Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
26
– Мы сказали себе: мы это выполним. И подготовительные работы на руднике были выполнены в кратчайший срок. Это сделали золотые руки и золотые сердца наших рабочих – крепильщиков, забойщиков, проходчиков передовых...
Андрей находился здесь, в большом зале клуба, переполненном по случаю производственного совещания, и с волнением слушал заключительные слова Анны. Она стояла на сцене, вся разгоревшись в своём воодушевлении, и её грудной голос, колеблемый полнотой звука, задевал самые лучшие чувства тех, что собрались в зале.
– С каких это пор сердца бывших старателей стали принимать любовное участие в работе, не манящей исканием золотого фарта? С каких это пор забойщик из старых хищников стал заглядывать к табелисту, будто бы между прочим выспрашивая о нормах выработки забойщика-комсомольца?.. С тех пор, как он почувствовал себя ответственным за участок своей шахты перед всей страной. И тогда в нём проснулась гордость за себя и стремление к творчеству. Могучая сила творчества, пробуждённая в народе, поставила на одни духовный уровень инженера Ветлугина и забойщика Никанора Чернова, нашего главного механика и слесаря товарища Ивашкина...
Андрей всмотрелся в далёкое от него лицо Анны, потом посмотрел на соседей по скамьям. Зал, набитый народом, казалось, не дышал, захваченный простыми словами женщины-директора, которая вкладывала в них горячую силу собственного убеждения. Старатели, шахтеры, забойщики, бурильщики с рудника, мастера смен и инженеры слушали её выступление как песню о своём рабочем мастерстве. И взлёты и падения свои переживали они в фактах, в цифрах, в живых цифрах, задевавших всех за живое, когда весь зал то вздыхал, то притаивался, блестя сотнями глаз.
«А Никанор Чернов, пожалуй, и выше Ветлугина», – успел подумать Андрей.
– Рабочий Никанор Чернов поверил в свои творческие способности, – продолжала, как бы отвечая ему, Анна с трибуны, – но он не останавливается на своих успехах. Он настоящий новатор: он идёт всё дальше. Он перестраивает в забое своё звено, он по-новому ставит работу с буром-перфоратором и даёт двести сорок процентов нормы, потом переходит на два станка, на три и, наконец, на четыре. Норма выработки у него доходит до тысячи процентов, заработок его выше, чем у инженеров, мы создаём ему наилучшие бытовые условия. Кажется, человек-работник сделал и получил всё, что мог. Но на-днях он вносит опять техническое предложение по устройству перфоратора, и наши специалисты должны были признать и принять его. Так растёт в работе человек!..
– Растёт, ядрёна-зелёна! – одобрительно ругнулся вполголоса, сам того не замечая, сосед Андрея – организатор крупнейшей старательской артели.
Сидел этот старатель, кинув неловкие в праздности жилистые руки на наколенники болотных сапог, и кивал Анне бритым подбородком, и притопывал каблуком, и осматривался победно по сторонам: «Вот, мол, какие мы!» Артель его шла первой из передовых по всем линиям, и как было не ликовать его только что растревоженной душе!
– И ещё мы сильны тем, что нет у нас отсиживания в своей норе, загороженной от всего белого света заботами о накоплении. У нас личное благополучие целиком зависит от общественного процветания, а отсюда рождается коллективизм – качество народа, который строит для себя будущее. Отсюда, наряду со своим трудовым вкладом и заботой о народной, общей собственности, рождается забота о товарище по труду. Чтобы не только жил он и выполнял норму, но чтобы не остался одиноким и в личной беде, чтобы и у него поскорее стала душа на место. И это делает наш рабочий коллектив несокрушимым.
Тут в голосе Анны прозвучало что-то такое, что взорвало весь зал бурей аплодисментов, а Андрея заставило не раз прокашляться от неожиданного удушья: встал поперёк его горла непослушный комок.
27
Многие, аплодируя, встали. Со всех сторон обращались к Анне оживлённые лица.
Она стояла за трибуной, укладывая в папку свои бумаги. Лёгкая испарина проступила на её висках. После усилия, которое она сделала над собой, чтобы собраться с мыслями, чтобы овладеть общим вниманием, после пережитого нервного подъёма она с трудом держалась на ногах. Она передала людям то, чем горела сама, зажгла их и теперь испытывала усталость и какое-то грустное облегчение. Сердечная боль, угнетавшая её непрерывно эти дни, отпустила её.
