Текст книги "Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

31

Маринка и Тайон смирно сидели на одной скамейке. Тайон позёвывал. Ему, видимо, совсем не нравилась вся эта затея с поездкой в лодке; куда лучше было бы лежать в тени, возле кухни, в обществе Рекса и кроткой беленькой Дамки. Собаки эти, жившие при доме отдыха, вообще отличались миролюбием, и Тайон сразу заважничал, оттесняя от общей миски рослого глуповатого Рекса. Несмотря на это, они трое очень дружно облаивали ночью все лесные шорохи.

– Посмотри, Тайончик, какие маленькие человечки лежат на берегу. Сколько там лодок! Там Юркин папа тоже. Он, знаешь, работает под землёй. Теперь он отдохнул и стал совсем чёрный... Прямо как из хаты дедушки Тома.

– Марина, сиди смирно!

– Я совсем смирно. Мы разговариваем. Ты видела, как Юркин папа поднял меня сегодня одной рукой? Он такой сильный!

– Ну, для того, чтобы поднять тебя, много силы не требуется!

– Нет, требуется. Он сказал: «Ух, какая ты крепенькая!» – и Маринка улыбнулась, польщённая воспоминанием. – Там ещё один есть... Ох, как он прыгает, как прыгает!..

– Сиди смирно, ты свалишься в воду.

– Я смирно... Ты видела, как он прыгает? Он умеет гасить мяч. Ты слышала, как все закричали, он чуть-чуть не оборвал сетку. Он совсем навесился на неё. У него ещё один глаз всё время подмигивает... Он испугался медведя.

– А ты уже успела спросить?

Валентина сидела на корме, молча рулила, смотрела на Анну, как она гребла легко и сильно, чуть напрягая при каждом толчке вёслами красиво округлённые мускулы смуглых рук. Анна была босиком, в просто сшитом полотняном платье, с косами, уложенными венцом вокруг головы.

«Какая она юная сейчас! – думала Валентина, прислушиваясь к звонкому сипению воды, рассекаемой лодкой. – Вот сейчас я чуточку повернула влево – и мы поехали к протоку, теперь вправо... теперь мы, подвигаемся к острову. Я могу править, как угодно, и она не сразу заметит. Что, если мы налетим на эту скалу? Лодка опрокинется и все утонем», – Валентина подумала о том, как горевал бы Андрей, но тут же она взглянула на гордую голову Анны, на её сильные руки и представила, как эти руки выхватили бы из холодной текучей глубины ребёнка, как яростно боролись бы они за его жизнь!

«А если бы случайно спаслись только я и Маринка... – подумала ещё Валентина и даже испугалась. – Вот так, наверное, и убивают и грабят! Сначала просто мерещится «это», а потом всё проще и спокойнее».

– Правьте к острову! – сказала Анна, поднимая вёсла и осматриваясь. – Вон к тому мысику. Вам нравится то место?

– Очень нравится, – ответила Валентина и покраснела.

На белом песке низкого пустынного берега громоздились кучи сухого, чисто вымытого плавника. За песком, за редкими корявыми ивами, обросшими в половодье блеклозелёными космами тины, прохладно кустился береговой лес. Женщины высадили своих пассажиров и вытащили лодку на горячий песок.

Анна натаскала груду плавника для костра, и когда огонь погнал густые завитки дыма, начала подбрасывать в костёр сухие сучья, пока он не загудел одним огромным, рвущимся вверх пламенем, окружённым дрожащим, облачком дыма с пляшущими в нём мухами пепла.

– Как же мы теперь повесим чайник? – спросила Валентина.

– Мы потом вскипятим чай... – сказала Анна, не отрывая взгляда от рыжей гривы огня, развеваемой ветром. – Смотрите, как он торопится жить, какой он жадный и как скоро всё кончится из-за его жадности.

– Это просто оттого, что сухие дрова, – отразила возможный намёк Валентина, сама вся огненная и тёплая в своём оранжевом купальном костюме. – Дайте ему сырое полено, и он начнёт ворчать и глодать нехотя, как сытая собака.

– Да, это сухие дрова, – повторила Анна.

