Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
30
Валентина остановилась на склоне горы, тяжело дыша опустилась на желтоватый мох.
– Отдохнём минуточку... Какой чудный вид отсюда, сверху!.. Почему этот ключ называется Звёздный?
Андрей оглянулся на хорошо знакомый ему вид и тоже сел.
– Может быть, вы сядете ещё дальше? – вскричала со смехом Валентина. – Тогда мы будем разговаривать, как два китайца... чтобы нас отсюда слышала Анна Сергеевна. Вы видели... иногда два китайца... встретятся, сядут на корточки, не рядом, а... вот как мы с вами. Далеко слышно, когда они разговаривают!
Андрей нахмурился:
– Анна обиделась бы на вас за такие слова...
– Ещё не всё упущено. Вот мы приедем домой и вы ей расскажете о каждом моём и вашем движении, – Валентина посмотрела на огорчённое лицо Андрея и присмирела. – Я всё шучу, – сказала она упавшим голосом. – Правда, я очень полюбила вашу жену и совсем не хочу вышучивать ваши отношения. Я даже завидую вам обоим. Видите, как я откровенна. Но мне почему-то не верится... не верится, что эти отношения могут быть совсем, совсем искренними. Может быть, я не имею права говорить вам такие вещи... Правда?
Валентина посмотрела на белых чечоток, перелетавших по крутым дугам кедрового сланца, высохшего после давнего пожара, неожиданно заговорила быстро:
– У моих соседей есть кошка, чёрная такая, мягкая. Она часто приходит ко мне... Когда птицы садятся на провода у самых окон, она смотрит на них и так смешно кряхтит. Правда! Как будто блеет тихонько... Нет, я даже не могу назвать, как это у ней получается, но очень, очень смешно. Рот раскроет широко и хрипит тихонько, а когтями так и раздирает, – Валентина взглянула искоса на удивлённого Андрея и спросила опять неожиданно: – Почему же этот ключ называется Звёздным?
– Здесь мы видели звёздный дождь, – ответил Андрей, оскорблённый, как и в первый раз, дома, её дерзкими, злыми выходками, но озадаченный сбивчивым рассказом о кошке. Он чувствовал за всем этим какую-то личную драму Валентины, невольно оправдывал эти её выходки и невольно боялся их. – Возможно, это были мелкие метеориты, – продолжал он, успокоенный переменой разговора. – Мы пришли сюда, я и разведчики, чтобы заложить первые канавы. Ночью у нас сгорела палатка: попали искры от железной печки. До утра мы просидели вокруг костра под открытым небом.
– У вас же была печка, – напомнила Валентина.
– Печкой тайгу не натопишь. И вот я встал, чтобы подбросить дров, и вдруг слышу лёгкий шорох... Оглянулся. Небо серовато-синее перед рассветом, а по этому мутному небу под звёздами косой светлый дождь, такие мелкие, огнистые хвостики. Разведчики дремали, а один вскочил и говорит мне: «Это, Андрей Никитич, боговая палатка горит. Пусть-ка он попробует сам пожить на голом небе!» Так мы и решили назвать ключ «Звёздный».
– А богатое здесь золото?
– Пока ещё нет, но мы надеемся на рудное, вот на этом самом водоразделе.
– Это хорошо... надеяться! Я всю жизнь живу надеждой... На яркое что-нибудь, как ваш звёздный дождь.
31
Валентина вздохнула, рассеянно погладила бледножёлтые кустики оленьего мха.
Полые, густоветвистые стебельки его, сросшиеся в сплошной дерновик, свернулись на верхушках, как подпалённая шерсть, в коричневые узелки спор. Наднях прошли дожди, и мох, ещё не пересохший на солнце, был мягок и нежен. Валентина прилегла на него, закрыла глаза рукой, и пальцы её красновато просветились, как будто к самым глазам поднесли раскалённое железо. Она зажмурилась. Она слышала, как поднялся Андрей, как он пошёл наверх, но не окликнула его: ей так хорошо было лежать на крутом солнцепёке.
Всю ночь она провозилась с больными. У одного действительно оказался тиф, у другого – малярия, привезённая из Средней Азии. Валентина вспомнила серовато-синее, точно в лучах кварца лицо малярика, его холодные с лиловыми ногтями руки... Послушав отеческого совета смотрителя разведок Чулкова, он выпил стакан водки с перцем и с горчицей, и его всё время страшно рвало кровью.
