Текст книги "Товарищ Анна"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
11
Вернувшись из поездки, Чулков решил «окопаться» по-настоящему. Может быть, его подвинуло на это долгое ненастье, размывшее земляную насыпь старой крыши, а может быть, тоска «о доме», вдруг одолевшая его там, в тайге? Разведчики перекрыли свой барак, врубили новые косяки для окон, подбили мох в пазах, настелили пол и даже вкопали возле барака длинный стол, чтобы обедать и пить чай на вольном воздухе. Но последняя затея не привилась: мешали то комары, то дождь, да и стряпка наотрез отказалась таскаться с посудой на улицу.
– Конечно, ей и так дела хватает, – говорил Чулков, хлопоча у железной печки с чайником. – Вот полоскать бельё ушла... Нагрузилась – смотреть страшно.
Он поставил на стол стаканы, ловко открыл консервы, «напахал» целую гору хлеба и, налив чаю себе и гостю, долго цедил из банки загустевшее молоко.
– Я на Светлом никому не сказал о вашем сообщении, – говорил Андрей, поразивший его своим угрюмым видом. – Зачем опять преждевременно будоражить всех? Надо найти что-нибудь более определённое, настоящее.
– И найдём! – сказал Чулков весело. – Теперь мы на верном следу. Начинает уже проклёвываться кое-где. Спасибо Виктору Павловичу: поддержал он нашу линию, когда комиссия составляла заключение, а теперь мы сами с усами. Сплошная жила пошла! Самостоятельная!
Андрей встрепенулся.
– Надо посмотреть.
– И посмотрим! Вот только чайку напьёмся. Теперь оно в наших руках, никуда не уйдёт. А насчет того, чтобы пока помалкивать, это вы верно. Подождём, чтобы заранее шуму не наделать, а потом враз и объявимся, – Чулков вытер ладонью усы, полез на полку и достал брезентовый мешочек. – Вот образцы. Да вы кушайте, кушайте.
Но видно было, что ему и самому не терпелось. Он полез за стол, однако мешок из рук выпустил не сразу, а только выпустил – он уже оказался у Андрея, и они оба с увлечением отодвинули в сторону хлеб и посуду и бережно начали разбирать кучу камней с наклейками.
– Это вы наклеивали? – спрашивал Андрей.
– Я. Как же! Чтобы все было в аккурате, чтобы не напутать чего. Теперь-то я в своём деле твёрдо себя чувствую, а вспомню, каким пришёл на разведку, – прямо смех и жалость. – Успех в работе после стольких неудач окрылил Чулкова, и его глубоко посаженные глазки так и искрились. – Пришёл зимой на шурфовую разведку. Меня спросили; «Умеешь проморозку вести?» Я думаю: чего уж проще в такой мороз. «Умею», – говорю. Ну, мне, как «опытному», дали в подмогу одного старика и отправили на дальний ключ. Смотритель показал, где шурфы зарезать, и уехал. День проходит, другой. Старик говорит: «Давай приступим». А как приступать? Место болотистое. Талики. Вода. Тут старик и оказал свою былую прыть: начал мной командовать.