«Оживать начинаю, – думала она, вспоминая рассказ Ковбы о ястребе. – Может, и упал потом, может, и погиб, а вот справился всё-таки и полетел».
И в это время ещё один листок бумаги, свёрнутый угольником, прошёл через зал из рук в руки, переполохнул рампу и лёг на трибуну. Анна, уже с папкой подмышкой, рассеянно взяла его и, на ходу развёртывая, направилась за кулисы...
«Да, это здорово получается, – подумал Андрей, припоминая сказанное Анной. – Впервые за последнее полугодие перевыполнена месячная программа, и, конечно, они наверстают теперь всё упущенное. Как сразу сказалась отработка рудника широкими камерами!»
Общее приподнятое настроение захватило и его. Но почему Анна уклонилась от вопроса о разведке? Конечно, это не годовой отчёт, но кое-что она могла сказать и о разведчиках. Мысль, что Анне просто тяжело упомянуть о нём, пришла было Андрею, но ему казалось, что Анна вся погружена в дела производства и, пожалуй, больше заинтересована ими, чем своими собственными. Разве можно было предположить, когда она делала доклад, что лишь несколько дней назад она сказала самому близкому человеку: «Нам надо расстаться»?
«Неужели ей так легко расстаться со мной? Не плакала! – подумал ещё Андрей, и всё лучшее, что он пережил с нею, предстало перед ним. – Неужели она не сожалеет об этом?»
Он поднялся и начал шарить по карманам, ему захотелось курить. Все уже вышли, торопясь использовать перерыв, и Андрей, поколебавшись, направился не в переполненное фойе, а за сцену.
– Полно, Анна Сергеевна, не надо так расстраиваться. Зачем убивать себя? – услышал он совсем рядом, за кулисами, голос Ветлугина и невольно притаился в тени.
Сквозь разодранную декорацию он увидел сидевших на скамье Ветлугина и Анну.
Анна сидела, закрыв глаза, откинувшись головой на картонную стену; руки её лежавшие на коленях вверх ладонями, выражали беспомощную растерянность.
– Стоит ли обращать внимание на глупую, злую записку? – продолжал Ветлугин. – Валентина Ивановна – не авантюристка, не тёмная личность. И все это знают..
– Вы особенно, – тихо вставила Анна, и выражение слабой, тонкой и ласковой иронии оживило её черты. – Меня не то поразило, что там написал мне какой-то дуралей, и не со зла написал, а по доброму расположению. Поразило меня то, что все уже знают о нашем разрыве. Значит, это действительно совершилось. Мне сочувствуют...
Анна выпрямилась, провела рукой по волосам, влажный блик света заблестел на её гладком зачёсе, и Андрей увидел, что голова у неё мокрая и воротник блузки тоже.
– Вы уж постарались, чуть не целый ушат на меня вылили, – виновато усмехаясь, сказала Анна Ветлугину. – Я рада, что никто не видел, когда мне стало нехорошо. Это всё-таки от переутомления... Я же совсем не отдыхала это время. И то своё личное, сказалось, разумеется.
– Да, нам обоим грустно, – проговорил Ветлугин. – Но что же делать? Я много передумал за это время и понял: надо отойти! – Он облокотился на колени, сжал большими руками черноволосую голову; похоже было, что он заплакал. – Вам ещё тяжелее, – глухо заговорил он после продолжительного молчания. – У вас ребёнок. Я не говорю о материальном положении, в этом вы сильнее любого мужчины, но ребёнок... будет скучать об отце.
– Нет, для меня лучше то, что я имею ребёнка, – сказала Анна просто.
28
Анна подошла к будке землесоса, взглянула на молоденькую мотористку, румяную в своём лиловом байковом платке. Из-под платка смешно торчала короткая коса. Маленькими, по-детски пухлыми руками девушка – дочь одного из старателей – регулировала работу мотора.
Сколько таких пришло на горные работы за последнее время! И таких вот, как эта толстощёкая крепышка, и таких, румянец которых давно растаял, сбежав по морщинам. Что думает она, эта девочка? Она, наверно, радуется своей власти над умным уродом, запустившим железный хобот в кипящую грязь. Он втягивает эту грязь, пыхтя и хлопая, по тысяче кубометров в сутки, но все новая сбегает к нему от высоких обрывов забоя, обрушиваемых жемчужно-белыми струями двух мощных мониторов. Будка землесоса дрожит над водой, сотрясаемая работой мотора, но девушка привыкла к этому шуму, чудовище покорно и послушно ей, и грязные её рукавички спокойно лежат у его чугунных лап на чисто вымытом полу. Сегодня она мотористка, завтра она будет техником, потом – инженером. Она счастливее Кирика, уехавшего всё-таки на «медицинские» курсы: она раза в три моложе его.