Испуганный Чулков, грузный, но услужливо проворный, бегал ночью куда-то в тайгу с кайлом и притащил целое ведро голубого вечного льда.
Лёд, пролежавший в земле многие тысячи лет, внушал невольное к себе уважение, но под ножом кололся легко и, оплывая водой, распускался на блюдце просто, как самый обыкновенный. Чулков подносил его кусочками к обтянутым вокруг зубов губам больного, и чайная ложка тряслась в его тупых пальцах. Он был так расстроен, что Валентина даже не решалась побранить его за «собственное средство».
Сейчас больной спал, и Валентина в свою очередь еле осиливала дремоту, лёжа на мягкой моховой постели. Эта поездка сквозь лесное море, осётр-отшельник, звёздный дождь от сгоревшей «палатки бога», малярик, которому она помешала умереть ночью, – всё вдруг слилось для неё в одно потрясающее, радостное ощущение полноты жизни.
– Я счастлива, – сообщила она, ласково улыбаясь голубизне неба, и снова погрузилась в дремоту, растворялась, таяла от солнечного тепла, плыла куда-то...
Смятые облака плыли вместе с нею над чёрно-лиловыми краями гор, прорывались, наползая на острые, скалистые гребни... Странно и хорошо было следить из-под опущенных ресниц за их быстрым, беспорядочным движением.
Сверху донёсся голос Андрея. Валентина приподнялась и прислушалась. Он говорил своим обычным, негромким, чуть глуховатым голосом. Что-то звякало, точно разбирали лопатами груду мелкого железного лома.
Валентина положила раскрытые ладони на мох, крепко нажимая, опять погладила его. Шершавые стебельки щекотно прошли под её пальцами, и она, улыбаясь, с весёлым озорством сжала и выдрала их.
– Странно! – прошептала она, глядя, как шевелился, моховой дерновик, примятый и разорванный её руками. – Странно. Почему это... радость? Радуюсь чему? С ума сошла!..
Она встала и тихо пошла наверх. Из канав летела земля, выбрасываемая невидимыми лопатами, глухо звучали голоса. Валентина прислушалась и опять повторила:
– Странно. Очень странно!
В одной из канав она увидела Андрея и долго молча смотрела на его опущенные плечи и ссутуленную спину. Чулков выбирал куски камня из кучи в углу ямы и с самым серьёзным видом передавал их Андрею. Андрей рассматривал эти камни в лупу. Валентина постояла у канавы и медленно отошла. Что же, ведь она забралась сюда совсем не для этого, чтобы отвлекать его от работы. Хорошо и то, что он здесь. Она обязательно увидит его через несколько минут. Ничто не может помешать ей увидеть его.
– Заложить ещё одну в крест простирания, – донеслось до неё из канавы.
Валентина удивлённо подняла бровь, улыбнулась и села на жёлтый, уже обветренный камень, вынутый из ямы.
– По свалу-то мы подсекли её верно, – сказал Чулков, – уйти ей некуда.
После минутного молчания голос Андрея:
– Элементы залегания показывают сброс вправо.
– Сомнительно, Андрей Никитич, скорее, сдвиг влево.
– Сброс...
Валентина слушала и улыбалась матерински-снисходительно: как будто не всё равно, сдвинуть или сбросить.
Потом Андрей грустно произнёс:
– Попробуем заложить одну правее.
И, слышно вздохнув, Чулков повторил недовольно, но покорно:
– Заложить правее.
– Так, – прошептала Валентина. – Заложить правее. Ох, какой же ты упрямый, милый мой! – и она беззвучно засмеялась, откинув голову, почти задыхаясь от освобождённого ею и сразу заполнившего её радостного и страшного чувства.
Милый? Этот грубовато неловкий Андрей? Разве он уже не сухой эгоист? Разве он изменился со вчерашнего дня? Она не знает, и никто не знает, и никто не может помешать ей называть его так, как ей хочется.
– Милый! – наперекор всему прошептала она и вдруг притихла, заслышав его шаги.