Низкий голос её прозвучал глухо.

32

Они воткнули в песок четыре палки, натянули на них простыню. Слабый ветерок набегал из прибрежных кустов, щедро заплетённых диким хмелем и повиликой. Прохладой веяло от реки, а на песке в это позднее утро было жарко.

Женщины лежали и тихо разговаривали.

– Вы обещали лодырничать: ведь сегодня выходной, – говорила Валентина, купая руки в сыпучем песке; тёплые струйки его скатывались по её плечам, она ловила их ладонью, снова сыпала на плечи и шею. – Вы хотели лодырничать, а захватили книги. Разве это отдых? Я вот готова, хоть целый день лежать, ни о чём не думая.

– Ни о чём не думая? – повторила Анна.

– Ну да, ни о чём не думая, – продолжала Валентина с притворным спокойствием. – Разве вы не устали от деловых звонков, приказов, заседаний? Разве вам не хочется иногда вздремнуть среди тысячи рассуждений?

– Нет! – нервно засмеялась Анна. – Если эти рассуждения интересны, я слушаю с увлечением, если скучны и неумны, начинаю сердиться. И в том и в другом случае спать не хочется.

– А дома? – пытливо взглядывая на неё, спросила Валентина. – Когда вы приходите домой, чтобы отдохнуть, а задыхаетесь от всяких мелочей... Помните, вы так сказали? А ещё раньше выговорили совсем другое.

– Задыхаюсь? Да, иногда, но не потому, что хочу отдохнуть... Напротив, я отдыхаю именно с этими мелочами. Сейчас другое. Сейчас у меня огромное напряжение в работе, и всё постороннее ей раздражает меня сейчас. Но это так стыдно и тяжело, когда вдруг начинаешь ворчать, как старая баба. Этим оскорбляешь самое дорогое сердцу. Мне и так всегда кажется, что я мало внимания уделяю своей дочке. Нехорошо иметь одного ребёнка, – говорила Анна грустно. – Его или подавляют и забивают или балуют, но он всегда одинок и всем помеха. Если бы наша первая девочка была жива, я была бы счастливее.

– Она болела?

– Да... Мы оба учились, когда она родилась. Я приносила её из яслей и бежала в магазин. Андрей в это время возился с нею и готовился к экзаменам. Или он шёл в очередь, а я хозяйничала, также занимаясь находу. Это было трудно!

– И ребёнок умер?

– Да. Но ведь она умерла не тогда, когда мы учились. Ведь вот что обидно... Она умерла, когда мы уже начали работать, когда у нас было время и средства к жизни.

– А если бы она умерла, когда вы ещё учились, вы бы чувствовали себя виноватой? – тихо спросила Валентина

– В чём? Разве я не всё сделала бы как женщина, как мать... Всё, что от меня зависит? – Анна села, охватив руками колени и глядя, как деловито бегали у воды сизые голенастые кулички, заговорила в раздумье: – У меня были знакомые. Мы учились вместе... Когда они были на втором курсе, у них родился ребёнок. Тогда эта студентка бросила институт для того, чтобы дать возможность своему мужу «создать положение». Я помню, многие студенты восхищались её поступком, как сознательностью. И муж действительно легко закончил институт и теперь работает в аспирантуре.

– А она? – спросила Валентина с живостью.

– Она теперь мать уже троих детей. Но вместо того, чтобы гордиться созданным ею положением мужа, она при всяком случае вспоминает, чем она пожертвовала для него. Ей всё кажется, что он это забывает, что он это не ценит.

– Ужасно, – сказала Валентина. – Ужасно! – повторила она пылко, со злостью и тоже села, упираясь ладонями в песок. – Она же всю жизнь будет мучиться этим. Особенно, если в семье произойдёт что-нибудь такое... О! Я-то хорошо помню – ещё по своей матери, – что значит целиком зависеть от мужа, да ещё имея на руках ребёнка от первого брака. Когда тебя могут попрекнуть каждой тряпкой, Вечно подделываться к чужому настроению, привычкам, прихотям... Довольно! – закричала Валентина, с весёлой яростью вскакивая на выброшенный половодьем пень и топая по нему узенькими, крепкими пятками.

