всё толстеешь, – с ласковой укоризной сказала Анна и задержалась взглядом на его мягких, в белую полоску, меховых сапогах. – Унты у тебя прямо замечательные.
– Вот ездил нынче в район, там и купил. А толстею... это от сердца, Аннушка, – сказал Уваров и пошёл рядом с ней. – С сердцем у меня что-то неладно.
– Влюбился, что ли? – пошутила Анна.
Уваров помолчал, задумавшись.
– А что, Анна, если бы нашёлся человек... – заговорил он чуть погодя с выражением не обидного, располагающегося участия. – Ну, другой человек... который любил бы тебя, оберегал. Могла бы ты... привыкнуть к нему.
– Я не хочу привыкать, Илья, – сразу погрустнев, сказала Анна своим грудным, от самого сердца идущим голосом. – Я не хочу привыкать. А полюбить мне трудно. И разлюбить трудно.
– Значит, всё простила?
Анна нахмурилась:
– Пока только... понимать начала.
– И простила?
Она невесело засмеялась.
– Бог простит.
– Увиливаешь, – сказал он жестоко, почти грубо.
– Как тебе не стыдно, Илья? – упрекнула Анна.
– Не сердись, – промолвил он, и лицо его болезненно сморщилось. – Я же люблю тебя, как самого лучшего друга. И хочется сохранить тебя в памяти такой – самой лучшей.
– Сохранить в памяти? Что так, разве ты уезжать куда собрался?
– Хочу на курорт проситься. Есть такой для сердечников у нас на Урале, на озере Кисегач. Озеро, Аннушка, как слезинка, чистое. Скалы, белый песок, сосновые леса. Приеду обратно, и ты меня не узнаешь... К мальчишкам своим съезжу! Обязательно! Давно уже я их не видел. Может, гусли из дому привезу. Ещё дед мой на них играл. Был он из нагайбаков – татар, высланных на Урал при Иване Грозном. Гусляр он был. Ни одна свадьба без него не обходилась. Это его и сгубило: пьяный в проруби утонул, а гусли... на льду оставил. Вот поеду и захвачу их. Старые уже, лет им не меньше сотни, а звон – как серебро.
– Хорошо, Илья, – сказала Анна с задумчивой лаской в глазах и голосе. – Поезжай на Урал и привези гусли.
53
Торжественно провожали Никанора Чернова. Он, уезжал для обмена опытом с горняками верховий Амура.
– Ну, вот и мы начинаем отправлять наших питомцев в свет! – сказал Уваров Анне после весёлого митинга.
– Да, завоёвываем добрую славу, – ответила Анна, вспоминая остальных своих подземных богатырей.
Бригада разрозненных ею старателей-углубщиков рассеялась по разным приискам, и каждый из них собрал вокруг себя «могучую кучку» из молодёжи. Молва о рекордах этих шахтёров, которые первыми уходят под землю, прокладывая путь остальным, дошла и до Колымы и до Алдана. А чего стоят забойщики комсомольской шахты? А чем хуже слесари механического цеха и машинисты агрегатов на электростанции?
– Растём! – закончила она вслух свои мысли. – Какие сильные люди подобрались, Уваров!
– Сибиряки вообще народ сильный, – с гордостью поддержал Уваров. – Хотя у нас в стране весь народ такой...
– Да, весь народ такой! – повторила Анна.
Они вышли последними и стояли на возвышенной площадке у клуба, перекрещённой по снегу укатанными до блеска лыжнями. День был выходной, и приисковые лыжники собирались за клубом для первого пробега по ближним горам. Весёлые, уже увозившиеся в снегу, они с шорохом проскальзывали мимо Уварова и Анны и, упруго развернувшись на повороте, исчезали за углом здания.
– Я раньше тоже любила на лыжах... – задумчиво заговорила Анна. – А теперь всё некогда. – Она посмотрела на Уварова и спросила: – Когда же ты на курорт?
– Успеется, – сказал он нехотя. – Может быть, дело и не в курорте.
– А в чём же? – спросила Анна.
– Может быть, просто зажирел, – пошутил он. – Вчера утром встал в пять часов и, пока ещё темно было, припомнил старину – дал по шоссе километров двадцать туда и обратно. Только снег пылью летит. Какое уж тут сердце! Мне бы при моей комплекции не в парткоме сидеть, а в забое работать!
– Да, сибиряки – они народ сильный! – повторила его слова Анна, и оба рассмеялись.
– Андрей в Заболотье уехал? – спросил Уваров чуть погодя.
– Уехал, – с неохотой ответила Анна, – они с Чулковым хотели после установки новых разведочных работ, подняться на гольцы, где ещё в старое время проходила американская экспедиция.
– Не терпится ему до весны... – сказал Уваров.
* * *
Проходя мимо поселкового совета, Анна взглянула на единственное окно крошечной пристройки. За светлым на солнце стеклом двигались со спицами и носком на них немолодые, с жилочками и морщинками, женские руки. Вся остальная фигура вязальщицы была не видна. Носок красный, с синими полосками. Должно быть, пожилая сторожиха-уборщица довязывала между делом обнову внучку. Как он будет весной мелькать по этой улице красными, как гусиные лапки, ногами!
А вот из этой двери вышла недавно Валентина Ветлугина...
«Даже фамилию сменила!» – подумала Анна о ней, как об умершей. Будет она ещё долго жить на свете, может быть, и в её руках зашевелятся когда-нибудь спицы с обновкой для внука, но для Анны она, прежняя, уже умерла.
«Всё как будто перегорело!» – подумала Анна, осторожно спускаясь с пригорка.
