Текст книги "Товарищ Анна"

Автор книги: Антонина Коптяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

21

Со дня на день Анна откладывала объяснение с Андреем, хотя видела неизбежность разрыва и ненавидела себя за слабохарактерность, за надежду на какой-то лучший выход из своего мучительного положения.

«Надо объясниться! – решительно говорила она себе. – Да, да, надо объясниться. Так дальше нельзя. Это невозможно! Так я превращусь в сварливую бабу, закисну, состарюсь, начну хандрить...»

Она возвращалась с шахты, где устанавливали ленточный транспортёр. Погода стояла бешеная: солнце, жара и ветер, поднимающий вихри пыли.

Ветер забегал Анне навстречу, кружил мусор и жёлтые листики, опавшие с кустарников, перебирал и колебал, как струны, провода на столбах. Провода сдержанно гудели, и от их унылого гудения делалось совсем тоскливо.

Анна вспомнила, как в прошлом году, в это же время, они с Андреем ходили к разведчикам за ближний перевал, как отдыхали под чёрной елочкой и какое бледное небо смотрело на них сквозь нависшие шалашом еловые лапы и голые голубые ветви осинника. Теперь от этого воспоминания хотелось плакать.

Ветер отгибал полу лёгкого пальто Анны, открывал край её шерстяной юбки. Она шла, жмурилась от пыли и всё думала о себе и об Андрее. Вчера он впервые нагрубил Клавдии, и та целый день ходила с красными от слёз глазами.

«Ему тяжело теперь с нами, со мной, – думала Анна, – тяжело, но он молчит. Он хочет, чтобы я сама...»

Нервное озлобление охватило её, и, всё более озлобляясь, она вспомнила, что теперь часто, придя домой с работы, он беспокойно ходит по комнатам, не снимая кепи. Или так же, в кепи, присядет у себя на диване. Он совсем забросил работу над диссертацией, мало ест, просыпаясь по ночам, подолгу лежит без сна, тревожно вздыхая.

«О чём же ему вздыхать? Работа дала блестящие результаты, в сердечных делах счастлив. Значит, только я мешаю... моё присутствие давит его! Хорошо, я всё возьму на себя, – решила Анна с горестной гордостью. – Я отпущу его. Видно, и вправду клетка оказалась тесной».

Было совсем поздно, когда Анна, осмотрев на конном дворе лошадей, пригнанных из Якутска, возвращалась домой. Она шла тихо, опустив голову: она не спешила домой, где ей было тягостно теперь, где нужно было притворяться спокойной перед Мариной и перед теми, кто заходил к ним.

Вдруг словно кто толкнул Анну. Она прижала ладони к груди и остановилась: из переулочка вышли Андрей и Валентина. Они шли, держась за руки, касаясь друг друга плечами. Имя Кирика, произнесенное Валентиною, дошло до сознания Анны, и Анна услышала:

– Обманывать – спаси бог.

У них хватало стыда ещё и говорить об этом! Они могут вышучивать!..

Анне хотелось догнать их, наговорить им злых, горячих слов, но она продолжала стоять с полуоткрытым от удушья ртом.

«Я увижу, как они будут целоваться, – эта мысль сорвала Анну с места. – Тогда я скажу им... Я всё им выскажу!..»

Но, чтобы увидеть, надо было итти тихо, надо было прислушиваться, а кровь звенела в ушах Анны, и туман застилал ей глаза. Она не умела подсматривать. Вместо того, чтобы осторожно приблизиться к ним, она, отвернув лицо, точно стыдилась взглянуть, обогнала их.

– Какая я несчастная! Какая несчастная! – повторяла она, вся дрожа.

Всё тем же быстрым шагом, не разбирая дороги, Анна прошла мимо домов засыпающего посёлка, мимо шахтовых отвалов, где чернели повсюду провалы ям и канав, и казалось, ни один камень не ворохнулся под её ногой. Она опомнилась далеко в лесу.

Глухо шептал в чаще затаившийся ночной ветер. Сквозь высокие стволы деревьев, прямые и чёрные, зябко дрожали звёзды: по-осеннему тёмное небо прижималось к самой земле. Анна тоже легла на землю, припала лицом к траве.

