Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
18
Анна нерешительно перебирала платья – которое же надеть: своё любимое, коричневое, или любимое Андрея, синее. Она колебалась недолго и сняла с вешалки синее, из тяжёлого гибкого шёлка. Сидя перед зеркалом, она поправила крылышки кружевной вставки, надушила виски и руки и сама залюбовалась собой, хотя смутная тревога всё время покалывала её, зажигая на щеках неровный румянец.
Такой и застал её Андрей: с чуть приподнятой бровью, с вытянутой круглой шеей, смуглевшей над тонким узором кружев. С минуту он глядел на жену, незамеченный ею, потом вошёл в комнату.
– Ну, что? – спросил он ласково. – Кокетничаешь?
– Немножко, – прошептала Анна.
– Для кого же?
Она с упрёком взглянула на него: ещё он спрашивает!
Андрей, тронутый, наклонился, чтобы поцеловать её, но она слегка отстранилась:
– Ты любишь меня, Андрюша?
– Очень люблю.
– Но ты так спокойно говоришь это! – сказала Анна и пытливо посмотрела на него. – И у тебя такие далёкие, равнодушные глаза.
– Я всё думаю о своей работе, – сознался Андрей, – она меня страшно волнует и тревожит.
– А обо мне ты уже не думаешь? То, что я переживаю, тебя не волнует? Ты всегда был спокоен по отношению ко мне.
– А мне кажется, что ты сама ко мне равнодушна, – возразил Андрей с лёгким оттенком досады. – Что же касается моего спокойствия... Я просто не понимаю! Разве тебе хочется, чтобы я ревновал? Сходил с ума, когда ты уезжаешь в тайгу с Уваровым или со своими инженерами? Я думал, ты дорожишь моим уважением и доверием...
– Да, да, конечно, – прошептала Анна почти со слезами, понимая, что опять обидела его. – Не думай обо мне нехорошо. Я же люблю тебя с каждым днём всё сильнее, и я так боюсь потерять тебя!
– Откуда такое, Анна? – сказал Андрей, смягчённый её внезапной горестью.
Она отвела взгляд:
– Мне кажется, ты всегда любил меня слишком спокойно и уверенно, а настоящее чувство у тебя впереди.
– Ну, так встряхни меня! – грустно пошутил Андрей и, обняв её, поцеловал кружево на её груди. – Вот я весь перед тобой. Я же с детства привык к тебе. Тут и любовь, и дружба, и родство. Если бы ты появилась вот так сразу, если бы эти чувства свалились на меня неожиданно, я, наверно, не казался бы спокойным.
– Ой, какая ты нарядная! – восхищённо сказала Маринка, появившись на пороге в ночной рубашке, беленькой и длинной. Она обошла вокруг матери. – Какая ты нарядная! – повторяла она. – Какая у тебя гуля! – и она потрогала кружево на груди Анны.
Анна посадила девочку в кроватку, поправила ей подушку, укутала одеялом. И Анне вдруг не захотелось уходить из дому, но Андрей уже вышел и ожидал её на террасе.
– Похоже на то, что дождь будет, – сказал он. – Я захватил твой плащ.
– Спасибо, дорогой, – ответила Анна, особенно тронутая его необычайной к ней заботливостью.
«Я становлюсь чувствительной, пожалуй, сантиментальной, – думала она, предоставляя Андрею вести себя под руку по темнеющей неровной дорожке. – Или это сказывается возраст? Тороплюсь жить. А у него это внимание, может быть, только чувством виноватости вызвано».
19
В тесовых просторных сенях клубах уже никого не было, но тусклая пелена табачного дыма ещё голубела в них, постепенно редея и рассеиваясь.
– Опоздали, – сказала Анна, прислушиваясь к тому, что происходило в зрительном зале.
Можно было постучать, им открыли бы, но Анне не хотелось этого, она взглянула на Андрея, и он опустил руку. Медленно они прошли в дальний угол фойе.
Андрей поглядел на жену и выжидательно улыбнулся:
– Ну, ты всё ещё недовольна мной?
Анна покачала головой.
– Ты помнишь, как мы с тобой в первый раз были в театре? – напомнила она. – Ты пригласил меня в буфет, а потом у нас не хватило пятидесяти копеек. Ты помнишь? Ты бегал, разыскивал наших студентов, а я сидела за столиком и умирала от стыда: мне тогда казалось, что все знают, почему я сижу так долго.