32
Андрей подходил, озабоченно хмурясь, но, взглянув на неё, так смирно сидевшую на камне, сдержанно улыбнулся:
– Мечтаете, сердобольный врачеватель?
Валентина не ответила, только пристально посмотрела на него широко открытыми глазами. Лицо её, обычно оживлённое, подвижное, выразило какую-то внутреннюю сосредоточенность. Она точно прислушивалась к себе. Такое вот выражение Андрей часто наблюдал у Анны во время беременности.
– Случилось что-нибудь?
– Случилось.
– Что же?..
– Очень большое, очень важное.
– Для кого важное?
Валентина окинула его быстрым взглядом.
– Пока только для меня, – отрезала она строго и спросила: – Что такое в крест простирания?
Андрей удивился, но на лице Валентины было самое серьёзное внимание.
– Простирание – это один из элементов залегания жилы, то есть её направления. Например... если она простирается отсюда на северовосток, то мы закладываем канавы в крест этого направления. Значит, поперёк. А, что это вас заинтересовало?
– Да, это меня заинтересовало.
Валентина встала и улыбнулась новой, немножко виноватой и оттого жалкой улыбкой.
«Вот они, эти женщины! – подумал Андрей. – Кажется, понял её совершенно, а она глядь, уже совсем иная и даже вовсе на себя непохожа стала. А может быть, она именно сейчас настоящая?!»
– Мы скоро поедем обратно? – спросила Валентина и, не ожидая ответа, обратилась к подходившему Чулкову. – Я не последила сама, как там подготовят перевозку больных...
У Чулкова было серое после бессонной ночи лицо, веки глаз покраснели, набрякли.
– Будьте покойны, – сказал он с уверенностью старого служаки, почтительного, но знающего себе цену. – Конюх у нас – спец на все руки. Носилки соорудит хоть для самого китайского императора. Вот только на сегодня мы без лошадей останемся. Вот это мне прямо нож к сердцу.
– Так нужно же людей перевезти!
– Ну, ясный факт, что нужно, а так я разве бы дал! На каждые носилки по две лошади – шутка сказать!
– Мне нет надобности особенно торопиться, – проговорила раздумчиво Валентина. – И это просто моя обязанность... Пусть Андрей Никитич едет вперёд, а мою лошадь можно будет впрячь в носилки, и я поеду вместо второго конюха.
Чулков просиял:
– У меня уж сколько раз это самое на языке висело, да всё никак не насмелился. Оно вроде и ничего, а вроде и неудобно: образованная барышня – и вдруг за конюха при носилках!.. Вот если бы с Анной Сергеевной – тогда другой разговор.
– Почему же, она ведь тоже образованная!
Чулков усмехнулся, и пухловатое лицо его с широким носом и выдающимися скулами показалось Валентине хитрым и неприятным.
– Анна Сергеевна – человек ко всему привычный. Мы с ними ехали прошлой зимой в кошовочке, я и заглядись, старый дурак, на белку... И чего мне в ней помстилось: белка, как белка, самая обыкновенная! Загляделся да вывернулся на раскате: кошовку так и забросило. Ну, думаю, сейчас Анна Сергеевна меня разделают! А они отряхнулись да за кошовку, и враз мы её вдвоём на дорогу направили. Взялись вдвоём – раз, и готово!..
– Вы распорядитесь, чтобы там поскорее всё устроили, – сказала Валентина, перебивая его воспоминания.
«И чего он нахваливает её при муже? – подумала она неприязненно. – Подхалим какой!» Она взглянула на Андрея и уловила ещё не погасший тёплый блеск в его глубоких глазах. Ему рассказ Чулкова явно понравился.
– Пусть мою лошадь тоже впрягут в носилки, я тоже поеду вместе с больными, – сказал Андрей Чулкову. – Снимать с разведки лошадей и рабочих сейчас просто грешно, – Андрей с благодарной улыбкой посмотрел на просиявшую сразу Валентину и промолвил ласково: – Вы становитесь настоящей таёжницей.
33
Родовой строй у кельтов процветал ещё в восемнадцатом веке. Анна опустила книгу и задумалась. Энгельс писал, что наивность ирландских батраков, глубоко проникнутых представлениями родового строя, приводила их к трагедии массовой деморализации, когда они переселялись в города Старого и Нового Света. Оторванные от родной почвы, от первобытно-простых нравов родной среды, они сразу опускались на дно. Они шли в публичные дома, пополняли камеры уголовников. Город одинаково перемалывал и цветущих девушек и угрюмых здоровяков-парней – они превращались в отщепенцев, в жалкое человеческое отребье.