Плакать бы, рыдая во весь голос! Кричать... кричать так, чтобы остановилось сердце! Кричать и плакать! Любой крик заглохнет здесь, как крик птицы, схваченной зверем. Но Анна только простонала:

– Да за что же? За что мне такое? – и, ощутив живую теплоту своей подвернувшейся руки, с ожесточением вцепилась в неё зубами.

Боль привела ее в себя...

Потом Анна услышала таинственный звон. Он вошел в её сознание, пленительно-нежный, успокаивающий, как тихая музыка. Она приподнялась, придерживая рукой развившуюся тяжёлую косу. Прислушалась. Земля баюкала её: где-то пробиралась, журчала вода.

Анне захотелось пить. Она поднялась и побрела, прислушиваясь к голосу ручья, то замирающему, то возникающему вновь в темноте ночи.

Она не сразу разглядела контур высокой горы, возникшей над каменистой поляной. Только серебрилась в густой синеве неба линия крутого края, на который щедро и бесконечно лился поток Млечного пути. И уже нельзя было понять, в небе ли, на земле ли звенело всё зовом бегущего потока.

Пройдя ещё немного, Анна опустилась на колени. В узкой щели между камнями засверкала чёрная струя воды. Анна потянулась к ней руками, зачерпнула полные пригоршни... и как будто не воду, а звёздный блеск, обжигающий холодом, подняла она на ладонях...

22

Андрей встретил её очень встревоженный, и она сразу поняла, что они с Валентиной не заметили её, когда шли вместе.

– Где ты была? Я звонил всюду...

– Ты... беспокоился?

Он ответил хмуро:

– Маринке что-то нездоровится. Я пришёл, а она... Она еще не спала.

– А где ты был? – опросила Анна, не глядя на него.

– Я был у себя... в кабинете, – сказал Андрей сухо.

Он взял с этажерки пару книг, словарь и направился было к двери.

Анна как вошла – в чёрном берете, в пальто с прилипшими иголками хвои – так и стояла у стола, не раздеваясь, не вынимая рук из карманов. Сейчас Андрей выйдет из комнаты, засядет у себя и будет до рассвета перелистывать страницы, скрипеть пером или сидеть неподвижно, изредка прерывая тишину неровными вздохами, а завтра она опять не сможет начать разговор... Снова молчать, терзаться, может быть, подсматривать. Нет! Сейчас же!

– Андрей!

Он быстро обернулся.

– Андрей, мне нужно поговорить с тобою.

Он посмотрел на неё, на свои книги и подошёл к ней, неловко улыбаясь:

– Что ты хочешь сказать?

От этих слов, от его жалкой улыбки гнев Анны остыл.

– Я не могу больше так жить, – прошептала она с кроткой растерянностью. – Я не могу так!

Андрей стоял перед ней, прямой, снова суровый, смотрел в сторону, машинально тасовал в руках тяжёлые томики книг.

– Погоди, не шурши! – сказала Анна нетерпеливо и, забывшись, положила ладонь на его горячую руку.

Одна из книг выскользнула, с шумом упала на пол. Оба вздрогнули.

– Чего ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты сказал мне всё прямо. Всё как есть, – проговорила Анна, стараясь унять дрожь в голосе.

– Мне кажется, я ничего не скрываю, – ответил Андрей.

– Неправда! – вскричала Анна, сразу охваченная гневом. – Ты унижаешь себя и нас обоих своею... своею трусостью! Если ты любишь её больше, иди к ней! Я не держу тебя... – Анна тяжело оперлась рукой о край стола. Она боялась снова упасть, боялась вызвать жалость к себе. – Я опять чуть не стала подсматривать сегодня... – сказала она подавленно. – Это мерзко... Ты вовсе не был в кабинете. Ты ходил к ней...

– Да, я ходил к ней.

С минуту Анна молчала, потрясённая. Даже после сообщения Кирика в ней ещё жила затаённая надежда, что Кирик ошибся, что всё как-нибудь обойдётся по-хорошему. Даже, увидев Валентину и Андрея вместе, она ещё не совсем поверила в своё несчастье. Теперь всё рухнуло, и она сказала почти спокойно:

– Нам надо расстаться.

– Ну, что же... – сказал Андрей и побледнел. – Расстанемся.

– Немедленно.

– Когда захочешь.