– Зато ты теперь можешь выбрасывать по пятьдесят тысяч на сумасбродные затеи своего мужа... – не без колкости сказал Андрей.
– Не надо так, – тихо сказала Анна, – у меня совсем другое на сердце, – проговорила она стеснительно, – знаешь... я очень хочу... Подари мне что-нибудь.
– Что же? – спросил он.
– Что-нибудь... Духи, конфеты.
– Обязательно подарю, – пообещал Андрей. Книжный киоск привлёк случайно его внимание пестротой выставленных обложек. – Знаешь, что я подарю тебе? – сказал Андрей, глядя на малиновый шёлковый берет продавщицы.
– Что? – спросила Анна, по-девичьи оживляясь.
– Я подарю тебе сейчас записную книжку. Здесь были очень приличные.
– Хорошо, – промолвила Анна с тем же оживлением, но уже принуждая себя к этому.
– Всё-таки жаль, что опоздали, – сказала она Андрею, занимая своё место во время антракта. – Смотри, как заинтересовались все рабочие!
– Да, – подтвердил Андрей. – Таёжникам, конечно, интересно посмотреть на живых поэтов, а те приехали, как на гастроли, подработать на рабочей аудитории.
– Ну уж и подработать!
– Определённо, – жёстко ответил Андрей, и Анна подумала, что он не только спокойный, но и очень самоуверенный, и ей показалось, что она всегда чувствовала в нём эту самоуверенную сухость, и что именно это всегда беспокоило её.
20
Приезжие поэты не понравились Анне. Она уже столько читала и слышала похожего.
Но несмотря на это и даже именно поэтому она заставила себя выслушать всё, что говорилось со сцены, а потом хлопала ладошами так же долго и добросовестно, как хлопали все, сидевшие вокруг неё.
«Возможно, стихи были лучше, чем показались мне», – подумала она, не доверяя на этот раз своему рассеянному вниманию. Она встала с места и сразу, оттеснённая от Андрея, нерешительно остановилась в людской толчее, образовавшейся двумя течениями: одни устремились в буфет, другие поближе к сцене, где стояло блиставшее чёрным лаком новое пианино.
– Пока соберутся музыканты, я сыграю, – услышала Анна совсем рядом голос Валентины и, обернувшись, увидела, как непринуждённо села та перед инструмент том, как, приподняв край длинного платья, протянула узкие ножки, нащупывая ими педали.
Один из поэтов, высокий, костлявый и нервный, торопливо листал перед нею ноты, тихо переговаривался с ней. Его очень большие руки подчёркивали нескладность всей его фигуры, и Валентина рядом с ним казалась ещё стройнее.
– Я сыграю «Каприз» Рубинштейна, – сказала она после некоторого колебания и, оглянувшись через плечо, поискала кого-то в толпе строгими глазами.
«Почему «Каприз»? – подумала Анна, почти испуганно замечая, как ещё более похорошела Валентина за последнее время, как искрятся её глаза, как пышно лежат над её открытыми висками и лбом крупные завитки волос, подобранные заколками с боков и свободной блестящей волной падающие сзади на полуоткрытые плечи.
Пальцы Валентины коснулись клавишей. У неё были маленькие руки, ей трудно было играть, но мелодия всё разрасталась и разрасталась... и вдруг всё рассыпалось под мощным ударом перезвоном падающих хрустальных колокольчиков.
«Это она о себе!» – думала Анна, мучаясь от своего бессилия перед обаянием этой женщины. Она любила её сейчас за воодушевление, от которого побледнело её лицо.
Андрей стоял неподалёку в толпе. Вещь, исполняемая Валентиной, захватила его. Именно такой музыки он хотел и ждал. Он был взволнован.
В это время Анна взглянула и увидела его. Лицо его поразило её: он точно хотел, но не мог понять, что с ним происходило, да так и забылся с мучительно-напряжённым выражением. Анне показалось, что он даже не слышал музыки. Он неотрывно, не моргая, как прошлый раз Ветлугин, смотрел на Валентину, всю её обнимал одним взглядом и ничего, кроме этих быстрых, сильных и гибких рук, кроме этих сияющих волос, не существовало для него, – так показалось Анне, и она закрыла глаза, потрясённая страхом и страданием.
«Я уйду, – решила она. – Я не могу находиться здесь дольше». Она отвернулась и медленно, никого не различая, пошла сквозь молчаливо расступавшуюся и снова смыкавшуюся за ней толпу.