* * *
Анна отходит от будки и по узкой дорожке, покрытой грязью, пробирается к руднику.
Она идёт и думает о том, как было бы хорошо заменить насосами тракторы на всех гидравликах управления. Один насос заменяет работу двенадцати тракторов-газогенераторов. Одна девушка заменит четырёх трактористов, и нет постоянных поломок и простоев.
– Это очень выгодно. Это нам здорово помогло.
Кто это так говорил ей? Анна вспомнила десятника-бурята, старика Ковбу, песню в лесу и свои слёзы, вызванные этой песней и неожиданно найденным сочувствием. Анна шла и пытливо смотрела на всех, кто попадался ей на пути. Она старалась проникнуть в их мысли, что бы лучше понять, чем живут и дышат все эти разные, не похожие друг на друга люди.
Мальчишка проскакал по отвалам, размахивая рогаткой. Ему хочется запустить камнем в сидящую на проводе яркорыжую сойку, но в камне светло блеснула слюда, и он замешкал, рассматривая камень. Он кладёт его в карман, он обшаривает отвал со страстью будущего геолога.
Старатель-завальщик с гидровашгерта торопится домой. Он только что сменился. Он устал. Застарелый ревматизм гонит его на отдых, но он увидел свежую газетку подмышкой встреченного инвалида-сторожа. Он расспрашивает о новостях. Сторож не спешит: его работа начинается ночью. Оба останавливаются, закуривают, и начинается разговор.
Прошёл рослый красавец-военный в простой, но опрятной шинели. Это фельдъегерь. Это он провозит по тайге золото и срочную почту. В мороз и в метель. У него бархатные брови, свежее лицо его горит молодым румянцем. Он избалован взглядами девушек и даже на Анну смотрит победительно-нежно. Но вот мальчик лет пяти идёт за матерью, прижимая к груди буханку хлеба обеими ручками. Он не может перебраться через грязную рытвину, лицо его плаксиво морщится, а руки матери заняты грудным ребёнком и корзиной. И фельдъегерь направляется к нему, пачкая грязью свои сверкающие сапоги.
– А ну, держи крепче буханку, – говорит он деловито.
Анна уже далеко, но она слышит и понимает всё, что творится за её спиной.
Это такие разные люди, но в каждом из них Анна узнавала себя. Разве это не она перенесла через грязь мальчика с булкой? Ладони её ещё ощущают теплоту и тяжесть его маленького тела. Она тоже остановила бы незнакомого человека со свежей газетой. Она тоже расспросила бы его...
Вместе с группой шахтёров Анна привычно вошла в железную клеть, но неожиданное ощущение тошноты возникло у неё сразу при стремительном падении вниз.
«Можно ли добровольно ухнуть в пропасть... вот так, совсем... – спрашивала себя она, ощущая нарастающий звон в ушах, и прижимала руки к груди, чтобы утишить, унять поднимавшуюся тошноту. – Ну разве тебе хочется, чтобы лопнул канат и клеть пошла ещё быстрее?»
По узкой щели ходка Анна почти проползла вверх в камеру, освещая путь шахтёрской лампой, и поднялась, осматриваясь. Вот она перед ней, её «десятина».
Только что была произведена отпалка, электрическая лампа не горела, и углы огромного подземелья тонули во мраке. Багровый в серой пыли свет ручного фонаря, оставленного пальщиком, не разгонял сумрака даже в центре, где угловато изломанные серые глыбы, опускаясь постепенно на всей площади камеры, образовали воронку – адский котёл. Хаос камня, мрачные тени, багровый в густой пыли свет невидимого фонаря говорили сердцу о вечности этого камня, о мгновенном сгорании маленькой человеческой жизни. И сердце сжималось тоской под низко нависшим суровым каменным потолком.
Только сделав над собой усилие, Анна вернулась к действительности. И тут же она увидела тёмные фигуры горняков, возникшие из мрака, где скрывался другой ходок.