– Когда захочешь! – повторила Анна запальчиво. – Не я, а ты этого хочешь!

Андрей наклонился, поднял книгу, спросил:

– Значит, мне надо уходить?

– Пожалуйста...

«Да неужели это уже конец?» – с ужасом подумал он и вслух проговорил растерянно:

– А как же с Маринкой? Разве нельзя жить вместе хотя бы ради неё?.. Хотя бы условно?

– К чему?! – возразила Анна холодно. – Мы ведь не обыватели, заключившие брачную сделку по расчёту. Зачем нам какие-то условности? Жить без любви, без уважения друг к другу!.. Ради чего? Существовать в роли снисходительной жены я не смогу. Терпеть или... ссориться... Только калечить детей. Маринку! – поспешно договорила она, огромным усилием подавляя желание сказать ему о своей беременности. – Полюбил другую... дал волю чувству... Ну, что же! Жестоко... Очень жестоко... Но лучше уж так... по-честному.

Андрей хотел что-то сказать и не смог, и вышел из комнаты неровным шагом.

23

Теперь уже никакой надежды не было. Теперь уже всё было ясно. Теперь полагалось переживать: побороть в себе чувства к недостойному человеку и взяться за работу. Существовал ли такой рецепт при сердечных болезнях, нет ли, но что-то вроде этого представлялось Анне.

Горькая ирония над собой, остро покалывая, точно пришпоривая, помогла ей несколько прийти в себя, снять пальто; она даже умылась, но когда вошла в свою рабочую комнату и села к письменному столу, силы вовсе покинули её.

«Что я ему сделала?! – вырвался у неё душевный крик. – За что он так безжалостно расправляется со мной? А надо выдержать... – Глаза Анны выразили тоску загнанного, смертельно измученного животного. – Пережить надо! Вот смог же пережить своё горе Уваров! Неужели я слабее? Но как глухо мне... будто навалили на меня мешки с золой... тяжко, и задыхаюсь! Ничего, Андрей Никитич, я еще встану, я еще стряхну с себя эту пыль».

Анна болезненно усмехнулась, опустила на руки отяжелевшую голову. Сколько бессонных ночей! Сухие глаза не смыкаются, в них точно песок. А по утрам упадок сил. Приходить в контору и, сцепив зубы, усаживать себя за стол, заставлять заниматься делами.

«Как у меня всё дрожит внутри! – думала Анна, прислушиваясь к себе. – Такая пустота в груди и боль такая! Гейне говорил, что при зубной боли в сердце помогает «свинцовая пломба»... «Свинцовая пломба» помогла бы и мне, несомненно. Но как бы это было дико! Мать, беременная женщина – стреляет в себя... Нехорошо. Ах, нехорошо!

Анна переменила положение рук, но взгляд её под мерцающей тенью отяжелевших ресниц остался неподвижным. Ей точно в бреду представилось, как она ходила на-днях в баню. Тяжёлые мысли её были тогда отвлечены видом молодой матери, которая мылась с ребёнком напротив. Ребёнок, мальчик, толстенький, с пухлой, вздёрнутой кверху губкой, спокойно сидел в тазу и поливал на себя из зелёного стаканчика. Приятно ему это было очень, но всё удовольствие его выражалось только в улыбчивом блеске глаз, а губкой он шевелил задумчиво, как бы прислушиваясь к своим ощущениям. И ещё там была такая же чудная толстушка-девчонка, которая так же сидела в тазике, и, пока ее мать тёрла и скребла ногтями свои намыленные космы, – пока мать не видела, девчонка наклонялась, ртом пила воду из таза. Каждый раз, проделав это, она радостно всплескивала ладошками, брыкала в воде ногами и, явно довольная собой, с торжеством осматривалась. Глядя на этих детей, Анна думала тогда о своём будущем ребёнке, и ей становилось легче на душе, а сейчас она подумала что у тех детей есть отцы, что они не брошенные...

Она поднялась и начала метаться по комнате.

«Это какие-то жестокие приступы, точно родовые схватки. Но так родиться может только... ненависть. Я бы не хотела зла. Я хочу только хоть на минутку успокоиться. Вот как он истолковал мою помощь денежную... Видно, правду говорил Ветлугин: когда возникает физическое влечение, оно одевает свой предмет в самые лучшие украшения, а охладев, стараются раздеть донага, рассеять все иллюзии... Это чтобы оправдаться, чтобы не стыдно было за себя. Тогда как ни повернись – во всём плох. А я не хочу, не хочу, чтобы меня опошлили ради собственного оправдания».