21
Мрак охватил её за дверями. Анна постояла на ступеньках и почти бессознательно ступила на песок, где тихо шептал невидимый дождь. Он обрызгал её открытое лицо, смочил плечи, но она не сразу почувствовала это, так горело и ныло у неё в груди. Мокрая ветка зацепилась за её платье. Анна рванулась и почти побежала по дорожке, спотыкаясь, слабо вскрикивая и заслоняясь руками, точно боялась в этом смутном мраке удариться о гудевшие вблизи провода.
Она быстро прошла мимо удивлённой Клавдии, открывшей ей дверь, сердито отмахнулась от её предложения выпить чего-нибудь согревающего. Заболеть? Об этом она думала меньше всего.
Маринка спала. Взглянув на её кроватку, Анна сняла намокшие туфли, стянула платье и с горькой усмешкой, посмотрела на «красивую гулю». Сырое бельё противно холодило тело, и Анна сбрасывала его, обрывая от нетерпения петли и пуговицы. Надев ночную рубашку, она ковриком, чтобы не обращаться к любопытной Клавдии, подтёрла пол, постепенно успокоилась, стала заплетать косу.
«И совсем не надо было уходить домой, – сказал в её душе ясный, холодный голос. – Так хорошо было... приисковый клуб – и такая музыка и чуткое внимание шахтёров, а она, вместо того, чтобы радоваться, сорвалась и убежала, как девчонка.
Анна попробовала даже улыбнуться, но улыбки не вышло. Она легла на спину, выпростала поверх одеяла руки, посмотрела на них. Они были смугловаты, сильны, крупны. Анна вспомнила огромные руки приезжего поэта, такие неуклюжие рядом с прекрасными руками Валентины.
«И я сама помогаю ей во всём! – подумала Анна с отчаянием. – Зачем мне нужно было спешить с перевозкой пианино, ведь я же предчувствовала это!»
Она подумала, что до сих пор не знает наверно, любит ли Андрей музыку и, сразу поняла, что не знает в нём многого. Вот любит же он Маринку, балует её, а для неё, для матери его ребёнка, он не смог придумать в подарок ничего интереснее записной книжки. И как просто он купил её! (Анна вспомнила, как он однажды пристрастился к танцам. Он никого не приглашал больше одного раза за вечер, и было что-то притягивающее и оскорбительное в том, что он, интересный, хорошо танцующий мужчина, не делал различия между красивыми и дурнушками, а перебирал их как будто по необходимости. Почему он так делал, Анна тоже не знала, и она впервые задумалась над тем, откуда в нём эта грубость: от душевной ли чёрствости или от застенчивости самолюбивого, сильного человека).
Она взглянула на платье, небрежно брошенное ею на спинку стула... Любимое платье Андрея!
Анна встала, надела платье на вешалку, расправила его и унесла за шкап, чтобы не увидел Андрей. Потом она взяла книгу, снова легла, но читать не смогла, а только листала её, с нетерпением ожидая прихода Андрея.
Она ждала, и когда он пришёл, с замиранием прислушивалась к его твёрдым шагам.
– Почему ты ушла? – спросил он, входя в комнату.
– Меня вызвали на рудник, – сказала Анна с принуждённым спокойствием, но глаза её умоляли его не верить этой лжи.
– Я так и подумал, что тебя вызвали куда-нибудь, – беспечно сказал Андрей. – Но ты не взяла плащ...
– Мне дали дождевик. Дождь шёл...
– Да, дождь... он всё ещё идёт, – Андрей отдёрнул занавеску, открыл окно. Ему не хотелось ложиться в постель. С минуту он стоял, опираясь ладонями в края рамы, смотрел в прохладный мрак, где неумолчно, радостно плескались дождевые струи. – Вот в такую ночь хорошо спать на свежем сене, на сеновале, – сказал он не оборачиваясь. – Я страшно люблю так спать, когда дождь стучит по крыше. – Голос его звучал негромко, но возбуждённо и бодро, похоже было, что Андрей улыбался...
Анна наблюдала его, подавленная, со странным, холодным любопытством. Всё в ней опало вдруг. Она понимала, что Андрею должно быть весело сейчас потому, что ещё не о чем было сожалеть, не в чем раскаиваться. Но, понимая, она не могла ни примириться со своим несчастьем, ни предупредить его.