Анна вспомнила древние песни ирландцев, в которых они сочетали детскую жестокость с прелестью чистейших, утончённых чувств. Эти песни потрясали её, как живой крик, звучавший из седой мглы прошлого тысячелетия.
– Массовая деморализация! – повторила она вслух, и рука её судорожно сжала шершавый переплёт книги. – А разве я не была наивной, как ирландец, когда поступила на первый курс рабфака? Разве молодёжь, пришедшая за эти годы в наши города из самых глухих районов, не носила на себе следы родового строя? – Анна вспомнила ненцев и гиляков, эвенков и якутов, с которыми ей пришлось столкнуться за годы учёбы.
Приезжая в город, они не имели понятия о самых простых вещах, известных каждому городскому ребёнку.
– Как мы заботились о них!
Анна вдруг нахмурилась, обеспокоенная воспоминанием. В институте, будучи уже на предпоследнем курсе, она ударила по лицу студента. Ударила сильно, зло, до крови из носу за хвастливую, пошлую фразу.
Анна снова представила бесцветное, узколобое лицо студента, маленькую смуглую девушку, возле которой он увивался, и снова, как тогда, ощутила толчок горячего гнева.
«Неужели я и сейчас ударила бы?» – подумала она удивлённо.
Она читала полулёжа на диване. Час был такой, когда ещё светло на дворе, но в комнатах уже сумеречно, и настольная лампа, принесённая в столовую, уютно светила ей из-под зелёного абажура.
Тут же, у дивана, расположилась лагерем Маринка со своими автомобилями и пёстрой кукольной мелочью. Сначала она играла тихо, потом на полу началось форменное сражение: даже смирные тапочки Анны превратились вдруг в военные корабли. Маринка нагружала их людьми и машинами, с шипеньем волокла по ковру, сваливала всё в одну кучу, а потом уже разбирала, бесконечно нашёптывая.
– Начинается бой, – шептала она. – Товарищи! Вот идут фашисты... – Маринка оглядела своё военное хозяйство, сурово нахмурилась: – Товарищи! Сейчас я буду стрелять. Только не подходите к тапку: он заряженный пулями и бомбами. Сегодня пуля попали прямо в медведя, он свалился в яму. Там его совсем убило электрическим током.
«Откуда это у неё? – подумала Анна, прислушиваясь к бормотанию дочери. – Что за фантазии? И всегда она что-нибудь выдумывает!»
– Когда же это пули попали в медведя? – спросила Анна.
– Когда тебя не было дома, – серьёзно сказала Маринка.
– И он упал в яму?
– Упал.
– Какой же он был: чёрный или бурый?
– И чёрный и бурый, – Маринка подумала немножко, – и серебристый.
Клавдия поставила в буфет вымытые тарелки, тоненько рассмеялась.
– Значит, вправду! Ещё и серебристый! Это она, Анна Сергеевна, про лису такое слыхала: у Валентины Ивановны элегантская шубка с таким воротником.
– И вовсе не шубка, а медведь.
– Где же та яма, в которую он упал? – спросила Анна, но в это же время представила Валентину в её «элегантской» шубке.
– Ямы уже нет... там теперь столб, а медведь вылез по столбу и убежал в лес.
– Вот папенька его там поймают и приведут домой, – сладко пропела Клавдия. – И что это вы, Анна Сергеевна, отпускаете Андрея Никитича безоружными? Не дай бог, вправду медведь?! Долго ли до греха...
– Я говорила... – Анна помолчала, машинально отгибая уголки страниц, с шелестом пропуская их из-под пальца, взгляд её стал рассеянным. – В прошлом году мы с Виктором Павловичем видели медведя на тропе. Ничего... посмотрел на нас, постоял на дыбках и ушёл в тайгу.
– Настоящий, мама?
– Самый настоящий, только я что-то не помню, был ли он серебристый.
34
– Долго нет нашего хозяина, – сказала Клавдия и присела на краешек стула. – Валентина Ивановна на лошади-то не умеет ездить, её, наверно, поддерживать приходится.