Чулков насмешливо-ласково улыбнулся, вспоминая о себе таком. Ему приятно было сознавать своё теперешнее превосходство, и он продолжал прямо с удовольствием:
– Зарезали мы все шурфы, как полагается. Дали им промерзнуть хорошенько. После стали класть пожоги и вынимать «четверти». Я, перед тем как пожог класть, попробую тупиком, насколько промёрзло. Только вода цыкнет, я дырку деревянной пробкой забью. Всем тонкостям меня старик обучил, а приду спускаться, глядь, в шурфе вода. Стал я тогда мозговать. Нельзя ли, думаю, запалить пожоги во всех ямах зараз и вынимать не сразу положенные двадцать сантиметров, а понемногу. Парень я здоровый: сумею из каждого шурфа по дожке выгрести, а назавтра опять... Вот и получатся «четверти». Ведь это какую опытность надо иметь, чтобы угадать с пожогом и чик в чик оттаять эти самые двадцать сантиметров! Заготовил я ворох растопки. Старик мой как раз заболел, лежит под шубой вверх бородой. «Спи, – говорю, – завтра узнаешь, кто такой Пётр Чулков». Поближе к утру запалил я свои пожоги. Ямы-то были уже метра по два; пока всё облазил, вспотел. А главное, волнуюсь, потому как первый опыт. – Чулков взглянул на Андрея, занятого образцами, рассмеялся тихонько и продолжал: – Вот до чего заразился своей идеей! Ну, устал... Зато дым над долиной – невиданное дело. Полюбовался я и пошёл отдыхать. Только успел глаза завести – вскочил, как бешеный.
Старик даже испугался. «В уме ли ты?» – говорит. «Был», – говорю. Да на улицу. А над ямами ни дымка, ни дымочка. Подбегаю к крайней – вода. А на воде головешки плавают. И в другой то же, и в третьей.
– Неужели все шурфы затопил? – со смехом спросил тоже развеселившийся Андрей.
– Все как есть. Сейчас-то, конечно, смешно, а тогда меня слеза прошибла.
Они вышли из барака и невольно остановились: такой погожий золотой осенний день стоял над горами. Разведчики работали. Андрей и Чулков ясно слышали в осеннем безмолвии их грубые голоса, глухие удары «бабой» и стук топора, доносившийся из лесу. Оба думали о себе и о той жизни, которая благодаря их упорству закипит скоро в этой долине.
12
– Митя Мирский с Мышкиным на «Амбарчике» всё перелопатили бы, да ладно, что бур им во-время забросили, теперь будут действовать по всем правилам, – говорил разведчик Чулкова Моряк, проворно прихрамывая подле Андрея. – Я Мите говорил перед этим: надсадишься, мол, бешеное дитя. Земляная работа – она тяжёлый воз: не гони, как раз к сроку будет. Главно, – чтобы не сбить охотку, пока до золота не дорвались...
– Теперь, похоже, дорвались, – отозвался Андрей, уловив только последние слова.
– Да! Что у нас тут творилось вчера!
Чулков предостерегающе кашлянул.
– Что же? – спросил Андрей, отгоняя посторонние делу мысли.
– Всех уложило. Такая качка была, что боже мой! А всего-то по литровке на брата не вышло, – болтал Моряк, невзирая на знаки Чулкова.
– А Чулков?
– Он, как бывалый капитан, устоял на посту, но и его побрасывало. Это уж как водится.
– Экий ты, право, как баба худая! – сказал, Чулков с досадой. – Вправду говорят: с кем поведёшься, от того и наберёшься.
– Блошка у нас водится, – не унимался Моряк, – голодная скачет и от сытой покою нет.
– Надёжная жила вскрыта, – заговорил Андрей серьёзно.
– Да, можно рассчитывать, что дополнительную разведку с интересом проведём, – переходя на иноходь под гору, ответил сразу воодушевляясь Чулков. – Надо несколько шурфов заложить...
– А потом как, Андрей Никитич, крелиусом на глубину-то будем бурить? – тоже переходя на деловой тон, осведомился Моряк.
– Нет, штольню от подошвы заложим. – И Андрею ярко представилась его мечта об этой штольне ночью, у костра, возле нагорного озера.
Теперь мечта превратилась в действительность. Дорого обошлось это превращение! Но все трудности после достижения цели сразу потеряли свою остроту и делались даже приятными воспоминаниями. Зная Чулкова, Андрей не зря поверил его взволнованности: жила была нащупана настоящая.
– Теперь и деньжонок нам подбросят наверно, – мечтательно говорил Чулков. – Марку свою оправдали.
– А вдруг «она» опять выклинится! – высунулся с предположением Моряк.