– Верно! – смеясь крикнула Анна. – Нельзя же приносить в жертву примусу наши человеческие интересы.

– Ой, посмотрите! – вскричала Валентина.

Тайон, весь мокрый после купанья, валялся по песку с шёлковой косынкой Анны в зубах.

– Он совсем взбесился! – сказала Анна с весёлой досадой. – Посмотрите, что он сделал с нашими платьями! – она вскочила и побежала к собаке, за ней Валентина, потом Марина с лопаткой.

Тайон, очень довольный поднявшейся суматохой, пустился наутёк и бегал до тех пор, пока не выронил косынку, и тогда её, измусоленную и жалкую, подхватила Маринка.

– Ой, да я! – сказала она, радуясь и просовывая пальчики в дырки, оставшиеся на шёлке от собачьих зубов.

33

Маринка первая разглядела на берегу, возле причала, знакомую фигуру в полушубке и меховой шапке.

– Дедушка встречать пришёл.

– Верно, это Ковба, – сказала Анна, щурясь от дыма головешек, положенных в жестянку для защиты от комаров.

Лодка пошла быстрее, и Валентина с грустью оглянулась на островок, уже слившийся с синей полосой дальнего берега. Золотая солнечная рябь струилась по реке, широко текущей на полночь, уносящей этот солнечный блеск к болотистым низинам тундры. Ещё день прошёл.

«Мне нужно переломить себя и выйти замуж за Виктора, – подумала Валентина, – неужели я не смогу полюбить его?»

Она попробовала вообразить себя его женой, и ей захотелось плакать. Она никого не могла теперь любить, кроме Андрея. Его голос, его руки она любила, и она даже зажмурилась, представив, как она подходит к нему, и как его руки встречают и обнимают её. Неужели этого никогда не будет? Никогда!.. Валентина посмотрела на Маринку; та, морщась от низкого солнца, забавно изогнув розовые полуоткрытые губы, пристально смотрела на приближавшегося вместе с берегом деда. Сходство её с отцом ущемило и тронуло Валентину. Она вспомнила сияющее личико Маринки, когда она передавала ей «прибор» в день рождения, вспомнила, как смеялась она сегодня с рваной косынкой на пальчике: «Ой да я!»

«Ой, да какая я несчастная! – судорожно вздохнула Валентина, вспоминая негромкий, заразительный смех Андрея. – Нет, надо как-то переломить себя! Надо забыть... Вот пока его нет, совсем не думать о нём, и, может быть, всё пройдёт. Должно пройти. Забыть! Забыть!» – твердила она, охваченная озлоблением на самоё себя, на Андрея, на Ветлугина, который так хотел, но не мог заинтересовать её.

Анна первая выскочила из лодки, потянула её на берег, звучно шаркнув ею о камни; мутная вода, переливаясь в корму через изогнутые скрепы днища, опрокинула и залила зашипевшие головешки. Валентина тоже поднялась, строгая, притихшая.

– Ну, что? Едем? – обратилась Анна к Ковбе.

Он молча полез в карман, достал что-то, завёрнутое в грязную тряпицу, отстегнул огромную английскую булавку, начал не спеша развёртывать. Все трое с нетерпением следили за его трудными движениями. Размотав тряпку-платок, он вынул ровно свёрнутую бумажку, подал её Валентине и только тогда сказал Анне:

– Дохторов мобилизуют.

– Куда?

– В тайгу. Прививки делать. По телефону это передали со стана. Срочно, мол, требуется выехать. Постановление из области.

– На чём же я поеду? – беспомощно спросила Валентина, передавая бумагу Анне. – Тут пишут: в таборы кочевых эвенков... Где-то на Омолое.

– На оленях придётся, – сказала Анна.

Конюх Ковба с сомнением покачал головой:

– Трудно на них без привычки-то! Седёлка так ходуном и ходит, так и едет на сторону.

– Вы ездили?

– Так ездил. Как не ездил? Приходилось.

– Ну и как?