Анна взяла портфель, порывисто открыла его, вытащила бумаги... Но где почерпнуть живого внимания и сообразительности ей, полумёртвой от горя? Перебирая деловые бумаги, она думала об Андрее, о себе, о Маринке... Ах, Маринка!

Анна прошла в спальню. Тяжело ей стало заходить в эту комнату! После сообщения Кирика, после того как Андрей застиг её у своего письменного стола, они не спали вместе, но Анна не могла забыть, как радостно засыпала она на руке Андрея и как счастлива бывала, когда он, просыпаясь рядом с ней, с мальчишеской сонной, блаженной улыбкой обнимал её. Какой особенной чистотой, какой любовностью были проникнуты все их отношения! И часто, даже во сне, Анне было жаль отнять свою голову с его руки. И вот всё исчезло! Совершилось то, чего с ужасом ожидала Анна все эти дни... И не было исхода и никакой надежды на облегчение.

– Никакой! – прошептала Анна, подходя к кроватке дочери.

Маринка спала неспокойно. Что-то снилось ей: она морщилась, вертела головёнкой. Анна прижалась губами к её виску. Такие пушистые волосики! Детёныш был ещё совсем крошечный, и горло у него почему-то завязано белым платком.

«Болеет она, – подумала Анна, жадно всматриваясь в любимые черты ребёнка. – А мы со своими делами забросили её!»

Горестный стон чуть не вырвался у Анны. Боясь разбудить Маринку, она выбежала из спальни. Она метнулась в столовую и тут, уже не в силах владеть собой, опустилась на ковёр у дивана, уронила в ладони голову, сотрясаясь всем телом от сдавленно-глухих, бесслёзных рыданий.

24

Эти рыдания без слёз, не принесшие Анне облегчения, вызвали у неё такую усталость, что она уснула тут же, прислонясь к дивану плечом и затылком; одна рука её, согнутая в локте, была неловко подвёрнута, другая бессильно свисала вдоль туловища, касаясь пальцами пола. В этой позе пьяного от усталости человека, с закинутым, болезненно нахмуренным лицом, Анна проспала часа два.

Пробуждение было мучительно. Сидя на полу, она с трудом вытянула, распрямила ноги, долго растирала онемевшую руку; в голове у неё гудело, болел затылок, даже вся кожа головы. Анна пересела на диван, распустила волосы, морщась от боли, расчесала их.

Часики показывали шесть утра. Осторожно ступая, Анна прошла на кухню, где позёвывала проснувшаяся Клавдия.

– Что с Мариной? – спросила Анна, включая свет и прикрывая дверь в коридор. – Вызовите сегодня врача, пусть он посмотрит её. Я вернусь домой к двенадцати. Нет, нет, можете сейчас не вставать, – поспешно добавила она, глядя на худые, жилистые ноги Клавдии, на длинные шнурки её полосатой юбки, которые та начала было завязывать над своими прямыми бёдрами. – Я не буду завтракать.

У вешалки Анна натянула суконные брюки, сапожки, надела тёплую куртку, шапочку-папаху и, заправляя её резинку под узел волос, вышла из дома. Холодный воздух освежил её открытый лоб и щёки (Анна сразу вспомнила, что забыла умыться). Но тут же по спине её потекла зябкая дрожь: на ступеньках крыльца, на досках, вдавленных, втоптанных в высохшую грязь, на траве по косогору лежал сплошной иней первого крепкого утренника. Анна сильно вдохнула морозный воздух и поморщилась от боли в груди.

– Эка, до чего довздыхалась! – укоризненно сказала она себе и пошла по дорожке.

Внизу она замешкалась, не решив еще, с чего начать свой рабочий день: пройти ли в механическую мастерскую, где срочно склёпывали по новому проекту трубный обогатитель для гидравлики, или сразу проехать на лесозаготовки?

В голове у неё всё мутилось, ноги подкашивались. Она хотела бы залечь в тёмном углу и лежать, никуда не показываясь, никого не видя.