– Типун тебе на язык. И что это тебя всегда так и тянет, так и тянет чем-нибудь этаким ковырнуть! – Чулков окинул сердитым взглядом Моряка и покачал головой. – Право слово! И хоть бы шеромыжник какой был, а то ведь работяга, золотые руки. И вот, скажи на милость, трепло какое!
– Скажи на милость – трепло какое уродилось! – срифмовал Моряк, искренно наслаждаясь и досадой Чулкова, и его похвалой.
– Вот, извольте любоваться! – сказал Чулков, негодуя. – Никакого соображения у человека. И ведь бывший флотский! Хоть и не военного флота, хоть и давно служил, а всё-таки с дисциплиной должен бы быть. Так нет: совсем извратился.
– Нет, он не плохой, – задумчиво возразил Андрей, глядя вслед разведчику, который уже устремился вперёд, к баракам. – У него что на уме, то и на языке.
– Одно слово – с придурью, – заключил Чулков, но уже остывая. – Мы точно выпили вчера, так случай-то какой! Тут и святой бы напился!
13
«А вдруг она и вправду выклинится?» – подумал Андрей, сидя вечером за столом у разведчиков. Его даже в дрожь бросило.
– Вот мы её парочкой шурфов вскроем, – и сразу всё, как на ладони, ясно станет, – заговорил Чулков, подсаживаясь поближе к Андрею.
Видимо, он совершенно захвачен был одной этой идеей, и толстые складки над его переносьем выражали свирепую озабоченность.
– Парочку бы шурфов, да удачно, а потом бы по всему простиранию её, а потом снизу, прямо с ключа, штоленку заложить. Ведь условия-то для этого прямо лучше не придумаешь: расположение-то в горном массиве где угодно подсечь позволит.
«Ишь, как распелся!» – подумал Андрей, уже наученный горьким опытом.
– Да, в этот раз если ошибёмся, трудно подняться будет, – сказал он вслух.
– Ну, что вы, Андрей Никитич! До каких пор она нас водить будет? Хоть она и жила, а тоже надо совесть иметь!
– Мне думается, Анне-то Сергеевне надо бы сразу сообщить, она после нас больше всех заинтересована, – добавил он. – То-то порадуется! Ведь весь будущий производственный вопрос на ниточке держится.
– Нет, лучше подождём. Вы и рабочих предупредите, чтобы помолчали пока.
Андрей встал и беспокойно прошёлся по бараку. Чулков исподлобья наблюдал за ним: он ожидал большего проявления радости. Вялая задумчивость Андрея оскорбляла лучшие чувства разведчика.
14
Кирик не успел ещё рассказать всем о своей поездке, о том, как он заезжал на выморочное стойбище, о том, как спускался с белым стариком в горячую утробу парохода.
Пока он отсутствовал, в посёлке начали строить магазин, тёплые сараи для овощей, отправили человек тридцать парней и девушек на шахты обучаться горному делу, а знакомый якут Гаврила начал пахать трактором новое поле за речкой.
Жена Кирика за это время научилась хорошо доить и совсем привыкла к своим «коровкам», но однажды, когда она выходила из хлева, корова «Ветка», мотнув головой, нечаянно подцепила ее рогом за кожаный, в светлых бляшках пояс.
Как испугались эвенки, увидев бегущую большими шагами жену Кирика рядом со скачущей коровой! В напряжённо поднятой руке жена Кирика держала ведро с молоком. Она тоже испугалась, но молоко не пролила. И Кирик, выслушав её рассказ, похвалил её за храбрость и уважение к артельной продукции.
– Каждый получит больше на трудовой день, если будет больше прибыли, – важно сказал он, припоминая свой разговор с Анной и Патрикеевым.
На этом и застал его председатель артели Патрикеев, который сообщил, что в Буягинском наслеге, на Алдане, открываются курсы медицинских сестёр и кооперативные и что со Светлого привезли бумагу об отправке на учёбу молодых эвенков. В бумаге есть особая приписка насчёт Кирика: если он пожелает, то для него по возрасту сделают исключение.