Только спицы в женских руках ещё занимали её воображение. Тёплые носки с нарядными полосочками на детские ножки. Сколько любви в этом! И всё в мире Анны движется трудом и любовью.
Она идёт и не насмотрится на людей, живущих вместе с нею в этом мире. Она думает о своем будущем ребёнке. Узнает ли он ласку отцовских рук? Брови Анны сдвигаются опять. Морщинки уже отметили привычность, этого движения.
«Что за лихорадка такая?» – изумляется она, предчувствуя очередной приступ душевной боли.
Ей представляется угол тайги. Над гущей заснеженных лесов прорываются серые на белесом небе голые горы. И Андрей. Жмурясь от ветра, он карабкается по холодным скалам, чтобы взглянуть на следы и знаки старой поисковой партии. Да, ему не терпится до весны! Беспокойство разведчика толкает его вперёд. Ему всюду надо влезть со своим любопытным носом. Анна вспоминает его дерзкий профиль, всю его прекрасную голову и улыбается печальной улыбкой матери. Она снова видит его с Валентиной. Она вдруг понимает его одиночество в работе в то время, когда на пути его встала Валентина. Наверное, она сумела пригреть его сочувствием постороннего делу человека. Ей это было нетрудно.
Приступ проходит, потрясая душу Анны, но рождается не ненависть, а огромная грусть и сожаление о прошлом. Во всём вспоминается ей чистота, честность и страстность Андрея. И снова ей думается, что, со всеми её страданиями, она счастливейшая женщина на земле.
54
На взгорье, возле своего дома, Анна остановилась к посмотрела на игравших внизу детей.
Маринка в белом башлыке поверх капора, толстая в плюшевой шубке, катала на салазках карапуза лет трёх. Она бежала по дорожке рысью, притопывая, как заправская лошадь, пока её седок не свалился в снег. Почувствовав лёгкость, Маринка обернулась. Тепло укутанный мальчик лежал молча, широко растопырив руки, подтянутые большим платком. Маринка посмотрела на него, подняла санки и, так неся их обеими руками, вернулась обратно.
– Ну, ты, жирный-пассажирный, – сказала она и заботливо подставила к нему санки.
Она помогла ему подняться, заботливо обмела его рукавичкой, заботливо усадила на санки, взялась было за веревочку, но тут же передумала и положила своего «жирного-пассажирного» вниз животом. Теперь она могла везти его быстро. Теперь-то он уже не мог упасть.
Анна вошла в дом. Ей хотелось поскорее сесть за письменный стол, раскрыть свои тетради, смахнуть пыль с книг, пересмотреть Маринкино бельё, маленькие её платья... В душе её робко шевельнулась прежняя радость жизни, бледная ещё, как росток в наклюнувшемся зерне. Ей казалось, что она вернулась после долгого, тяжёлого путешествия.
– Да, я счастлива, – сказала она вслух, и тонкие морщинки, навсегда положенные скорбью в уголках её рта и между бровями, отметились ещё резче, придав её лицу выражение важного раздумья. – Я счастлива, что сумела выстоять в беде, так неожиданно обрушившейся, на меня. Я живу и чувствую, что не опустилась, не обеднела душой, а стала ещё богаче.
В этом приподнятом настроении Анна оставалась весь вечер, играла с Маринкой, укладывала её спать. Ей было так хорошо и покойно, что она задумалась. Она подумала об Андрее. Как он там, в тайге? Ей, Анне, тяжело, но ей, по крайней мере, не в чем раскаиваться. Она опустила книгу, откинулась от стола:
«Что испытывает в эту самую минуту Андрей, такой одинокий? А что, если он... уже ничего не испытывает?»
При мысли о возможной гибели Андрея Анна похолодела.
Она уже не могла сидеть у стола. Она встала, прошлась по комнатам. Дом показался ей огромным, пустым, неуютным. В тёмном кабинете Андрея тускло белели просветы окон. Анна забилась в угол дивана, но даже этот угол, последний в доме, где задержался на время дорогой жилец, утратил тепло его присутствия.
За окнами горели звёздные россыпи: жёлтые, тепло-лучистые внизу и холодно-голубые вверху, над неясными очертаниями гор. Анна посмотрела на холодные звёзды и закрыла глаза. На душе у неё было темно и смутно – болезнь осложнялась.
* * *
Под утро на кухне постучали в окно. Отворилась и снова прикрылась дверь. Анна ничего этого не слыхала. Измученная ночным раздумьем, она спала на не постеленной кровати, сняв только сапожки, укрытая большим пуховым платком. Она не слышала приближения Андрея. Он подошёл, бережно ступая, с трудом переводя дыхание, и жадно и робко всмотрелся в её лицо. Она спала тихо, со своей обычной манерой – подняв кверху нос и подбородок. Эта манера, которую так любил и над которой всегда подтрунивал Андрей, придавала лицу спавшей такое милое, детское, доверчивое выражение. Слабо освещенное низкой, под абажуром, лампой лицо Анны было совсем как в дни юности.
– Анна, – позвал он тихо, боясь испугать её.
Ещё сонная, она взглянула на него, не понимая, но и не пугаясь. Чего же она могла испугаться, если он стоял перед ней – живой, невредимый? Она приподнялась на локте и вдруг в самом деле испугалась.
Только глаза его над острыми скулами видела Анна. Ни грязной одежды, ни ввалившихся щёк Андрея она не заметила. Одни глаза его светились, полные страдания и любви, и она вся замерла, не смея поверить...
Тогда темноволосая, кудлатая голова его поникла, бледное лицо мелькнуло перед Анной и зарылось в подушки, на которые всё ещё опиралась её рука. Анна услышала глухие рыдания. Что-то больно перевернулось в её душе, и она тоже заплакала.