Люди внесли с собой свет и оживление. Перерыв кончился. Начались обследование забоев и очистка отпаленной породы. И все сразу приняло другой вид и смысл: перед Анной был уже просто рабочий цех, отсюда начиналось движение золота. И какие люди, сильные, смелые, работали в этом цехе!
Оглушаемая треском перфораторов, Анна подошла к бурильщику Никанору Чернову, который опять дал вчера тысячу процентов нормы, – выбеленному, как мельник, пылью, рвущейся из-под его буров, громко заговорила с ним. И в нём она снова искала и находила свои черты.
Надтреснутая глыба висела над самой головой бурильщика. Анна взяла обушок, постучала по кровле. Звук получился глухой, надёжный. Анна не хотела обидеть сменного смотрителя своим недоверием, не хотела обрушить эту глыбу на свою голову и на голову чудесного человека Никанора Чернова, зорко следившего за своими четырьмя станками-телескопами. Просто она привыкла проверять даже то, в чём была уверена.
– Не бунит! – весело крикнул Анне Никанор Чернов, покосив глазом на трещину в потолке.
– Нет, не бунит! – крикнула Анна.
– Не обрушится!
– Нет, не обрушится!
Гул перфораторов заглушал их сильные голоса.
Анна представила могучее медленное движение каменной массы под своими ногами, представила гул моторов, грохот бегунов на фабрике, плавный шелест и шорох транспортёрных лент; звон воды, идущей по трубам гидравлик. Разве всё это не звучало как героическая симфония? Разве труд не создаёт музыку? И разве она, Анна, не познала радость такого труда? Здесь, в мрачном подземелье, рождалась песня. Она зашумела снова над головой Анны.
Но теперь эта песня-воспоминание взволновала Анну по-иному: она почувствовала себя снова гордой, снова богатой тем тяготением к жизни, к людям, каким она владела только в дни ранней молодости.
29
После доклада Анны на совещании и подслушанного нечаянно её разговора с Ветлугиным Андрей несколько дней ходил как угорелый. Смутные сожаления давили его, и он был то груб и рассеян с людьми, то как будто стыдился смотреть на окружающих.
– А я так люблю тебя, что мне никого не стыдно, – с упрёком сказала ему Валентина при очередном свидании. – Всё равно, все ведь знают. Сколько людей приехало вместе с нами! Отчего же ты не стыдился на пароходе? – И снова ревность к Анне прорывалась в ней. Она была слишком непосредственна, чтобы скрывать свои чувства.
– Анна имеет больше прав сердиться... – начал было Андрей, но не досказал того, что, имея эти права, Анна отпускает его.
– Если ты признаешь её права, то зачем же ходишь на свидания с другой женщиной? – спросила Валентина более надменно, чем зло, задетая за живое.
Она совсем забыла, что до сближения с Андреем ничего не искала, кроме его любви. Теперь он нужен был ей весь, безраздельно. Задерживаясь в больнице после работы, она занималась для виду чтением книг в комнате отдыха – ждала условного звонка. Но так она волновалась, сгорая в ожидании, что и больные и обслуживающий персонал старались не смотреть на неё, а если кто взглядывал, то не вдруг отводил глаза: такой свет чувства пронизывал всё её лицо. Иногда это лицо, после долгого ожидания, хмурилось, бледнело, гневное страдание сказывалось на нём невольно сообщаясь сочувствием тому, кто наблюдал за его выражением.
– Ты пойми, как унизительно для меня жить так! – страстно говорила она Андрею, сидя возле него в лесном шалаше под навесом еловых ветвей. – То дождь, то тебе некогда, то семья тебя задерживает, а я всё одна и одна. Вот сегодня выходной. Я всё утро промоталась в больнице, потом няня Максимовна мне говорит, грубо так: «Идите уж домой – не майтесь. Ежели позвонит, я приду скажу». – Голос Валентины задрожал. – Ведь эта женщина осуждала меня, а даже и ей жалко меня стало!
– Не торопи меня... – сказал Андрей.
Валентина вдруг рассмеялась тем светлым смехом, каким смеялась она только в лучшие свои минуты.
– Хорошо, не буду торопить, пусть тебя зима поторопит. Не поджидать же мне тебя в двухметровом снегу!
30
Рано утром Маринка нечаянно звякнула решёткой своей кровати. Проснувшись от этого звука, Анна, ещё полусонная, увидела, как деловито выбиралась её дочь из кроватки, придерживая мешавшую ей рубашонку. В полутьме Маринка казалась особенно маленькой в своей длинной рубашонке, с растрёпанными белыми вихрами.