– Да ничего... Падал раз до ста, – Ковба посмотрел на огорчённое, озабоченное лицо Валентины, улыбнулся глазами: – Это я шутю – сто не сто, а раз пять падал.

– Если вы пять раз падали, так я, наверно, и сто раз упаду, – промолвила Валентина опечаленным голосом, но вспомнила, как ездила на лошади. – Ничего, я всё-таки быстро везде осваиваюсь.

– Конечно, освоитесь, – успокоила её Анна. – Мы дадим хорошего проводника, и он будет вас оберегать. Есть у нас один такой... Кирик.

– Кириков-то? – спросил Ковба. – Этот бедовый, с ним нигде не пропадёшь! У нас с ним дружба. Трубочку зимой у меня выпросил, взамен рукавички беличьи давал. Я не взял, так он мне после двух глухарей приволок. Вот он какой, Кирик-то!

– Ну, вот с ним и поедете, – сказала Анна, улыбаясь и Ковбе и своему воспоминанию о Кирике.

«Обрадовалась, что я уеду, – подумала Валентина, обиженная этой улыбкой. – Обрадовалась... Хотя его сейчас нет... и когда я вернусь, его еще не будет... Как же долго я теперь не увижу его!»

Молча пошла она за Маринкой и Анной.

По откосу берега густо цвела ромашка. Сухие сосновые иглы нежно потрескивали под ногами. Растущий посёлок походил на огромный парк. И было так грустно и хорошо итти краем этого парка над цветущей каймой берега.

34

В сыроватых ещё комнатах дома отдыха, с некрашенными полами, с букетами полевых цветов в консервных банках, особенно гулко раздавались голоса отдыхающих. Весёлые люди бежали с полотенцами к умывальникам, повешенным среди деревьев, к реке, сверкающей внизу. На широкой террасе накрывали к ужину длинные, под светлыми клеёнками столы.

Грустное настроение не помешало Валентине съесть большой кусок хорошо зажаренной рыбы и стакан смородинового киселя. Она даже попросила вторую булочку к чаю.

– Если не спится, то ничего не поделаешь, а заставить себя жевать всегда можно, – сказала она при этом с мрачной шутливостью. – Когда я волнуюсь или болею, я нарочно больше ем, чтобы не высохнуть и не подурнеть.

С той же мрачностью она укладывала вещи и усаживалась в тележку-таратайку. Даже вид красавицы-просеки, прорвавшей вдруг чёрным ущельем дремучий ельник, не разгонял на лице Валентины выражения унылого равнодушия.

Артели рабочих вывозили тачками жирную, жёлтую глину, другие наваливали на будущее шоссе кучи сырого песку. Колёса таратайки хрустели по песку, и от этого весёлого шуршания вспоминались гладь реки и влажная прохлада тополевых зарослей.

– Кирпичи бы делать! – сказал Ковба, сидевший на сене рядом с Валентиной. – Или бы горшки... латки, всякие.

Его лицо привлекло внимание Валентины: оно было обросшим надиво. Шерсть росла у него даже из ушей, из носа, щетина бровей лезла на глаза, и когда он шевелил ресницами, то навесы бровей тоже шевелились. Из этой дремучей поросли наивно и холодно светились совсем молодые маленькие бледноголубые глаза.

«На кого он похож?» – думала Валентина, мучительно стараясь вспомнить, где она видела такое лицо.

Колёса стучали по бревенчатому настилу гати, далеко убегавшей по болоту. Голубовато-молочный туман уже закурился по обеим сторонам её, тонкими разорванными клочьями расползался над камышам и осокой. Между кочками медленно, мрачно текла вода: синяя вдали, в просветах тумана, чёрная вблизи, у брёвен.

– Да, это «Пан» Врубеля! – вспомнила, наконец, Валентина и вздохнула, обрадованная. Притихшая теплая Маринка шевельнулась на её коленях, а Ковба спросил:

– Чего говоришь?

– Я говорю... Вам не жарко летом вот так.... в полушубке?

– Только впору. В самый раз. Много ли её, жары-то здесь? – говорил он неспеша.