– Танцовали? – тихо спросила она.
– Да, там ещё танцуют. Я тоже два раза покружил... с Валентиной Ивановной.
Пытаясь справиться с нервным удушьем, перехватившим ей горло, Анна промолвила:
– Валентина играла хорошо.
– Да, она хорошо играла, – сказал Андрей и, точно оправдываясь, добавил: – Мы шли домой с Уваровым. Он очень доволен вечером.
22
На участке деляны было по-особенному празднично, оживлённо; празднично, несмотря на то, что все работали. Общее внимание привлекал только что сгруженный с тракторной площадки мотор водоотлива.
– Ловкий моторчик! Аккуратный какой! – приговаривал старик Савушкин, любовно оглаживая и осматривая его. – Сколько на нём загогулинок, и всё к месту, всё надобное. И как это исхитрился человек придумать такое? Вот она наука! Какое замещение рукам! Попробуй-ка откачать её – воду-то из ямы... из шахты тем паче! А он, мотор-то, день и ночь справляется со своим делом. И ни хвори ему, ни устали. Ведь до этого дойти надо!
– А ты поторапливайся! Будет тебе там разглагольствовать! – ревниво и весело кричали Савушкину старатели, плотничавшие на возведении эстакады.
И Савушкин хватался за топор и лез на эстакаду, пока его не отвлекала привезённая вагонетка, сизые усы рельсов, торчавшие за трактором, или массивные закругления насоса, чёрного и грузного.
– Обзаводимся хозяйством! – гордо кричал Савушкин Анне и Уварову, завидя их на участке. – Механизируемся! Технически!
Анна понимающе улыбалась, интересуясь всем не меньше старика.
– Хорошо-то как! – говорила она Уварову, улыбчиво щурясь. – Смотри, какая теплынь стоит! Даже не верится, что это на севере. Солнышко-то какое... Я сегодня полдня провела на руднике... Пока там ходила, забыла, что лето, что зелень, а вышла на свет и прямо ахнула: до чего тут всё чудесно! Под землёй только и есть хорошего – мы сами – живые люди.
– А золото? – напомнил Уваров не без хитрости.
– Что золото! Есть ведь ещё и уголь и руды, да мёртвое всё это, – серьёзно сказала Анна. – Я вот иногда думаю: во всякой работе есть какая-нибудь романтика: возьми ты металлургов-литейщиков, моряков, железнодорожников, а у шахтёра вся романтика в самом себе. Честное слов! Целый день без света, без солнышка. Кругом мёртвый камень. Надо особенную, смелую душу иметь для такой работы. Вот бурильщики... Ведь они первые подвергаются риску, а они лучше всех отнеслись к введению «десятины».
– А так и зовут десятиной?
– С лёгкой руки Ветлугина, всем привилось. Она действительно будет огромна!.. И, понимаешь, относятся не просто со слепым доверием, а сами рассчитывают, соревнуются за право выйти в первой смене, – снова, увлекаясь, продолжала Анна. – Первую камеру подготовим для бурения к концу августа. Ты знаешь, Илья, эта камера мне даже во сне мерещиться стала. Честное слово! Теперь уже определилось, что она будет в триста девяносто квадратных метров. Это только представить надо! В ней мы оставим метровый целик: пусть Ветлугин убедится на опыте...
– А что, он всё ещё сомневается?
– Нет, он теперь искренно заинтересован десятиной. Может быть, он даже доволен, что десятина оставила в тени его проект: ему не пришлось всё-таки признавать свою неудачу открыто перед всеми. Но, надо сказать, он легко примирился с этой неудачей. При всей его работоспособности он не страдает ни деловым упорством, ни особым самолюбием.
Анна помолчала, глядя на то, как старатели, по указаниям механика, устанавливали мотор водоотлива над широкой ямой открытого забоя. Механик, молодой, худощавый, темноволосый, работал наравне со всеми: работа была горячая и разбираться в чинах было некогда.
– Хороший парень, – сказала о нём Анна. – Я рада, что его жена согласилась сюда приехать.
– Да, он прямо сто сот стоит, – согласился Уваров.
Дружная работа стариков-старателей, сразу как будто помолодевших в своём рабочем воодушевлении, казалась со стороны совсем простой и лёгкой. Они весело стучали топорами и молотками, звенели лопатами, подготавливая забой, тащили, как муравьи, рельсы, доски, гидравлические трубы. Старики впервые столкнулись с механизмами. Они готовились облегчить свой тяжкий, первобытно-простой труд, и руки их, покрытые чёрствой коркой мозолей, прочерневшие и потрескавшиеся, как сама земля, особенно бережно принимали и поддерживали переносимое оборудование.