Она подошла к постели матери, постояла в нерешительности, потом осторожно приподняла край одеяла и смешно, как котёнок, полезла под него. Она сначала пригрела бочок, затем повернулась и обвила ручонкой шею Анны. Анна всё молчала, только губы её, не видимые Маринке, морщились в улыбке.
– А меня никто не любит, – как будто ни к кому не обращаясь, тихонько сказала Маринка.
Анна опять промолчала.
– А кушать мне не дают, – пропела Маринка уже громче и, отодвигаясь на подушке, засматривая в лицо матери, добавила: – Мы вчера не ужинали, наверно.
– А что, – смеясь, спросила Анна, – вы уже кушать захотели?
– Я не помню, когда мы ужинали...
– Понятно. Ты, правда, что-то похудела и горячая... Почему ты такая горячая? Наверно, опять босиком бегала? А доктор что сказал?
– Он сказал, чтобы я показала ему язык. Я показала. Это можно, раз он сам попросил.
– Ах ты, дипломат! – сказала Анна укоризненно и тут же вспомнила слова Ветлугина и то, что Маринка уже перестала мучить её разговорами об отце.
Она как будто поняла что-то и даже стесняется шалить, когда они изредка собираются в комнате все трое. Подумав об этом, Анна впервые почувствовала тягостное недоумение от того, что Андрей ещё медлил с уходом. В самом деле, почему он медлит, когда всё уже решено?
В конторе Анну ожидала обычная деловая горячка – разговоры по телефону, срочные бумаги, посетители сразу обрушились на неё и овладели ею. И она расцвела, разговаривая, распоряжаясь, всё и всех подгоняя. Это она, Анна, давала общий тон работе, зная силу и слабость каждого отдельного участка, и сегодня этот тон поднялся на небывалую высоту.
«Да, я, кажется, удержалась, – сказала она себе, когда выдалась свободная минутка. – Вот моя рука на телефоне, какая хорошая, сильная рука! Вот радиограммы об отпуске дополнительных средств, о представлении смет и проектов на Долгую гору. Как много денег получим мы теперь – и как быстро! Прежде всего нужно распорядиться об отправке полутора тысяч рабочих на Звёздный. Какая же я умница, если мне дано решить и этот вопрос и участь этих людей! За ними потянутся семьи. Целый городок опять строить надо. Нет, всё-таки счастливая ты, Анна Лаврентьева! И дети у тебя будут такие же. Милые мои ребятишки! – и она рассмеялась. – Вот как нахваливает себя солидный директор!»
Анна подняла смеющиеся глаза на вновь вошедших людей, и даже то, что среди них был Андрей Подосёнов, не омрачило её настроения: что же, теперь и он должен чувствовать себя счастливым! Эти люди внесли в кабинет ещё большее оживление, особенно когда новый управляющий нового «Звёздного» прииска сразу поставил вопрос об организации яслей.
– Позвольте, – весело запротестовала Анна. – В первую очередь надо отправить рабочих, а семьи потом. Мы же не можем охватить всё сразу!
– И, тем не менее, придётся охватить, – сказал Уваров. – Горняк пошёл особенный, товарищ директор. Раньше в первую очередь отправлялся на новые прииски спирт, а теперь... – Уваров замялся и, смеясь, закончил: – А теперь и спирт и детские соски.
– Много женщин? – спросила Анна.
– Все механизмы будут обслуживаться женщинами. Это даст около пятисот рабочих дополнительно.
– Ну, что же, чудесно! – сказала Анна, легко вздохнув. – Начнём на новом месте, с благословения Уварова, сразу по-настоящему, с яслями и ребятишками. – Она повернулась к Андрею и, спокойно глянув в его растерянно вспыхнувшие глаза, проговорила с улыбкой: – Вы с Чулковым теперь герои дня. Придётся вам по литровке поставить, что ли... вот сообщение из главка о денежных премиях. Вот об отпуске средств на дополнительную разведку, на подготовительные работы. В конце ноября мы уже начнём разработку россыпи на Звёздном, а с нового года примемся за Долгую гору. Развернём рудничное строительство, тогда с нас могарычи! – И, довольная тем, что овладела своими чувствами, Анна опустила глаза к планам и картам разложенным перед нею.