Валентина слушала его с напряжённым радостным любопытством, и фантастический синий пейзаж вставал перед нею: клочки раскиданных озёр, стремительные на ветру листья берёз, и он, белокудрый пан... Такие же вот голубые глаза и руки, такие же – узловатые корни и огнистый полурог месяца над мощным скатом плеча. Валентина огляделась и с волнением увидела на юго-западе тонкий надрез луны, почти незаметный на бледной желтизне неба. Это было, как неожиданный подарок. После этого даже запах лошадиного пота и запах дёгтя от Пана-Ковбы показались ей с детства знакомыми и приятными.

«Я буду кочевать в тайге. Одна, с этим Кириком! Но это ничего, я привыкну, – раздумывала Валентина, прижимая к себе обеими руками тяжёлую, вялую Маринку, прислушиваясь к фырканью Хунхуза, на котором ехала Анна. – Вот ездит же Анна, а чем я хуже её? Подумаешь, какая премудрость – езда на олене! Если и упадёшь, так совсем невысоко.. Зато увижу много интересного. Многое сделать смогу и как врач. Привыкну!» – решила она и вдруг смутилась: широкополая шляпа и крутые плечи всадника выплыли из сумерек.

– Да это Ветлугин! – сказала Валентина не то с облегчением, не то разочарованно.

– А я позвонил и поехал встречать вас, – обратился Ветлугин, соскочив с лошади. – Я уже соскучился, – сказал он, не стесняясь Анны, поздоровался и пошёл рядом, придерживаясь за край тележки, и даже в темноте было видно, как поблескивали его большие глаза.

– Вот видите, какой я... – говорил он и нежно и насмешливо. – Даже ночью в тайге разыскиваю вас, чтобы надоедать вам своим присутствием, мучить разговорами... Знаете, как Гаддок из «Острова Пингвинов» – неприятный, назойливый собеседник... – Ветлугин помолчал, но Валентина тоже промолчала, и он со вздохом добавил: – Вы сами тоже любите поговорить. Я же почувствовал, как вы обрадовались моему появлению, хотя по человеческой слабости попытался истолковать это иначе.

– А вы знаете, ведь я уезжаю, – сообщила она так, точно огорчена была предстоящей разлукой с ним.

– Да, я знаю, – сказал он упавшим голосом.

35

Через день Валентина и Ковба опять тряслись по неготовому шоссе, но это шоссе было совсем иным, чем в речной низине: солнце палило на каменистых плоскогорьях, и тонкая въедливая пыль вихрилась над кучами сухого щебня.

«На каждом шагу свой климат», – думала Валентина, с ощущением тяжёлой боли в висках от тряски, от пыли, от снова пробудившегося чувства неуверенности и страха. Условия, в которых ей предстояло работать, смущали её. Должна быть чистота. Как-то объясняться надо с этими эвенками. Могут быть и осложнения после прививки. Ведь жизнь там, в тайге, совсем первобытная.

Даже Ковба, не слыша возни и мурлыкания Валентины, обеспокоился, глянув на неё. Она сидела за своим чемоданом, ухватясь за край повозки, щурилась на облака пыли, ползущие по дороге.

– Чего примолкла? – спросил он доброжелательно.

Валентина подняла голову. Лицо её потное, пыльное было скорбно-красиво:

– Думаю о себе... как жить лучше.

– Да... жизнь! Она, брат, жизнь... – неопределённо согласился Ковба. Пошевелив ресницами и бровями, он поискал слово, не нашел и сердито подхлестнул сытого мерина: – Вот скоро того... на настоящей тележке будем ездить, – утешающе добавил он.

Это немного рассмешило Валентину. Она снова с любопытством посмотрела на кудлатую щёку Ковбы, на кольчики сивых волос, вылезавшие из-под его шапки.

«Нашёл, чем обрадовать!» – подумала она и сказала:

– Скоро на машине будем ездить. Придут с последним пароходом грузовики и одна легковая – для Анны Сергеевны.

Ковба пересел поудобнее, укутал сеном край ящика с медикаментами.