Анна ничего не ответила.
– Нежная женщина, к тайге непривычная. А уж следит за собой... чтобы всё наглажено, чтобы всё начищено. Верите, нет – нынче прачку заставила всё бельё переглаживать.
Анна опять промолчала, ей не хотелось принимать участие в таком разговоре, но какое-то острое любопытство мешало ей оборвать болтовню Клавдии.
– Виктор Павлович по пятам ходят, чисто привязанные. Только они его не очень-то жалуют: прошлый раз вышел от них туча тучей. А уж такая пара была бы, такая пара, что лучше не придумать. И детки были бы породистые, красивые! Да, видно, вправду говорится: не по хорошу мил... Жалко Виктора Павловича. Сегодня идут из столовой и что-то несут в газетке. Гляжу, Тайона подсвистывают. Прямо смех и горе!
– А вы, чем подсматривать, накормили бы собаку сами, – сказала Анна с чувством внезапной неприязни к Клавдии.
Почему она решила, что всё это интересно слушать сейчас, когда Андрей и Валентина уехали вместе?
– Господи, боже мой! Вы думаете, я ленюсь покормить собаку? Я кормила, да Валентина Ивановна запретили. Я, говорит, хочу, чтобы он у меня дома жил, а не бегал по чужим кухням. Ревнивые они.
– Ревнивые? – невольно повторила Анна.
– Конечно. Я по себе знаю. Был у меня кот сибирский, пушистый. Любила я его до страсти и видеть не могла, если кто к нему руку протянет, погладит. Все мы, женщины, ревнивы за свою собственность, – спокойно закончила Клавдия, и за этим спокойствием Анне почудилось что-то недоговорённое, многозначительное.
– Я пойду купаться, – сказала Анна, поднимаясь и падевая тапки.
Оловянный солдатик зацепился в одном за стельку. Анна сердито поморщилась, вытряхнула его на пол.
– Я бы тоже покупалась, – неуверенно предложила Марина, чутко угадывая, но не понимая перемену в настроении матери.
Анна никогда не советовала ей не слушать то, что её не касается, зная, что живой, резвый ребёнок интересуется всем вокруг него происходящим. Она так просто, без шопотков и подмигиваний в сторону всегда навострённых маленьких ушей, говорила о семейной жизни, любви и детях, что Марина спокойно занималась своими делами, изредка выхватывая из разговора взрослых то, что цеплялось за её воображение, – вроде Тайона, ждущего подачки за окном кухни.
– Я бы тоже пошла с тобой, – повторила Маринка, сделав на своём хорошеньком лице просительную гримаску.
– Нет, ты же знаешь, что вечером дети не ходят купаться: вода очень холодная.
Анна зажгла свет в столовой, в спальне, переоделась, взяла мыло, мохнатое полотенце и вышла на улицу.
35
Она медленно шла нагорьем. , На душе у неё было смутно. Нехорошо взволнованная словами Клавдии, не в силах побороть всё возраставшую неприязнь к Валентине, она думала о ней:
«Какая же она! Она нарочно тогда хотела смутить, поддразнить нас. Разве она не видит, как я дорожу своей семьёй? И почему это Андрей поехал с ней теперь после того разговора? «Если красивая женщина захочет...» Неужели она себя имела в виду? Тогда это – просто нахальство! Не верит в семейное счастье, а старается занять собой каждого!..
– Фу, какая я баба! – со стыдом и тоской добавила Анна вслух, остановилась и посмотрела кругом.
Было ещё совсем светло, но молодая, бледная с вмятым бочком луна уже высвободилась на тускнеющем небе, и нагретая за день каменистая земля одевалась паутиной тусклых и жидких теней. Просторно раскинувшись, тоже ещё в бледных огнях лежал в долине посёлок. Огни поднимались на склоны гор, лепились вдали, по серым обрывам, где вставали голубые дымы у рудных штолен и шахт. Посёлок казался настоящим городом, и несказанно прекрасный в ранних сумерках, под рано вставшей луной вид этого посёлка-города, созданного с таким трудом здесь, в тайге, за тысячи километров от культурных центров, наполнил сердце Анны волнующим до слёз чувством.