Кирик не сразу понял, что такое «исключение по возрасту», а поняв, возгордился. После этого он уже никак не мог не пожелать.
С целой оравой молодёжи он в тот же день выехал на Светлый.
– На какие ты хочешь-то: на кооперативные или медицинские? – хмуро спросил Уваров, к которому Кирик явился посоветоваться.
– Медицинские – это фершалом, что ли? – с робкой надеждой спросил Кирик: ему очень польстила мысль сделаться чем-нибудь вроде доктора.
– Больно уж скоро хочешь ты фельдшером стать, – сказал Уваров, – это же шестимесячные курсы. Медицинской сестрой будешь, хирургической. Помогать при операциях будешь.
Кирику очень хотелось бы помогать при операциях, но...
– Как же я сестрой буду? Баба я, что ли?
Этот наивный вопрос смутил и рассердил Уварова:
– Ну, братом будешь. Экий ты какой!.. Не всё ли равно, как называться! Главное, чтобы дело знать.
– Тогда уж лучше, однако, на кооперативные, – решил Кирик, подумав.
Уваров написал ему заявление, позвонил по телефону в поселковый совет.
Из поселкового совета Кирик зашёл в магазин. Вид продавцов, хлопотавших за прилавками, привёл его прямо в умиление. Он сразу представил, как сам будет заправлять разными такими делами. Теперь надо было составить письмо для жены и чтобы обязательно – поклон. Теперь иначе было нельзя. Кирик решил пойти к своему дружку Ковбе, но, выйдя из магазина, увидел Валентину Саенко.
– Здравствуй, – промолвил он с искренне радостной улыбкой.
– Кирик... Здравствуй, Кирик! – обрадовалась и Валентина: эта встреча вызвала у неё столько волнующих воспоминаний.
– Ты что, хвораешь? – спросил он, шагая рядом: при всем своём оживлении она не выглядела такой свежей и румяной, какой он запомнил её с первой встречи.
Валентина вздохнула.
– Немножко... болею.
Она сразу потащила его к себе, узнав, что ему нужно написать письмо, и они вдвоём долго обсуждали, как лучше написать.
– Пиши; едет, мол. Учёный, мол, будет. Заведующий магазином будет, – говорил Кирик, покусывая мундштук холодной трубочки: курить в такой нарядной комнате он стеснялся. – Хорошо, когда учёный, – продолжал он мечтательно. – Кругом уважение. Неучёный мужик хуже учёной бабы. Я тебя уважаю. Я Анке-то сказал, что ты да мужик её играл маленько... спал, мол, вместе.
– Ты с ума сошёл, Кирик! – сдавленным голосом произнесла Валентина, бледнея.
– Нет, с ума не сошёл. Надо сказать: друг она. Спать – это ничего. Обманывать нельзя – спаси бог.
– Что же... она сказала?
– Ничего не сказала. Она меня знает. Давай пиши ещё: приедет, мол, домой, патефон купит. Вот как у тебя. Кружков с песнями купит...
Запечатанное письмо Кирик отнёс в контору и сдал секретарю, как научила Валентина. Потом он вышел на крыльцо и сел на ступеньке.
«Хорошая баба Валентина, – сказал он себе. – Хороший доктор».
Кирик вспомнил поездку с ней по тайге и вдруг забеспокоился. Сначала научился бы на сестру... или брата, потом на фельдшера. Как бы он, фельдшер Кирик Кириков, ездил по тайге! Знал бы все болезни, как доктор Валентина. Лечил бы. Может, оспу делал бы, и все бы уважали его.
Ему показалось, что он допустил большую оплошку. Он встал тихонько и пошёл в партком.