– Машина это зря, – промолвил он, наконец, сердито. – Когда лошадь есть при жилье, оно и жилым пахнет. А машина, что? Гарь да железо бесчувственное. Вот тракторы я уважаю, потому что это – облегчение для лошади. Очень даже большое. А чтобы, значит, одни машины... Это уж зря. Тогда и человека вовсе не видать. А лошадь его украшает, человека-то.

«Трактор он уважает! – усмехнулась про себя Валентина. – Вот сразу же в нём заметно было что-то немудрёное, но крепкое. Лошадник какой! Это его и вправду украшает».

Всё ещё усмехаясь озорно и ласково, она сняла свою шляпу, спрятала её и повязала ситцевым платком голову и лицо до самых глаз. Так было как будто прохладнее. Снова Валентина подумала, что даже интересно пожить под этим высоким небом, как настоящие таёжники, как Андрей. Ей захотелось скорей увидеть Кирика, который ожидает её в посёлке эвенской артели.

36

А Кирику уже надоело ожидать. Он был доволен предстоящей поездкой и очень гордился тем, что именно ему поручили сопровождать доктора. Для этого его сняли с покоса. Но ему всё равно оплатят за каждый трудовой день. Так объяснил председатель артели старик Патрикеев, который на диво всем эвенкам научился разговаривать по шнурку на десятки вёрст от посёлка. Теперь уже неудобно было бы ругаться с таким человеком. Теперь Кирик выслушал его с уважением, с неменьшим уважением посматривая на разговорную коробку, стоявшую на столе в избе председателя. Кирику было очень приятно и боязно немножко, что о нём разговаривали так необычайно.

Теперь он поедет по всем кочевьям и всем будет рассказывать об этом.

Кирик сидел под кособокой свилеватой осинкой, от нечего делать, строгал палочки для растопки. Они так и оперялись светлыми тонкими застругами под его лёгким ножом. Кирик был упрям и наредкость трудолюбив. Это хорошо знал Патрикеев. Тот так и сказал Кирику:

– Ты очень дельный человек, но ты и вредный, ты упрям, как олень на льду. Эту свою вредность ты забудь у себя дома. Не серди доктора и береги его, как свой глаз.

Всё это показалось Кирику обидным, но он стерпел, только сказал, глядя в узкие над морщинистыми скулами глаза Патрикеева:

– Я буду беречь его, как порох.

И вот Кирик уже раз десять ходил посмотреть на пасущихся в загоне оленей, починил упряжь, сумы, со всеми поговорил, а теперь, не зная, куда себя девать, готовил жене растопки. Конечно баба могла сама их сделать, но такие уж беспокойные руки у Кирика. А баба работала вроде старика Ковбы, только вместо коней у её были коровы: чёрно-белые, длиннохвостые, с гладкими кривыми рогами.

– Ко-ро-ва, – протяжно выговорил Кирик. – Корова с молоком! – об этом тоже стоит рассказать в тайге.

Он отложил растопки, поднялся и снова пошёл посмотреть, не едет ли доктор.

Прежде чем увидеть, Кирик услыхал сухое погромыхивание, будто камни сами подпрыгивали и снова падали на дорогу. Это было ещё очень далеко. Кирик послушал, склонив набок и вперёд голову, и неторопливо пошёл навстречу.

Смуглые ребятишки в меховой одежде, и вовсе голые, и в русских длинных платьях, гомозились, как птицы в кустах, между редко поставленными избами. Кирик посмотрел на них, вспомнил то, что рассказывала ему жена о бане, выстроенной за это время в посёлке, о избе, в которую собирали на весь день самых маленьких ребятишек. Кирик видел уже и то и другое на прииске у русских, но здесь, у себя, это было неожиданно и странно и очень хотелось поговорить об этом со свежим, посторонним человеком.

При виде лошади с повозкой Кирик сразу пожалел, что не взял с собой ремённого алыка. Можно было бы прикинуться, что он ищет оленя, а то доктор подумает, что он, Кирик, суетлив и любопытен, как женщина.

В это время лицо Ковбы выглянуло из-за круглого бока лошади, и Кирик, сразу обрадованный, решительно зашагал навстречу.