«Вот то, что доверено моему знанию и совести. Сколько здесь людей, близких мне! И как ничтожна моя маленькая печаль (и даже не печаль, а сомнение пустое) перед силой, которую я ощущаю в себе! – глаза Анны зажглись ярким блеском, и новое выражение гордого, почти злого торжества осветило её черты. – Меня могут и оскорбить и унизить, но отнять у меня сознание человеческого достоинства невозможно».
Почти каждый день приносил в долину что-нибудь новое, и сейчас, когда Анна осмотрелась, деловые мысли сразу захватили её. Давно ли казалось: главное – это доставка хлеба. Хлеб решал всё. Но вот теперь рабочие были сыты, а программа по золоту снова срывалась. Анна вспомнила всё чаще застывавшую ленту транспортёра на флотационной фабрике: рудник не справлялся с подачей руды, и на фабрике были простои. Виктор Ветлугин сидел сейчас над проектом, который должен был изменить всю прежнюю систему отработки рудника.
«Нужно перестроиться, а на это время развернуть вовсю старательскую добычу и шахты россыпного золота, – размышляла Анна. – Вот если бы мы имели новый участок с хорошей россыпью... Андрей всё-таки слишком увлекается разведками по рудному золоту. Придётся решительно поговорить с ним... Ах, Андрей!» – и Анна снова нахмурилась, вспомнив о его поездке с Валентиной.
В купальне она положила полотенце и мыло на мостки и стала раздеваться, поглядывая на плотину, в которую упиралась широко и полно разливавшаяся здесь речонка. Вечером купающихся было мало, вода после заката солнца казалась особенно студёной. Оставшись в чёрном очень открытом купальном костюме, Анна медленно пошла по мосткам.
Ещё с первых дней в комсомоле она начала заниматься спортом: бегала, плавала, набивала себе мозоли на лодочных соревнованиях, приводила в негодование свою мать, когда без юбки, в одних трусиках и майке, появлялась при всём народе с такими же голоногими юношами и девушками. Сама Анна, спокойная в сознании своей силы и красоты, однажды преодолев чувство неловкости, почти не замечала этой полуобнажённости и в азартном увлечении заботилась только о поддержании своего спортивного достоинства.
С тем же азартным увлечением она наблюдала за двумя мальчишками-подростками, перерезавшими вперегонку пруд. Один, очень смуглый, черноголовый, плыл боком, расталкивал воду и плечом и головой, бурлил её, повёртываясь к ней, как пущенный странный снаряд. Другой плыл сажонками, вылетая из воды почти до пояса, и сизая бороздка на его мускулистой узкой спине подчёркивала, изгибаясь, движения плавно и сильно выносимых рук. Первым доплыл черноголовый, хотя казалось, что он двигался медленнее. Он вылез на плотину и, дыша всей грудью и животом, впалым и смуглым над белыми трусами, засвистел озорным, пронзительным свистом.
Анна улыбнулась мальчику, напоминавшему ей её недавнюю юность, и стала сходить по ступенькам. Она взглянула на своё отражение, расплывчато дрожавшее на тёмной воде.
«Я тоже красивая, – подумала она, отталкиваясь от последней ступеньки, узенькой и скользкой, и снова возвращаясь к мысли о Валентине, – я тоже могу нравиться... Почему же я не стараюсь привлечь общее внимание?»
Анна легла на спину, посмотрела в глубокое небо, где уже плавали звёзды. Странно и хорошо было смотреть на них, ощущая под собой текучую зыбь. Погрузиться бы так на самое дно, глядя сквозь толщу воды! Наверно, вся она будет прозрачно-синяя, исколотая насквозь золотыми изломанными, дрожащими лучиками.
Анна вспомнила совместное купание с Валентиной, как та ёжилась, не решаясь прыгнуть в холодную воду, как вылезла потом, вся розовая, и, смеясь, притопывая ногами, отжимала свои кудрявые волосы.
«Она красивее меня, и Андрей видит, что она лучше. Как загорелись у него глаза, когда он посмотрел на неё в первый раз!»
От одной этой мысли Анна сразу ослабела и с головой окунулась в воду.
– Чорт знает что! Ужасно! Ужасно! – бормотала она, отфыркиваясь и от воды и от своей беспомощности перед этими мыслями.