Уваров выслушал тревожно сбивчивую речь Кирика и подумал, что, пожалуй, верно, лучше окончить Кирику медицинские курсы. В магазин и так все придут, а вот лечение, гигиена... Тут очень важно, чтобы свой человек был, чтобы язык знал.
Уваров написал новое заявление и снова долго говорил по телефону с поселковым советом. Получив исправленные документы, Кирик вспомнил о письме, отосланном жене. Будет ждать продавца, а приедет вроде как фельдшер. Нет, так нельзя: обман получится. И Кирик помчался в контору. Он получил обратно письмо, положил его в карман и, выйдя на улицу, задумался. Надо было написать новое.
15
Ковба сидел в своей комнатке, провонявшей крепким запахом дёгтя и кожи, пил чай с постным сахаром и сухариками.
– Здорово! – ещё с порога закричал сияющий Кирик. – Здравствуй, старик! Я завтра, однако, поеду учиться.
Ковба отложил ложку, которой ел размокшие сухари, вытащил из-под стола табурет.
– Давай садись, – предложил он и потянулся за второй кружкой.
Тогда Кирик тоже начал хлопотать. Он разложил свои вьюки на постели Ковбы, развязал ремни и, ухватив за примятые листья, вытащил из сумы какую-то тяжёлую овощь.
– Редька, – сказал Ковба и приятно осклабился, очень тронутый гостинцем Кирика. – Вот это хорошо. Давно я редечки не едал. Сейчас мы её нарежем да с маслом... – Он закатал рукав, вооружился ножом и спросил: – С огорода, поди-ка, спёр?
– Пошто спёр? Спаси бог! Сторож дал.
– Да ведь это турнепса, – определил Ковба с огорчением, уже сидя за столом и медленно пожёвывая. – То-то я и гляжу: красивая она больно.
Узнав, что Кирик отказался от кооперативных курсов, Ковба крепко пожалел:
– Это бы тебе верный кусок хлеба. Эх ты, голова-а! Фершалом сделаться трудно: ведь они есть которые почище докторов, а тебя ещё грамоте учить да учить! Валентина-то твоя лет пятнадцать, поди, училась, пока до дела дошла.
Вообще Ковба был не против медицины, но желание Кирика подражать Валентине Ивановне вызвало в нём досаду.
– Никакого сознания в ней нет, – проворчал он, вспоминая то, что рассказывали ему Клавдия и сам Кирик. – Никакой жалости, а ещё образованная.
С этими словами Ковба добыл с полки листок бумаги, конверт и чернила в бутылочке с деревянной пробкой. При всей своей внешней заскорузлости, Ковба был человеком «с понятиями», давно уже умудрился ликвидировать неграмотность и – хотя писать ему было некуда и некому – обзавёлся всем письменным припасом».
Письмо он писал мучительно долго, и даже Кирик, с почтением наблюдавший за движением его тяжёлой руки (она возилась по листу бумаги, как медведь на песке), терял терпение и не раз пытался разнообразить дело посторонними разговорами.
Получив, наконец, письмо, заклеенное хлебным мякишем, Кирик отнёс его к поселковому совету – контора уже не работала – и опустил в почтовый ящик. Потом он отошёл и снова затосковал, забеспокоился.
Уваров уже лёг спать, читал в постели газету, когда в дверь постучали. Он встал и впустил очень расстроенного Кирика.
– Ну, что? – спросил Уваров, идя за ним следом.
– Не могу я по-медицински, – жалобно заговорил Кирик. – Меня грамоте учить да учить...
Уваров сел на кровать, почесал в раздумье волосатую под расстёгнутой рубахой грудь.
– Ничего, научишься. Парень ты толковый.
– Какой я парень? Никакой я парень! Пятьдесят лет однако. Голова-то худой уж!
– Хм! – Уваров похрустел газетой, разглядывая присмиревшего Кирика.
Глаза эвенка блестели тревожно..
– А ты не расстраивайся, – сказал Уваров, понимая растерянность охотника. – Это, видишь ли, у тебя, попросту сказать, глаза разбежались.