– Они, должно быть, хорошо живут, – добавила Анна, всё ещё думая о механике и его жене. – Он прямо расцвёл за последнее время, и работа у него спорится вовсю.
– У хорошего человека всегда спорится, – негромко сказал Уваров.
– Нет, не всегда! Если на душе неспокойно, то это всё равно сказывается.
Уваров молча, вопросительно посмотрел на неё.
Лицо Анны выразило печальную растерянность.
– Ты не понял меня. Я вообще... Хотя нет, не совсем вообще. Да, совсем не вообще. Что-то меня тревожит, – созналась она, снова обращая на него открытый, но смущённый взгляд. – Ты пойми, Илья, как это мучительно: догадываюсь, хочу узнать, верно ли, и боюсь узнать. Я неспокойна, а мне хочется, чтобы Андрей не заметил этого, не подумал бы, что я мелочная... из зависти.... – Анна положила руку на горячую от солнца гидравлическую трубу, подведённую к эстакаде, погладила её. – Ревность разъедает чувство вот так, – Анна потрогала пальцем язвочку ржавчины, желтевшую на железе. – Нет, я не хочу! – сказала она так взволнованно, что у Ильи Уварова сжались широкие брови, сдвигая над переносьем крутые морщины: в минуты сердечного сочувствия он всегда казался особенно угрюмым.
– Я верю в постоянную силу любви, осмысленной духовной близостью, – говорила Анна быстро и нервно. – Если эта уверенность обманет меня... Неужели я буду неправа? Не может быть! Это будет просто случайная ошибка: значит, и не было настоящей любви, настоящей близости... Значит, просто сжились двое, не поняв до конца друг друга!.. Но ты знаешь, – Анна тяжело перевела дыхание, – нет, ты даже не представляешь, Илья, как мне будет больно, если я ошибусь.
Уваров не успел ничего ответить. Сдержанное волнение Анны расстроило его сильнее всяких слов и жалоб.
«Ты не хочешь быть мелочной, – тревожно размышлял он, провожая взглядом уходившую Анну. – Ты допускаешь эту красавицу в свой дом, разрешаешь ей играть с твоим ребёнком и потихоньку испытывать прочность твоей семьи... Эх, Аннушка, я бы на твоём месте выгнал её!»
23
Уваров повернулся и медленно направился в другую сторону. Он шёл, твёрдо ступая, по каменистой дорожке, но если кто-нибудь остановил бы его и спросил, куда он идёт, то он не сразу нашёл бы, что ответить. Его остановила вода, над которой вдруг оборвалась дорожка. Мостков не было. Уваров огляделся и увидел, что зашёл далеко.
Гибкие кусты молодого лозняка шелестели над мутной водой речонки, сквозь их листву, негустую, бледно-зелёную, виднелась долина, просторно огороженная горами. Вдали, среди островерхих серых валов песка и камня, с лязгом и скрипом тяжело ворочалась в своём котловане землечерпалка-драга. Поднятая с глубины и промытая ею золотоносная земля зубчатым широким следом тянулась по долине. Людей не было видно. Казалось, огромная машина-судно сама выполняла свою работу. Её пронзительные стоны ещё более одушевляли её: как будто она искала что-то и жаловалась на трудную необходимость этих поисков.
Уваров рассеянно огляделся по сторонам и сел на реденькую прибрежную травку.
В камнях, вынутых из неглубокой заброшенной ямы, тоненько напевала, посвистывала мышь-каменушка. Нервно пошевеливая острым, усатым рыльцем, она уже хотела выбежать из дремучих для неё зарослей петушьего проса, но увидела человека, попятилась. Вместе с нею подался в траву выводок рослых рыжих весёлых мышат.
Уваров не видел того, что творилось за его спиной. Мышь ли это пела или птица – ему было безразлично. Он думал о словах Анны, и самые противоречивые чувства раздирали его сердце. Ему вспомнилась Маринка, такой, как она была года два тому назад, когда они познакомились. Андрей сидел тогда у стола, держал её на коленях и рисовал для неё на большом картоне голову лошади. Рисунок получился хороший, но Маринка спросила:
– А где ещё глазик?