Впервые Анна почувствовала всю тяжесть своих обязанностей. У неё разрывалась душа от огромного горя, а она должна была думать о том, чем заняты были окружавшие её люди.

Никто из этих людей не думал о том, как ей тяжело. Наоборот, все осаждали её деловыми и личными просьбами, растаскивая на тысячи кусков каждый день её жизни. Нет, она никого не хотела видеть сейчас, но и домой возвращаться было невозможно. В лес! Да, конечно. И она круто свернула к конному двору.

Пока конюх, поставленный временно вместо Ковбы, выводил из стойла, поил и осёдлывал Хунхуза, Анна стояла, прислонясь к новой, ещё сухой колоде, смотрела на чисто выметенный, рыжий от навоза двор, на яркобелые от инея былинки просыпанного ночью сена; слушала фырканье и звучное жевание коней и постукивание их подков по деревянным настилам, вдыхала крепкий запах конюшни, и чувство тоскливого отчуждения от всего этого – почти неестественного в своей спокойной простоте – овладело ею. Поёживаясь от нервного озноба, она приняла поводья из рук конюха и, почти не ощущая тяжести своего тела, села в седло.

Синие сумерки переходили в рассвет, наливались румянцем. Истончалась, бледнела ущербная луна. Как она мучила своим светом Анну в эти бессонные ночи! Но луна уже постарела. Какие-то пятна двигались по ней, разрыхляли её, – казалось, сквозь неё проглядывало самое небо.

– Так тебе и надо! – прошептала Анна и остановила лошадь над перевалом.

Солнце уже улыбалось земле, земля улыбалась солнцу блеском каждой песчинки, каждой иголочки изморози. Только Анна смотрела на всё неподвижно застывшим взглядом.

– Так тебе и надо! – громко сказал ей кто-то.

Она вздрогнула. Неужели она сама произнесла эти слова?

25

Анна оставила лошадь у барака и пошла по делянкам. Тонкое серебро инея уже оплывало с верхних ветвей леса, блестели на солнце мокрые сучья, и редкие листья, и падавшие и копившиеся на них огнистые капли; искрились выхватываемые вдруг солнечными лучами верхушки высокого лиственного подлеска, точно покрытые белым кружевом; вздыхала, выпрямлялась, согретая, мокрая до корней трава на крутосклоне, и, как слёзы, стекала влага по смуглой коре сломленной придорожной сосны. Лес вздыхал, томился и в мощной своей скорби томил ожиданием белого, подобного смерти покоя зимы.

Здесь всё было огромно: и деревья, и очищенные от коры брёвна, светлые, точно восковые, и сами лесорубы – громкоголосые мужики.

Вместе с десятником Анна поднялась на вершину водораздела, и десятник-бурят, работавший раньше на вишерских лесозаготовках, показал, в каком месте и как можно сделать ледяную дорожку для лесоспуска.

– На Вишере она здорово помогла нам, – оживлённо говорил он, сверкая узкими глазами. – Это очень дешево. Это очень выгодно.

Они вернулись на делянку, когда лесорубы, вдосталь намахавшись топорами и пилами, отдыхали у костра перед своим шалашом. В располосованной сучьями ватной одежде, обросшие щетиной, они полулежали прямо на земле, как лесные разбойники. Отточенные топоры их хищно поблескивали в стороне, всаженные полукружьем в широкий пень.

Лесники пили чёрный, как дёготь, чай с брусникой. Куски пшеничного хлеба были свалены грудой на чьей-то поношенной телогрейке.

– Чать пить с нами, Анна Сергеевна! Душу попарить! – ласково предложил Ковба, временно посланный на лесозаготовки вместе с другими рабочими, но как будто здесь, в лесу, и родившийся.

Он налил ей большую кружку, подвинул большую миску с сахаром.

Чай пах дымом. Мелкие соринки плавали в нём. Анна ела хлеб, порушенный неотмываемо чёрными мужскими руками, черпала деревянной ложкой ягоду из общей миски.

Лесорубы, смеясь, рассказывали ей, что Ковба совсем истосковался по конюшне, что он пробовал кого-то из них зануздать спросонья вместо Хунхуза и каждую ночь кричит:

– Тпру, ты, холера, урюк солёный!

Ковба смеялся вместе со всеми, щеря в косматой бороде жёлтые зубы, сплошные и крупные.