– Тогда пускай пойду я в кооператив.
– Смотри, тебе виднее. Давай бумаги. Я утром пораньше всё выправлю.
Обрадованный Кирик полез по карманам.
– Ты уж не серчай, друг, – приговаривал он, виновато посматривая на Уварова.
На улице было совсем темно. Кирик пошёл было к конному двору, возле которого жил Ковба, но снова вспомнил о письме:
«Поеду на кооперативные, а написал – на медицинские».
У него заломило в висках, и он остановился посреди улицы. Одна нога хотела итти к старику, другая – за письмом. Кирик постоял в нерешительности и круто свернул к поселковому совету. Тёмные изнутри стёкла отсвечивали от ближнего фонаря, и охотник ясно увидел в них свою одинокую тень. Щель, в которую он недавно запустил письмо, оказалась совсем узкая и расстроенный Кирик сел на завалину, не зная, что делать:
«Снять ящик?.. Пожалуй, нельзя, ждать до утра – долго».
Кирику захотелось домой, в артель. Он вдруг почувствовал себя совсем беспомощным.
В домике Уварова тоже темно. Кирик долго в нерешительности ходил кругом, но всё же подошёл к двери, поцарапался легонько, потом сильнее. За дверью послушались грузные, твёрдые шаги. Крючок звякнул, дверь распахнулась. Уваров, странно большой в белом, стоял у порога.
– Что? – спросил он, вгляделся и сразу узнал Кирика. – Чего тебе не спится? Или опять передумал?
– Передумал, – топотом, виновато сказал Кирик. – Однако я лучше домой поеду.
– Ну, беда-а! – сказал Уваров и сердито рассмеялся. – Заходи в горницу. Ай-я-яй! – шумно зевнул он, включая настольную лампу.
С минуту он смотрел на эвенка тёплым, сонным взглядом, потом вытащил из-под постели запасной тюфяк, постелил его на жестком диванчике, кинул в изголовье полушубок.
– Давай ложись и спи. Понял? И никаких больше разговоров сегодня на эту тему! Ты и меня-то уж совсем закружил...
– Тогда я пойду, однако...
– Не-ет! Никуда ты, однако, не пойдёшь. Я тебе не мальчик всю ночь бегать открывать да закрывать. Я ведь тоже за день-то натопаюсь...
Уваров подождал, пока Кирик стянул торбаса и неловко улёгся на диванчике. Потом Уваров лёг сам, но, когда лёг, сказал, ясным, мягким и добрым голосом:
– Я тебя, браток, понимаю... Вопрос в жизни серьёзный. В таких случаях человек всегда сомневается. Все мы немножко чудаки: есть что-нибудь одно – берёшь и доволен, дай на выбор – и не сообразишь, за что ухватиться.
Уваров замолчал, и Кирик тут же услышал его ровное дыхание. Кирик понял, что Уваров уснул, и сам успокоился от близости этого сильного человека. Но и утишив своё волнение, Кирик ещё долго не мог отделаться от всяких трудных мыслей. Его беспокоило даже то, отчего ему так приятно лежать на высокой скамейке. Он вспоминал гладкие руки Валентины, уснувшие, как дикие голуби, на плече Андрея Подосёнова, кудри их, темные, светлые, перепутанные сном и любовью, и вспышку страшного гнева, вызванную рассказом об этом, на лице Анны. Ещё Кирик вспомнил редьку-турнепсу, подаренную им старику Ковбе, и большой хлеб, положенный в его вьюк стариком. Хлеб был круглый, тёплый, румяный, как солнце.
– На дорожку, – сказал старик Ковба.
А Кирик взял булку, прислонил к своему лицу, вдыхая теперь уже привычный запах хлеба, потом поднял её обеими руками и, любуясь ею, промолвил по-эвенкийски:
– Какое счастье, что есть на земле хлеб!