– Ишь ты! Тпру! – произнёс Ковба и, остановив лошадь, обернулся к Валентине. – Кирик это.

А Кирик, хотя и не дошёл до повозки, уже протягивал руку, причём лицо его было непроницаемо спокойно.

– Доктор где? – спросил он, неумело подержав в узкой руке тяжёлую руку Ковбы и бегло взглянув на Валентину.

– Вот он самый и есть, – сказал Ковба.

Кирик хотел было удивиться, но вспомнил Анну Лаврентьеву и не удивился.

– Садись, – предложил ему Ковба и пересел вперёд, освобождая край повозки.

– Баню построили, – сразу приступил к новостям Кирик, побалтывая длинными ногами. – Камни горячие. В камнях пар. Вода горячая. Котёл большой, большой! Целый олень сварить можно. Два оленя сварить можно. – Кирик посмотрел на доктора.

Она сдвинула платок на губы. Лицо у неё оказалось совсем молодое, очень румяное, тёмнобровое, и слушала она внимательно. Это ещё подбодрило Кирика, и он, подпрыгивая от толчков на ухабах, крепко держась за края повозки сухими смуглыми руками, продолжал оживлённо.

– Баба моя два ребятишка привела... сынка моя ребятишка. Посадила на лавка в одёжка, сама наверху полезла. Наверху жарко, внизу жарко. Ребятишка кричат. Другая баба давай моя баба ругать. Стал учить мыть. Вода холодная, горячая. Больно легко получается. Баба моя мылась. Легко говорит. Похоже помолодела, говорит, похоже потеряла чего, говорит.

Ковба удивлённо пошевелил бровями:

– Ишь, ты! Как, небось, не потерять! Отроду ведь не мылась.

– Не Мылась, – весело подхватил Кирик. – Я обратно приеду, тоже мыться буду. – Он помолчал и обратился уже прямо к доктору: – Ребятишка в одну избу собирают. Больно смешно получается: все маленькие и все вместе...

– Вместе веселее, – сказала Валентина и совсем сдвинула платок с подбородка, улыбаясь детской болтовне Кирика. – Правда, веселее?

– Правда, веселее, – подтвердил Кирик. – Все маленькие и все вместе. Прямо, как рябчики.

У избы председателя Патрикеева он слез с таратайки, обошёл вокруг лошади. Его очень интересовала упряжь: все эти махорчики, ремешки, железные бляшки. Он даже отошёл в сторону, чтобы лучше полюбоваться. В это время ветер сбросил с подоконника кусок газеты, с шумом положил его у самых копыт лошади. Лошадь тревожно переступила, навалилась на левую оглоблю, отчего бугристо и косо выступили мускулы на её выпуклой груди, и одним правым глазом, скособочив голову, с пугливым любопытством посмотрела себе под ноги.

В своём нелепом испуге она удивительно напомнила Кирику дикую утку, что, охорашиваясь, перебирает у воды скользкие перышки и вдруг замирает, следя, как всплывает и лопается перед ней загадочный серебряный пузырь, за ним неудержимо бегут из тёмной глуби другие, помельче, и утка стоит, выпятив грудь, забыв даже подобрать оставленное крыло, стоит и смотрит, как расходятся перед ней по воде тонкие круги от дыхания озёрного дна...

– Прямо, как утка!.. – сказал Кирик Ковбе, кивая на лошадь, которая, успокоенно вздохнув, выпрямилась в оглоблях. – Испугалась, совсем утка.

– Сам ты утка! – ответил Ковба, обижаясь за лошадь. – Ишь ведь чего придумал! Утка – это тьфу... Порх – и нет её. А тут такая сила!

– Завтра поедем, товарищ Кирик, – сказала Валентина. – Сегодня я отдохну немножко.

– Ладно, поедем завтра, – согласился Кирик, несколько огорчённый. Ему хотелось выехать сегодня же, но он не осмелился возразить, помня ещё слова Патрикеева и своё обещание беречь доктора. – Пожалуй, отдохни немножко, – и он, не торопясь, важничая перед набежавшими женщинами и ребятишками, полез в таратайку.