Потом он встал, ушёл куда-то и возвратился очень скоро с охапкой сена. Его встретили шутками, что все, мол, сыты, но он обратился к Анне, которую им так и не удалось рассмешить.

– Земля-то холодная. Сядь на сенцо, а мы песню сыграем.

Он положил сено на землю, но ещё помедлил, стряхивая с рукава прилипшие сухие травинки.

– Оно, правда, скучаю я тут, – сказал он тихо, и Анна подумала, что он хочет поскорее обратно на прииск, и это сено, и песня, которую он собирался сыграть, и давешнее угощение – всё просто-напросто является его заискиванием перед ней.

– Ничего, работать везде нужно, – произнесла она намеренно сухо.

– Знамо, нужно, – попрежнему тихо сказал Ковба, – только по Хунхузу я скучаю. Привык. А так и в лесу тоже свой интерес есть. Вот недавно, к примеру, случай какой был... Видел я, как один охотник пальнул в ястреба. И что ему взбрело такое! Птица красивая. Помехи здесь от неё никому нету. А он стрелил. Я неподалеку ягоду брал... Гляжу, падает. Камнем. Пал и лежит. Куча пера смятого. А охотничек-то из-за куста снизу посматривает – брать не идёт: неохота, знать, в гору лезть. И вот видим – ожил ястребок: голову поднял, крыло подтягивает да как глянул на нас через плечо, зорко да злобно так: «Эх, вы! Сволочи!» мол. И двинулся прочь. Только шагнул раза три и свалился. Дышит тяжко. Взъерошился. Кровь на нём. Однако вздохнул и опять зашагал. Глядим, крылья разводит... Лететь надо, а мочи нет. Упал, и так ему больно да тошно на ту боль: глаза – как угли. Про нас думать забыл. Глядим, рванулся ещё и побежал, потом крылами ударил и опять взлетел. Перья с него падают, кружатся, а он всё выше и выше и пошёл отмахивать. Эка птица сильная да гордая! Прямо до слёз она меня тронула. Вот ведь оно, дело-то какое бывает, Анна Сергеевна, – закончил Ковба и, глянув на понуренную голову Анны, добавил ещё внушительнее: – Птица, а гляди чего... Не сдаётся – да и всё тебе!

Из шалаша тем временем принесли гармошку, на которой весной играл Уваров. Без всякого ломания Ковба присел на чурбак у костра. Молодой гармонист, по прозвищу Расейский, чёрный как цыган, пристроился тут же. Сам Ковба давно не перебирал ладов, жалуясь на свои уже не чуткие пальцы.

С минуту он сидел молча, поглядывая на всех, потом сказал что-то Расейскому. Сиповатым, но задушевным и мягким голосом вывел он слова песни:

 
Среди долины ровные,
на гладкой высоте...
 

и разом подхватили её остальные, и песня взметнулась, как пламя, обжигая душу:

 
Растёт цветёт высокий дуб
в могучей высоте.
Высокий дуб, развесистый,
один у всех в глазах. —
 

тосковал Ковба, и снова, но уже сдержанно и бережно поднимали песню полтора десятка мужских голосов:

 
Один, один бедняжечка,
как рекрут на часах.
 

«Ах ты, леший косматый! – любовно думала Анна, с трудом удерживаясь от слёз. – Такое сумел разгадать!»

А глаза её всё-таки отсырели, и уж сквозь дымку видела она Ковбу, как он пел, глядя в огонь, охватив колено заскорузлыми руками:

 
Взойдёт ли красно солнышко,
кого принять под тень?
 

И мощно и горестно гремел слаженный хор:

 
Ударит непогодушка,
кто станет защищать?
 

Нет, потекли всё-таки по лицу Анны горячие слёзы, и она уже не стеснялась их. И по тому, как еще сердечнее зазвучали голоса лесных людей, по тому, как ещё теснее, неясным но единым движением сдвинулись они вокруг, Анна поняла, что они все и всё знали, как знал Ковба, и так же, как он, любили и жалели ее. И ещё она поняла, как нужна была она этим людям, как много должна была сделать для них, – и заплакала ещё сильнее, точно таяла в её груди ледяная, душевная её глыба. А песня гремела всё сильнее, и всё хорошели, разгораясь, лица певцов.