И не отступилась до тех пор, пока Андрей не испортил рисунок, нарисовав на щеке лошади второй глаз. А нынче она этого уже не потребует: она стала понимать больше, чем ей следовало. Недавно она даже заявила ему, Илье Уварову:
– А ты совсем не «изячный». Толстый какой!
Уваров посмотрел на свои большие руки, смирно лежавшие на коленях, и несколько раз сжал и разжал кулаки.
«Добрый кряж!» – подумал он с горькой насмешкой и вдруг страстно пожалел о своей неуклюжести, о своём широком, таком простом, ничем не примечательном лице.
Тихий разговор вывел его из невесёлого раздумья. Он поднял голову и посмотрел в ту сторону. По берегу медленно шли Валентина и Ветлугин. Тайон нехотя тащился за ними. Уварову стало неудобно, что его увидят сидящим на берегу, как тоскующая Алёнушка. Он хотел было подняться, но тут же махнул рукой и остался сидеть внешне спокойный, даже вялый.
– И вас выманила хорошая погода? – крикнул Ветлугин, останавливаясь.
– Пойдемте с нами! – предложила Валентина с ласковой улыбкой. – Виктор Павлович нашёл неподалёку очень интересные отложения известняков. Там сохранились остатки древних растений и разных малявок.
– Как же это вас заинтересовало? – спросил Уваров, досадуя на то, что почувствовал себя подкупленным её доброжелательством. Он хотел быть суровым по отношению, к ней за неприятности, причиняемые ею Анне. – Ведь вы не любите ничего, что наводит на мысли о прошлом, – добавил он, а про себя заметил: «И что за охота у неё кружить всем головы?»
– Я говорила это в более узком смысле, – возразила Валентина и нахмурилась, лицо её сразу стало старше. – А иногда я говорю совсем даже не то, что чувствую. Интересно иногда проверять свои чувства. Спор, как свежий ветер...
– Сквозняки в голове, – пробормотал Уваров, поднимаясь.
– Вы находите меня легкомысленной? – с упрёком спросила Валентина. – Что же дало вам повод так думать обо мне?
– Ваши собственные слова, – сказал Уваров и пошёл рядом с ней, несколько озадаченный её простотой. – Попусту спорить, что воду в ступе толочь. Это может быть и от молодого задора и от пристрастия к красивой фразе.
– Нет, для пустословия я слишком нетерпелива! Правда! – вскричала Валентина, заметив усмешку на лице Уварова. – Вы уже готовы обвинить меня в легкомыслии и ещё бог знает в чём, а я просто далека от всех условностей, пожалуй, нетактична и невыдержанна. Но, во всяком случае, искренна.
– Да ведь вы только что заявили, что можете говорить не то, что чувствуете, – упрямо сказал Уваров, не глядя на неё, чтобы не поддаваться обаянию её женственной прелести. Но голос её, взволнованный и чистый, невольно трогал его. – Замуж вам надо выйти, – буркнул он, опять недовольный собой. – Тогда постепенно всё войдёт в норму.
– А я не хочу в норму. И вы не можете желать мне того, чего избегаете сами, – резко сказала, Валентина, не заметив при этом подавленного вздоха Ветлугина. – До сих пор мне не особенно верилось в возможность семейного счастья, – промолвила она после небольшого молчания.
– А теперь? – спросил Ветлугин, едва заметным движением прижимая её локоть.
– А теперь я старше стала, – снова противореча себе и не замечая этого, уклончиво ответила,Валентина. – Трудно устраивать свою жизнь заново, когда тебе уже не восемнадцать лет, когда на жизнь смотришь трезво, когда чувства и требования к человеку совсем иные.
– Чему вы так язвительно усмехаетесь? – вспылила она взглянув на Ветлугина.
– Только не язвительно! Мне кажется, чувства всегда одинаковы и даже безрассуднее становятся с годами. Безрассуднее именно потому, что во всём остальном смотришь на жизнь трезво.
Валентина выслушала Ветлугина и рассмеялась:
– Пусть Уваров ещё раз обвинит меня в противоречии... Как говорил поэт Уитмэн: «Разве я недостаточно велик, чтобы вместить в себе противоречия?» Нет, серьёзно, я соглашаюсь, но с поправкой: безрассуднее потому, что любишь сознательно... Во всяком случае, можешь определить, какое значение это имеет в твоей жизни.
